В Санкт-Петербурге

Алина и Соня становились всё ближе. Если можно было стать ещё ближе. Соня выкладывала их совместные фотки с подписью: «Вывела свою шлёндру в магазин. А как у вас дела?» Алина без стеснения брала её вещи погонять и всегда стирала их, прежде чем вернуть. Соня могла готовить на кухне Алины из любых продуктов, которые попадались под руку. Алина оставила свой отпечаток в настройках телефона у Сони, чтобы быстрее разблокировать его. Алина поймала себя на мысли, что привыкла к присутствию Сони в своей жизни. Так у неё было с Лёшей, когда она смотрела вокруг и видела его. В каждой вещи, в каждой мелочи, в каждой детали своего дня. Но тогда они уже расстались, и это произошло потому что Алина страдала. А с Соней они… с Соней. Алина привыкла к тому, как пахнут её волосы — барбарисом. Привыкла к тому, как заметно повышается у неё голос, когда она смеётся. Привыкла к тому, как она обнимает — мягко, аккуратно, нежно, будто боится сломать или повредить. Алина привыкла шутливо кланяться ей при любом удобном случае. Алина привыкла не отнимать у неё бутылку Garage, а наоборот, позволять ей сделать первый глоток. Алина привыкла матерится при ней особенно, новыми словами, так, чтобы рассмешить или хотя бы вызвать улыбку, а не для выражения своих эмоций. Алина понимала, что когда-нибудь её выдержит и поцелует её. Чтобы доказать самой себе что-то очень важное. Чтобы понять, что чувствует. Чтобы понять, как это — целовать Софью Сомусеву. Ей не пришлось долго ждать. Это случилось зимой. Стоял февраль, какой-то неснежный, но холодный. На выходных была тусовка в однокомнатной квартире в многоэтажке (Алина не очень помнила, кто именно тогда пришёл). Они с Соней собирались уйти пораньше, но не смогли, потому что сначала Соня искала везде свои наушники, потом Алина забыла свою шапку, а после их не хотели отпускать. Было около одиннадцати, когда они наконец-то вышли. Им хотели дать провожатых, но они обе, не сговариваясь, отказались. Соня сначала думала уехать сама, но маршрутки уже не ходили. И она почему-то решила увязаться провожать Алину, а потом взять себе такси. На двоих у них осталась бутылка с клубничным лимонадом. Пить было холодно, но на двоих нормально. Алина была пьяна больше, но бутылку настояла нести сама, чтобы Соня не перегружалась. Падал снег редкими крупными хлопьями, горели фонари и окна домов. Соня радовалась этому как ребёнок, трогала тонкими озябшими пальцами снег на машинах и на ветках деревьев (и это делал тот человек, который вечно жаловался, что мёрзнет), пыталась ловить снежинки ртом. Алина смеялась этому хрипло и пьяно, а сама думала: откуда ж ты взялась такая на мою голову, откуда ж ты взялась. А потом Соня пошла по бордюру-поребрику, как всегда любила это делать. Было очень, очень скользко, да и ноги не слушались, но она шла, теряя равновесие, хватаясь руками за воздух и за плечи Алины. Алина смеялась и ругалась на неё, просила перестать, а Соня упрямо шла, не замечая её. Это кончилось тем, чем и должно было кончиться. Соня стала подскальзываться всё чаще и чаще, а потом и вовсе упала, потянув Алину за собой. Алина пыталась сопротивляться, но была пьяна, и руки её не слушались, и обе оказались в обжигающем снегу. Алина было засмеялась, как и раньше, пьяно и хрипло, но потом посмотрела перед собой — и даже забыла как дышать. От Сони пахло мартини, щёки раскраснелись, на шапку налип снег. Её лицо, растерянное и смеющееся, впервые было так близко. Настолько близко. Алина облизнула губы и потянулась чуть ближе, совсем чуть-чуть, потому что даже в таком состоянии поняла — целовать или сейчас, или никогда. Сердце ухнуло у неё куда-то вниз и сладко ёкнуло. А Соня сначала тоже потянулась к ней, но потом в последний момент как будто опомнилась, резко встала и потянула Алину за собой. Очарование момента разрушилось. Алина нетвердо стояла на ногах, смущённая и растерянная, пока Соня, такая же смущённая и растерянная, отряхивала снег с них обеих. Ее руки действовали сами по себе. Она, кажется, волновалась. Алина не понимала, что происходит. Ей хотелось больше, ей хотелось почувствовать всё, ей хотелось вернуть тот момент, когда Соня была так близко. — Стой, погоди, — зашептала Алина, — Встань как тогда. Близко. Соня послушалась и немного неловко переступила ближе, как тогда. Она смотрела недоверчиво, смущённо, с вызовом. На её плечах и шапке остался снег, и Алина подумала, что ничего красивее ещё не видела. — Ты такая, — Алина выдохнула, а потом зашептала отчаянно: — такая. Я не знаю, какая ты, ты меня просто с ума сводишь, и я не знаю, что мне делать. Я хочу тебя поцеловать, и ты мне врежешь, наверное, но… пожалуйста. Соня приоткрыла губы. Она, наверное, хотела что-то сказать — но не могла. Алина смотрела ей в глаза и видела там всё, что чувствовала сама — нежность, умиление, какой-то восторг, и это заставило её протянуть руку, коснуться лица Сони, провести большим пальцем. Она доверчиво прикрыла глаза, немного наклонилась голову. У Олешевой что-то ёкнуло в груди, так сильно и сладко. Она не выдержала, закрыла глаза, задержала дыхание, как будто ныряя в омут — тпоцеловала её. Губы у Сони были тонкими, но мягкими, хотя бальзамами она пользовалась редко. На вкус они немного отдавали лимонадом, тем самым, клубничный. Она ответила сразу и не колеблясь, обхватила рукой за плечи и притянула к себе — и от этого снесло крышу. Алине не было страшно, не было странно, не было волнительно. У неё было ощущение, что правильнее этого поцелуя ничего не может быть. Соня отстранилсь первая. Она посмотрела на Алину каким-то странным взглядом и улыбнулась. — Ты знаешь, что на морозе нельзя целоваться? Губы будут трескаться, — забормотала она, смеясь. — Ты их и так кусаешь постоянно, — ответила Алина неразборчиво, быстро, не понимая, что делает. Рукой она всё ещё гладила лицо Сони, словно боясь, что она исчезнет. — Подгоню тебе гигиеничку. И она, осмелев, обхватила её руками и поцеловала ещё раз. Сверху на них посыпался снег.