Коллекция костей

Вдохнуть поглубже и отвести взгляд. От старых шрамов воняет падалью — сладким разложением, которому так и не поддались их тела. Оливеру просто страшно смотреть на все это, вновь выстраивать хронологическую цепочку из образов, когда Зак почти мертв, только небрежно хмыкает так обыкновенно. Как сейчас. Как всегда. Извечно упрямый в своём бескомпромиссном принятии действительности. Зак всегда относился ко всему проще, эта его черта никуда не делась. Сотни сомнений мотыльками кружат над головой Оливера, будто он чёртова лампа в ночи, и это делает его в чужих объятьях неуклюжим: привычно раздавать приказы не выходит, сознание просто отрыгнуло из себя эту роль. Хочется протяжно выть от слишком уверенных прикосновений, потому что эти руки смутно напоминают ему о том, что до сих пор оставалось в темнейшей тайне, где-то в завалявшемся барахле из осторожных детских фантазий о будущем. Оливер не смел, попросту не мог позволить себе думать об этом. Было невыносимо сложно чем-то заполнить свободное время после школьных занятий, не то что всерьёз представить себе возможные события хотя бы на день-два вперёд. Ни единая тень в мире за дверью не желала ему смерти, разве что пребывала в искреннем непонимании, но Оливера до паники доводили запреты на ношение какого бы то ни было оружия. От того его карманы всегда были полны самодельными заточками и канцелярскими ножами. Вот они со звоном посыпались на пол. Зак усмехается, но как-то по-доброму, без осуждения. Жалеет его — эта тёплая дружеская ладонь на плече в каждый из тех моментов, когда дуло пистолета будто пытается шепнуть священное откровение на ушко. Тот мир продолжает жить внутри них, проецировать себя через их глаза: они насобирали семена и выращивают дьявольские цветы в собственных мозгах. То, что казалось таким важным — отвратительно и непонятно здесь. Самое сокровенное приходится прятать и искажать, чтобы никто никогда не добрался, не осудил и не попытался растоптать. Потому что защитить себя по-настоящему ты не можешь, таким явил себя подлинный человеческий мир, и это походило на двойственную картинку по поиску отличий. Оливер считает и взвешивает. Сыплет эти песчинки на чувствительные весы. У Зака будут невыносимо болеть кости в старости после десятков пережитых переломов. Пальцы его кривые с выступающими суставами, изрытые шрамами разной природы и глубины, и смуглая кожа на них однажды станет мягкой и морщинистой, покрытой пятнами. Пока что они все еще грубые и шершавые, но теплые, чуть сжимают головку и аккуратными движениями растирают влагу к основанию. Оливер ответно тянется к его ширинке и проводит ладонью, припадает губами к шее и целует отчаянно и неловко. Приходится дышать с особой осторожностью, потому что каждый вздох вырывается из легких с предательским протяжным отзвуком. А за дверью малышня носится, взбудораженная приглашением на ужин, и это отвлекает, берет тяжелые аккорды на совести и чувстве стыда. Зак ускоряет темп, Оливер рвано дышит ему в воротник и периодически сбивается от того, как собственное возбуждение накатывает волнами и вынуждает нетерпеливо ерзать. Это мало походит на утешение и по сути подобного результата не приносит, но парни не называют свои уединения вообще никак, хотя где-то на периферии блуждает вполне себе элементарная причина. По телу разливается слабость, сердце становится предельно ощутимо под ребрами, но Оливера всегда пробивает на нежность только под конец, будто он пытается за все извиниться. К старческому образу Зака он никак не может добавить себя — ветхого или хотя бы полноценно взрослого. Не только с ним, а в принципе, будто отсутствие реальной веры сыграло над ним злую шутку. Он воспринимал себя потенциально мертвым по умолчанию.