Пушистый газовый свет

      — Детка?       — Мм? — Ренджун поворачивается на голос.       Джонни смотрит задумчиво и внимательно, и тянет руку, чтобы привычно заправить ему прядь волос за ухо.       — Что-то случилось?       — Почему ты спрашиваешь?       — Не знаю, — он улыбается, мягко, привычно и так по-своему, что становится тепло и горько внутри. — Ты какой-то сам не свой последнее время.       «Последнее время? И сколько же оно длится, это время? Когда Джонни заметил, что вокруг начали сгущаться тучи?», — думается Ренджуну.       Они с Донхёком позавчера занимались сексом в придорожном отеле. Долго целовались, пили вино, лежали на простынях, обнаженные и откровенные, и делали вид, что на эти жалкие пару часов забыли, что за пределами этой комнаты существует другой мир.       Ренджун кусает губы, роняет:       — Просто устал, наверное.       — Наверное? — Джон пододвигается ближе. — Ты ведь знаешь, что всегда можешь рассказать мне? Ведь так?       — Конечно. Спасибо, правда, всё в порядке.       Ренджун думал, что интерес Донхёка закончится после гостиницы, но теперь тот обрывает ему телефон. Но не может же он рассказать Джонни об этом, слишком поздно пытаться что-то исправить. Наверное, нечто подобное мелькает в ренджуновых глазах, что Джон вдруг становится суровее и хмыкает:       — Не нравится мне, что ты смотришь на меня, словно на покойника. Джуни, рассказывай. Иначе я придумаю сам, будет хуже.       «Я расскажу ему, и он меня убьет», — думает Ренджун. — «Ударит головой о приборную панель, потом вытолкнет на обочину и я сдохну там, как сука, которой я и являюсь».       — Всё навалилось так. Чувствую себя бесполезным и ужасным, — говорит он наконец, и голос звучит глухо и чужеродно.       Джонни заключает Ренджуна в объятия, позволяя уткнуться носом в мягкую толстовку. Слёзы режут глаза, но Ренджун удерживает их силой воли: «Крокодил, распустил сопли», — жёстко комментирует мысленно. Лучше бы Джонни был неоправданно строг с ним. Накричал или ударил, но ведь речь про Джонни, его любимого мишку-Джонни, того самого, что всегда заботлив и нежен, и Ренджуну, правда, странно, как в его голове мысли о том, что тот делает ему больно, мешаются с воспоминаниями о том, каким ласковым он может быть. Ренджун знает, что чудовищно виноват перед ним, но не имеет сил разорвать эту питающую, поддерживающую его связь — ни одну из них — и ненавидит себя за это больше, чем кто-либо.       Близится лето. Ренджун ставит мысленный счётчик, когда наберётся смелости и всё расскажет.       Они с Донхёком сидят прямо на газоне, под деревом. Здесь прохладно и тихо, и для обеденного перерыва в последние весенние дни лучше места придумать невозможно. У Джонни уже несколько недель почти нет пар, и все свои силы он бросил на то, чтобы хорошо зарекомендовать себя на месте стажировки. Он сейчас устает и очень занят, а Ренджун даже не может думать о нём, ведь почти всё своё свободное время проводит с Донхёком и чувствует, словно всегда так и было: они вместе, только вдвоём и не надо думать, как сделать эти чувства не такими очевидными.       Кажется, донхёкова психотерапия работает. Ренджун смотрит, как тот смеётся, запихивая в себя ланч и оживлённо рассказывая последние новости: Марк начал встречаться с девушкой, он безумно влюблённый и смешной.       «Конечно, куда ему до тебя, любителя пожевать стекла на досуге», — думается Ренджуну.       Сердце замирает в груди, щемит сладко и болезненно: Донхёк такой радостный и солнечный, он уничтожает его душу и совесть по кусочку.       — Представляешь, а я ему говорю: «Купи ей цветы, идиот».       — Не все девушки любят цветы, — машинально отвечает Ренджун.       У Донхёка на левой щеке у самого рта прилипла крошка, и он тянется, чтобы стереть её, и тот замирает с сэндвичем в руке, и почему-то покрывается нежным румянцем.       «Персиковый мальчик. Я хочу попробовать на вкус твои губы в ореховой пасте», — Ренджуну больно, так, что дышать трудно.       — А ты… Ты любишь? — спрашивает севшим голосом Донхёк через долгие секунды, и Ренджун улыбается.       — Я парень. Но если тебе и правда интересно, то мне нравятся сезонные. Мимоза, ландыши, дельфиниум — я рисую их в скетчбуке, ты сам видел. Думаю, их смысл в том, чтобы отражать временность прекрасного, умирая в стеклянной вазе за считанные дни.       — Я думал, это просто потому, что они красивые, но ты говоришь грустно.       Задумчиво отложив ланч, Донхёк смотрит внимательно, и будто бы другими глазами.       — Почему мы так мало говорили прошлые месяцы? Я начал забывать, как хорошо и спокойно, когда ты рядом.       Ренджун пожимает плечами, запрокидывает голову. Так слёзы не смогут потечь — было бы ужасно стыдно вот так расплакаться посреди ланча с Донхёком. Солнечные пятна от древесной кроны тёплыми касаниями скользят по ренджунову лицу, и шум листвы такой предвосхищающе летний, что уже мечтается и снится жара, ночные прогулки, колкие точечки звёзд на небосводе, пикники на заднем дворе, холодный лимонад в стакане, полосатые от загара ступни в сандалиях и прибитый дождём песок. Сейчас так просто обо всём забыть и представить, что этот день — застывший в слюде отпечаток — будет длиться вечно.       Похоже, это предвкушающее настроение передаётся и Донхёку. Выклянчив у брата машину на день, он заявляется к Ренджуну в субботу с утра:       — Сюрприз! Собирайся скорее, мы поедем кое-куда.       Ренджун заспанный и неловкий, с гнездом спутанных волос и отпечатком подушки на щеке, но Донхёк смотрит на него, как на самое драгоценное сокровище.       — Можешь не завтракать. Возьмём что-нибудь вкусное в супермаркете.       Отправив его на кухню, Ренджун вытаскивает из шкафа джинсы и футболку, а ещё мягкую флисовую толстовку на замочке. Куда они едут? И почему без Джонни? Совесть неожиданно остро цапает Ренджуна, и в ответ он хватается за телефон:       — Привет. Не спишь?       Голос в трубке тусклый и безжизненный:       — Нет. Работаю.       — Тут Донхёк приехал, — сообщает Ренджун неловко, принявшись натягивать штаны и зажав плечом телефон.       — Я знаю. Я дал ему машину. Зачем впустую тратить такую погоду, пусть лучше он отвезёт тебя за город. Развейся. Ты выглядел усталым в последнее время.       — А как же ты?       — А что я? — Джонни шуршит в трубке, и интонации его становятся напряжёнными.       — Ты тоже устаёшь. Разве это будет честно?       — Я успею ещё прокатиться с тобой, детка. Ведь так? — Ренджун замирает с телефоном в руке, и горечь разливается внутри.       Сколько им осталось таких поездок?       — Конечно, милый.       — Вот видишь. Развлекайся, всё в порядке, — Ренджун кивает так, словно Джонни может видеть его. — Люблю тебя.       — И я тебя тоже.       Джонни отключается, и Ренджун опускается на кровать с вещами в руках. Зачем Джонни быть таким хорошим? Ренджун чувствует себя отвратительно, когда тот заботится о нём. Без стука Донхёк врывается в комнату, и при взгляде на чужое потерянное лицо тут же мрачнеет:       — Что случилось? Джонни звонил?       Ренджун качает головой:       — Нет, это я звонил ему.       — Ну вот, испортил сюрприз.       Донхёк подходит ближе, выдергивает майку и командует:       — Руки вверх! Некогда раскисать, — Ренджун подчиняется, позволяя надеть на себя майку и толстовку.       Руки у Донхёка тёплые и сухие, они ласково пробегаются по рёбрам и приглаживают спину, разгоняя приятные мурашки.       — Давай, сладкий, — он опускается на колени, заглядывает в ренджуновы глаза и улыбается. — Хотя бы один день побудь только со мной, — хватает чужую ладонь, чтобы прижаться к ней щекой, жмурится, оставляет поцелуй в самом её центре — сердце в груди у Ренджуна отплясывает чечётку.       И он сдаётся.       За рулём Донхёк выглядит старше и серьёзнее: Ренджун смотрит на чужие сжатые пальцы, уверенные движения, и словно видит его в первый раз.       Странная, зрелая сторона приоткрывается совсем неожиданно, но она ещё более привлекательна. В супермаркете на выезде из города они покупают французский багет и несколько сыров, виноград, прошутто, коробку с заварными пирожными, несколько банок с апельсиновым соком. Ренджун делает вид, что не видит, как Донхёк украдкой кладёт ещё бутылку вина.       — Нас неделю дома не будет? — со смешком интересуется Ренджун, глядя на всё это кулинарное великолепие.       — На самом деле, там в багажнике ещё пицца. Это на целый день. Не хочу, чтобы мы сбежали пораньше потому, что проголодались.       — И что же мы будем делать?       — Подожди и сам увидишь.       В машине голод догоняет Ренджуна сосущим спазмом в животе, и он не удерживается от вопроса:       — Ты что-то про пиццу говорил?       Пока они выезжают за город, чтобы направиться по ровной трассе куда-то вдаль, Ренджун успевает съесть три куска и блаженно растечься по сидению с коробкой в руках. По обе стороны пути раскинулось поле, оно меняется на огромные сады фруктовых деревьев — то ли яблонь, то ли вишен — скорость не позволяет разглядеть. Играет тихая музыка, наполняя машину уютом, и после плотного завтрака Ренджуна начинает клонить в сон. Мелькающие зелёные островки за окном, остывающая пицца в руках, мерное покачивание сидения — Ренджун прислоняется лбом к кожаной обшивке и на минутку закрывает глаза, чтобы проснуться от мягкого прикосновения к плечу:       — Пора вставать, мы приехали.       Место, на самом деле, потрясающее: небольшое озеро в глубине леса, обступающего освещённую поляну.       «Интересно, оно есть на Гугл картах?», — Ренджун встает и долго потягивается, подставляет лицо тёплым лучам и нежному ветерку с едва заметным запахом тины и влаги. Здесь не слышно ни единого городского звука, только их тихие шаги и шуршание пледа нарушают природную, естественную идиллию. Донхёк расправляет подстилку, плюхается на неё и вытягивает ноги.       К вечеру у воды холодает, и они забираются внутрь машины, оставив включенной лёгкую подсветку и приоткрыв окна. Сладковатый дым курильницы от комаров ползет по салону. Донхёк достаёт тёплый плед, но они с Ренджуном всё равно, словно по привычке, жмутся ближе друг к другу.       — Вино? — сонно предлагает он, и Ренджун кивает.       Пошуршав под сиденьем, Донхёк вытаскивает бутылку. За стаканчиками лезть так лень, и Ренджун предлагает пить так, по-дилетантски, из горлышка. Игристое розовое кислит на языке, щиплется пузырьками и дурманит голову, наверное, поэтому он поворачивается к Донхёку так открыто, чтобы ещё раз взглянуть на знакомые черты, и видит, словно впервые, эту смуглую кожу с созвездием родинок, широкие брови, блестящие глаза и мягкие, искусанные губы. Они приковывают всё внимание, и Ренджун совсем выпадает из реальности, только вздрагивает, когда Донхёк обращается к нему:       — Что? Прости, я не слушал.       Донхёк улыбается и двигается ближе:       — Я сказал, что собираюсь поцеловать тебя.       — Ну так чего ты ждёшь?       Поцелуй. Ещё поцелуй. Переплетённые руки и ноги, стянутая торопливо одежда, упаковка презервативов и смазки из бардачка. Это похоже на танцы — их синхронные движения на задних сидениях, наедине с животной стороной собственной сущности, когда никто не видит, но видит вселенная, эту нежность и необузданность, влечение, начавшееся с едва заметного огонька и разгоревшиеся до лесного пожара, заставляющего задыхаться, потеряв все пути к отступлению. Сладкий запах благовоний в курильнице кружит голову, и Ренджун хватает пересохшими губами воздух, бездумно глядя в чужие глаза.       — Я скажу один раз, поэтому будь внимательным, — Донхёк выглядит смущённым, и это странно в текущих обстоятельствах. — Я услышал это, и никак не мог выкинуть из головы: «Я потерял своего мишку Тедди, поэтому могу ли я спать с тобой?» — вопросительно Ренджун глядит на него пару секунд, чтобы затем рассмеяться.       — Это самый милый подкат, который я слышал, — Донхёк краснеет, неловко улыбается, запускает руку, растрёпывая волосы. Вино и чужая близость разбили преграды здравого смысла, и Ренджун впервые не хочет задумываться о том, что должен и не должен делать. — Я был бы счастлив быть с тобой. Засыпать и просыпаться вместе.       И этот взгляд, словно пуля навылет — он пронзает Ренджуна на месте, не дав и секунды, чтобы раскаяться в непростительной откровенности.       — Я отдал бы что угодно, чтобы исполнить это. Все свои загаданные на день рождения желания, задувая свечи. Последние два года я только и делал, что мечтал об этом, и наконец оно сбылось, — глаза Донхёка блестят, и выражение их так плохо читается через расплывающуюся реальность.       — Не плачь. Никогда в этом мире, — его голос растерянный и нежный.       Только сейчас Ренджун осознаёт, что даже не пытается вытереть мокрое лицо, а на подбородке собирается противная, стыдная влага. Он не должен делать этого. Но Ренджуну так плохо и вместе с тем удивительно хорошо, что он совсем теряет рассудок, когда в ответ шепчет:       — Я люблю тебя.       А потом долго молчит, пока Донхёк не начинает целовать его. Они укладываются на задних сидениях — тёплый кокон из переплетённых тел в пушистой оболочке. И Ренджуну не думается ни о чём: ни об этих колких звёздах, которые он так хотел увидеть, ни о прохладном воздухе, наполненном ароматами трав и воды, ни о непростительных объятиях и предательстве последнего человека, который этого заслуживает. Удивительный покой царит в душе.