♪
Балет — это целое искусство. В нём нет права на ошибку, он отнимает у тебя всё внимание, обособляет тебя от мира, дарует непередаваемые ощущения полёта и грации. Мне с детства твердили, что это — есть основа, с которой лепится настоящий танцор. Маленькому мне и вправду было занятно попрыгать под незамысловатые мелодии, и первой разумной идеей, кою я выдал лишь только научившись орудовать языком, было стать профессиональным танцором. Да, именно таким, которых показывают в старых американских фильмах про гетто и вседозволенность. И кто же мог подумать, что кто-то, души не чаявший в брейк-дансе, всерьёз увлечётся балетом? Кто вообще мог подумать, что это может быть актуально в современных реалиях? Точно не мои родители. Те без особых раздумий отдали маленького сыночка на попечительство одного из лучших мастеров и преподавателей. А что именно он преподавал — контемп, гимнастику, бальные танцы — не имело особого значения. Позже, что греха таить, предки с концами отделались от отпрыска, занимаясь своим бизнесом и вечным подсчётом денежных пачек, заложенных в сейфе в подвале трехэтажного коттеджа. Но, несмотря на то, что семья была богатой, избалованным себя язык у меня не поворачивался обличать. Какое-то время, дабы привлечь внимание предков, что-то им доказать с пеной у рта, я до вечера оставался на занятиях, посещал уроки и у следующей смены, и у самой поздней. Казалось, нет предела совершенству. Так что сбитые в кровь ступни и щиколотки, натёртые мозолями пальцы на ногах были жертвой, которую я принёс ради достижения того самого ‘совершенства’. И труды не остались незамеченными. Пьеса, где главную роль дали мне, как самому трудолюбивому и настырному ученику, далась мне через пот и слезы. Едва ли не падая от изнурения, я до упора продолжал оттачивать и без того презентабельные пируэты: в прыжках стараться вытянуть ногу под самым большим углом, в перебивках — удержаться на кончиках пальцев, семеня по сцене в характерном для балета жесте. Мышцы буквально разрывало после каждой тренировки, и тогда я с твердостью мог заявить, что это забрало мое беззаботное детство, потому что ни школьных друзей, ни милых посиделок с родителями у меня не было. Да я, вроде бы, переиначил свои приоритеты и не особо жалел об этом всем. Однажды, почти что перед самым выступлением, я провёл весь день в зале, как только прибежал туда со школы. Прорепетировав то, во что я вложил столько сил, ноги не выдержали, и мгновенно я оказался на гладком полу. Однокурсники меня то ли побаивались, то ли сторонились — никто не подошёл спросить, в порядке ли я, или что-то до одури банальное. Единственным другом было мое отражение в зеркале — растрёпанный брюнет с завязанным позади хвостиком-пальмой. Невольно усмешка вырвалась из моих уст. Как можно выглядеть настолько опустошённо в свои неполные двенадцать лет? — Хёнджин, — привлек мое внимание мастер, пристраиваясь рядом в полуприседе. Я едва ли заметно повел головой, пряча глаза и с нездоровым интересом рассматривая трещинки на обшарпанной стене, — ты такой несчастный в последнее время, мальчик мой, — жилистая рука легла на мое опущенное плечо. Мысли как-то в секунду перемешались: и ответить нечего, и момент портить не хочется. Больше всего в то время я боялся увидеть разочарованное выражение лица преподавателя, ведь он был единственным, кто хоть как-то страшился за меня и мою судьбу, ведь я вырос на его глазах. Столько времени убил, чтобы добиться от мастера похвалы и уважения. И, благо, хоть в этом смог преуспеть. Поскольку разочаровывать учителя не хотелось, так же как и показать свою слабость, я неразборчиво буркнул: — С чего Вы взяли? — тут же отвернулся от собеседника, сжимая кулаки до неприятного покалывания. — Счастливый человек, постигший гармонию, никогда не стал бы что-то делать, чтобы доказать кому-то свою исключительность, — мягкий тембр неестественно резанул по ушам горькой правдой, я потёр шею, не справляясь с нервным напряжением, и всё же соизволил вопросительно воззриться на мастера, — Хёнджин, я прекрасно замечаю то, с какой пустотой в глазах ты танцуешь в последнее время. Твой прежний энтузиазм исчез слишком неожиданно, превратился во что-то маниакальное. Ты знаешь, что главное в балете? — он склонил голову вбок, ожидая робкого ответа. Я прокашлялся: — Прочувствовать танец? — предположил, а голос предательски дрогнул. Какое-то странное чувство вины подкралось к горлу, мешая нормально дышать. Тема родителей всегда была для меня особо болезненной, даже так, когда учитель старался намекнуть на неё издалека. — И не поспоришь, — мужчина мягко улыбнулся и заправил выбившуюся из моей прически кудряшку за ухо, — я уверен, что у тебя все обязательно получится, если ты сам поверишь в свои силы. Не пытайся доказать другим, в первую очередь подумай о себе, — невольно нижняя губа моя задрожала и выпятилась в уж больно ребяческом жесте. Наверное, сказалась усталость и нелёгкий разговор. Но я не дал слабину, вытер горячую красную щёчку тыльной стороной ладони и с некой благодарностью посмотрел на своего преподавателя. Приятно, когда в тебе замечают потенциал, а вдвое приятнее, когда этот потенциал поддерживают и одобряют. Всегда хотелось, чтобы это делали родители, но не они возились со мной, уча твёрдо стоять на ногах и не стесняться сцены. Одна из лампочек в пустом зале погасла, и только тогда я обратил внимание, что мужчина успел пройти к двери, не сводя взгляда с юного ученика. Помещение было погружено в полутьму, но я был уверен, что преподаватель заметил мою улыбку, как и я мог почувствовать его. В тот день я поклялся, что впредь никогда не буду батрачить, чтобы угодить хладнокровным родителям, ведь единственное, что может остаться у меня уже во взрослой жизни — я сам, нажитые навыки и, может, парочка тысяч зелёных, брошенных мне на карту так, для приличия. Балет — это искусство, и в нём не место корысти.♪
Таким образом, я отработал множество программ на самых разных по масштабу выступлениях и буквально вырос под аплодисменты поражённых ценителей и случайных зрителей. Мне льстило поначалу всеобщее внимание, но позже удалось убедить себя в том, что за красивые глазки главные роли не дают. Я, право, был любимцем нашего преподавателя, но и в полной мере осознавал ответственность, что свалилась не неокрепшие плечи. Ближе к совершеннолетию девиз: «Главное — это прочувствовать танец» размылся с невесть откуда взявшейся жаждой внимания и одобрения. Только уже не родители стояли впереди, как раньше, а удовлетворение собственного гонора. Не сказать, что я им гордился, но и не вынес бы точно, не будь его внутри. Ведь столько слез было пролито за всю жизнь маленького человека в лице Хёнджина, восходящей звезды балетного искусства, балеруна с опытом, сына богатых родителей. Я был уверен: обо мне отзывались по-разному, те же однокурсники, выступавшие массовкой. Но дела до них особого не было, ибо мнительность приходилось искоренять.♪
Пик моего творчества же пришёлся на тот момент, когда преподаватель объявил о том, что есть возможность организовать мой собственный ‘балет’. Оно стоило огромных рисков, но веры в меня у уже давно иссохшего старичка было не занимать. Его вдохновенность впоследствии передалась и мне. Честно сказать, в какой-то момент я даже и успел забыть, что такое — прожить номер, отдаться ему со всей душой. Но перспектива выйти к зрителям с собственной постановкой сумела вызвать под ребрами давно забытый щекотливый трепет. Учитель пообещал, что вместе со мной поставит действительно стоящий танец, который пробьёт мне путь в шоу-бизнес. В люди, как говорится простым языком. И на следующий день мне донесли новость, что учитель скончался самым непредсказуемым и ужасным образом. Я не разбирался в медицине, поэтому толком не запомнил окончательный диагноз, директор балетной студии что-то говорил о разрыве тромба, но я не слушал. В тот миг весь мир рухнул прямо перед моими глазами, вынуждая обессилено закрыть лицо руками и шумно задышать. В тот час я потерял единственного человека, поддерживавшего меня с самого раннего детства. Приятное волнение сменил примитивный саспенс, дававший о себе знать дрожащими руками и стиснутыми губами. Я не мог разреветься перед начальством. Поэтому пришлось пообещать им, что спектакль состоится даже так, развернуться и, не медля ни секунды, ретироваться из душного помещения. Даже коридоры в тот злосчастный день были наполнены тягостной тоской. Где-то свет мигал, а в студии было промозгло и противно. Я простоял в дверном проёме свыше десяти минут, разглядывая носки своих высоких черных кед, а после на ватных ногах проследовал к выходу, где меня ждала машина личного водителя моего отца. И какого было мое удивление, когда на переднем сиденьи я увидел собственного родителя, который снисходил до собственного сына крайне редко, в большинстве своем для галочки. Позже пришла волна разочарования: разговаривать ни с кем сейчас не хотелось, да и во внутренних уголках глаз предательски щипало. Но выхода не было, пришлось безмолвно рухнуть на задние сиденья, тут же апатично уставившись на ночные пейзажи полупустого района. Неловкое молчание длилось не так уж и долго. — Хёнджин, — пробасил отец откуда-то спереди, я, пребывая в прострации, не сразу среагировал на свое же имя, — я слышал, что тебе дали возможность организовать собственное шоу, — сердце у меня словно навернуло болезненный кульбит, — это огромная честь для двадцатилетнего деятеля, ты понимаешь? — несмотря на приятный подтекст, слова его прозвучали слишком обрывисто и резко, словно он и не пытался вложить в них хоть каплю человечности. Единственное, что я смог сделать — это посмотреть на родителя с таким безразличием, что сам бы подивился, покосись я на собственное отражение в зеркале заднего вида. Отец облокотился о кресло и в ответ уставился на меня, хмуря густые брови, — Я верю в тебя, сын. — неожиданно вырвалось из его уст. Я даже невольно вздрогнул, по телу пробежалась копна маленьких мурашек. Мне никогда прежде не говорили, что верят в мои силы, а тут, с приходом успеха и некоторой славы, сразу стали разбрасываться громкими высказываниями. Перед глазами снова встал образ преподавателя. Такая резкая кончина никак не укладывалась в моей голове, ведь буквально несколько дней назад мужчина скакал по залу, словно и не ведал о своем возрасте. Право, мастер своего дела, отдавший ему всю свою молодость, а, впоследствии, и жизнь. Я уважал учителя до самого конца, а того, кто старался в тот момент выжать из себя максимально добрую улыбку, — не особо. Рука машинально дёрнулась, сбрасывая чужую конечность со своего колена. Такой дерзкий и пренебрежительный жест ввел родителя в ступор — он яростно сверкнул чёрными глазами. Да, разъярить отца было не самым лучшим и безопасным решением. Но то, насколько жалким он показался мне в один момент, выбило весь инстинкт самосохранения. — Можешь злиться, сколько угодно, — прошипел я через зубы, покосился на родителя с необъятной болью на глубине расширенных ото тьмы зрачков, — это хотя бы выглядит естественно! — финальный плевок в чужое лицо. Я отвернулся к окну во второй раз, старательно игнорируя чужой сверлящий взгляд и играясь желваками на впалых щеках. Но, на удивление, помимо шумного вздоха я ничего не уловил. Казалось, единственное, что тогда я мог пожинать — это безмолвное недовольство своего отца и накатывающее горе вперемешку с растерянностью. Мне ни разу не приходилось ставить спектакли в одиночку, и уж тем более под собственным руководством и всецело. Конечно, мне приходилось и наблюдать, как делает это учитель, и помогать ему тренировать совсем еще малышей. Я многое перенял у опытного балеруна, но только в тот момент потери я понял, насколько всего этого было недостаточно. Первая слеза скатилась, капая с подбородка на стекло. Хотелось безмерно услышать хоть что-то ободряющее. Даже такое приторно-сладкое, как умел отец. Но тот лишь принял каменное выражение лица и принципиально не оглядывался на шмыганье с заднего сиденья. Конечно, он и не отрицал ранее названных обвинений. А о чём ещё говорить с сыном? Третья слеза последовала за второй. На задний план ушёл и гонор, и бывалая уверенность. Я так боялся снова остаться один. Бросив ключи от студии на белоснежную тумбочку по прибытию домой, я беспардонно обогнул родителя, пронесся мимо невесть откуда вынырнувшей матери и устремился в свои «хоромы» на третьем этаже. Кровать предательски заскрипела под весом моего тела, а грохот от захлопнувшейся двери медленно рассеивался продолжительным эхом. Очевидно, в комнату никто не стучался. Даже и в мыслях я такого не допускал. Куда уж там, когда последние ошмётки надежды ускользали через пальцы и стремились в бесконечную пучину под названием «ничто». Впереди меня ждала противная бессонная ночь.