Пушистый газовый свет

      Ренджун почувствовал иррациональное облегчение, глядя в чужие глаза, полные яростного огня и ненависти. «Теперь не придётся рассказывать», — крутилось в голове, зрение сошлось до узкого туннеля. Он сел, наощупь натянул бельё, не спеша застегнул шорты. На улице слышался какой-то приглушённый шум, но Ренджун словно оглох и ослеп, видел только собственный рюкзак в руках, джинсовую куртку, которую машинально натянул на плечи, чтобы потом дернуть ручку и вывалиться на негнущихся ногах на холодный влажный асфальт. Вакуум вокруг разбился оглушительным хлопком: в машину с другой стороны что-то врезалось, она качнулась, и Ренджун только кинул взгляд — волнистые волосы, тёмный, блестящий кровавый след по стеклу — Джонни, его бывший мишка-Джонни словно ночной демон двигался по ту сторону холодного железа, сам словно выкованный из безжалостной стали, и снова приложил Донхёка головой о металл. Тот вскрикнул и ответил смазанным ударом куда-то в сторону его лица. Послышался мерзкий хруст, шуршание подошв и сбитое, хриплое дыхание, и Ренджун попятился, споткнулся, не в силах отвести взгляда от пугающей картины.       Это были не люди. Два потусторонних, дышащих яростью существа сцепились в схватке, готовые порвать друг друга и всё, всех вокруг.       Сердце билось в горле, и изображение в глазах начало двоиться и расплываться. От страха Ренджун не чувствовал ног. Не в силах преодолеть дрожь, он сделал шаг, другой, и вот уже не заметил, как понесся прочь. Остановился перевести дыхание он в каком-то незнакомом парке, и, подстрелено завалившись боком на лавку, пролежал долгие минуты. Время было словно на перемотке. Ренджун совсем не понял, как оказался здесь, в окружении высоких деревьев и тишины — огни улиц безумным калейдоскопом мешались в воспоминаниях. Ухнула птица, заставив встрепенуться.       «Надо найти какой-нибудь мотель», — трясущимися руками он выудил из рюкзака смартфон, зашёл на Букинг. В городе было не так много мест, где можно остановиться, но ему повезло: в километре находилось как раз подходящее, и он зашагал по улице прямиком туда.       Ночь прошла в волнующей, гнетущей тишине. И Ренджун решил, что должен остаться здесь ещё на пару дней, чтобы успокоиться, насколько это вообще было возможно.       — Господи, просто скажи, что ты в порядке.       Ренджун помолчал, вслушиваясь в шумное дыхание в трубке.       — Тебе сильно досталось?       — Порядочно, — Донхёк хмыкнул, — он мне нос сломал, а ещё состряс лёгкий обеспечен. Но это ничего, я бы на его месте вообще убил, наверное. Так ты в порядке? Ты где? Скажи, я сейчас приеду.       — На чём это, интересно? — Ренджун отвернулся к окну, принявшись разглядывать пейзаж.       — Угоню машину.       — Ага, ну конечно. Как я сразу не догадался. Тогда приезжай, и пусть тебя посадят — может, тогда мозгов прибавится.       Донхёк засмеялся, так, словно Ренджун выдал очень забавную шутку, тепло и мягко пробормотал:       — Я шучу. На автобусе приеду. Я очень переживал, когда обнаружил, что ты убежал. Я звонил раз сто, наверное. Ночь ведь была, незнакомый город, мало ли что могло случиться.       — Не надо приезжать. Я рад, что ты в порядке, — ренджунов голос дрогнул. — Пора попрощаться, малыш Хёкки. Не звони мне больше, хорошо?       Не дожидаясь ответа, он положил трубку и отправил знакомый номер в чёрный список. Стало тихо и мертво, словно в склепе. Но именно этой тишины Ренджун и желал сейчас, когда всё вокруг казалось страшным сном, гротеском, театральной постановкой. Разве бывает так плохо? Разве можно ненавидеть себя ещё сильнее? Ничего, уже ничего не изменить. Воспоминания перемешивались перед глазами Ренджуна, и он сидел с зажатым телефоном в руке, тупо уставившись в стену.       У Джонни всё наладится. Он всегда был рациональным и целым, и сможет оправиться даже от подобного удара — Ренджун отчаянно хотел верить в это, потому что даже сейчас был не в состоянии перестать думать о другом: как там Донхёк? Плачет или злится? Мальчик, в которого он влюбился, в очередной раз оттолкнул его и предпочёл убежать. Смешные полумеры. Донхёк знал, где Ренджун живёт, где учится, но пока тот возвращаться домой не собирался. К сентябрю Донхёк бы наверняка остыл.       Ведь так?       Ренджун говорит себе, что Донхёк поступит разумно, помирится с братом, забудет об этой плохой истории. Ведь они всегда так ладили, разве можно из-за какой-то шлюхи разрушить такие хорошие братские отношения?       Они не увидятся больше.       Донхёк сам не захочет.       Бабушка живёт в пригороде. Дом у неё старый и большой, и Ренджун помнит его с детства: облупившаяся штукатурка, скрипящее крыльцо с креслом-качалкой и подстриженный газон. На кухне всегда пахло сладко кленовым сиропом: бабушка готовила оладьи, пытаясь накормить хоть чем-то худого и маленького Ренджуна. Вернуться в этот дом, будто окунуться в детство, когда вокруг нет никаких проблем, и главный вопрос — что будет на ужин. Эта неделя утекает медленно, она вся — словно бесконечный сон, успокоительно, монотонно повторяющийся. Ренджун открывает глаза, чтобы уставиться в потолок. По нему ходят блики, пыльные жалюзи на окнах пропускают узкие полоски света в комнату. Внизу шуршит бабушка, и раздаётся звон тарелок: она накрывает на стол, разливает по стаканам апельсиновый сок и моет фрукты — Ренджун прислушивается к её шагам, улавливая, как женщина поднимается по лестнице на второй этаж.       — Детка, ты уже проснулся? — говорит она, бесшумно отворив дверь. — Одевайся и спускайся вниз, там для тебя кое-что есть.       Что там может быть для Ренджуна, кроме оладий? Он нехотя встаёт, и даже не трудится переодеться во что-то цивильное из старой пижамы, сует ноги в тапочки и лениво спускается вниз.       — Джуни, — говорит бабушка, ласково улыбаясь, — тебе друг написал, — она протягивает белоснежный конверт.       Ренджуну кажется, что это старомодно. Бумажных писем уже никто давно не пишет, а ещё он думает, что его единственный друг, который был в курсе — Ренджун сам — предал его. И если бы можно было, он бы с собой не общался: это же надо быть таким мудаком, чтобы спать с младшим братом своего парня, врать всем вокруг и потом позорно сбежать. Бабушка гладит Ренджуна по голове, оставляет письмо на кухонном столе.       — Прочитай сейчас, хорошо? — говорит она. — Думаю, это важно. А потом мы позавтракаем, — и выходит, а Ренджун долго пялится на конверт, пока, наконец, не выдерживает, одним резким движением раскрывая его, чтобы вглядеться в ровные рядки букв.       «Помнишь, как ты спросил меня, с чего это вообще началось? Про то, что я говорил о тебе гадости за спиной, разлетевшиеся слухи, мои обнаруженные ненужные чувства. Про открытые провокации. Твой гнев.       Я болтал про твои мягкие толстовки, под которые хотелось засунуть руки. Про сбитые коленки, о которых мечталось, чтобы были они свезены из-за меня. Про наши разговоры, твои рисунки, смешные истории. Про тысячу вещей, связанных с тобой — Марк был хорошим другом, ведь терпел всё это так долго.       А потом я увидел, как Джонни берёт тебя на диване в нашей гостиной. Пришёл чуть раньше и был слишком тихим, чтобы меня заметили до того, как стало слишком поздно. Мне сдохнуть захотелось там же, прямо на месте. Но вместо этого я завалился на чью-то вечеринку и упился в дрова, а ещё весь вечер поливал тебя дерьмом. Не то, чтобы у меня было право, но мой ядовитый язык питался ревностью — она съедала изнутри все эти два года, и я дал ей выплеснуться, а на следующее утро малодушно решил, что никто ничего не запомнил.       Ты пришёл к нам на кухню спустя неделю, взбешённый и серьёзный, и откуда мне знать было, что дело состояло в том единственном дне, когда мой рот существовал отдельно от мозга?       Ты уже возненавидел меня. Что ещё я мог терять?       Я начал играть прописанную не мной роль: если я стану таким плохим, каким уже кажусь тебе, то смогу получить хоть что-то. А что-то в моём положении было существенно лучше, чем ничего. Знаю, у тебя были серьёзные причины меня ненавидеть. Но то, что ты делал — травил душу, заставлял сомневаться в реальности происходящего, отказывал в способности чувствовать то, что я чувствовал — нет, ты не должен был принимать мою влюбленность, но ты говорил, что я всё придумал, все эти чувства, свой гнев и ту горечь, что я не имею права расстраиваться.       Эти слова били сильнее, чем могло показаться. Я задыхался. Выплывал из тёмной бездны, хватал воздух и тут же нырял ещё глубже.       Зачем ты мучал меня?       Этим вопросом я задавался из раза в раз, и ответ нашёл только один: тебе и самому было больно. Потому ты говорил что-то, но потом отказывался от своих слов. Ты хотел окупить моральные терзания, что пытали по ночам. Помнишь тот фестиваль газовых фонариков? Я смотрел на них, на этот искусственный рассеянный свет, на тебя — сущий ангел: смеялся, ел сахарную вату, держался с Джонни за руки и искоса глядел на моё разочарованное, ревнивое лицо, и выглядел почему-то совсем не радостно.       «Не надо», — шепнул я на ухо. — «Ты не должен оправдываться, но я не могу перестать ненавидеть его, себя и тебя. Зачем ты так со мной?»       Ты поглядел на меня долго-долго и снова сказал, что прошлой ночью у вас с Джонни ничего не было. Но я собственными ушами слышал, клянусь. Сладкие, режущие стоны — я закрыл лицо руками, казалось, оно кровоточило, но зеркало в ванной комнате говорило о том, что это не так. Знаешь, от старых привычек сложно отказаться. Потому я привычно нанёс несколько ярких полосок бритвой на бёдра. Настоящая кровь смыла иллюзорную, и мне стало немного легче. Никогда не смогу забыть эти фонарики. Газовый нежный свет, твоё печальное выражение лица и странную, очевидную ложь — это был пушистый газлайтинг. Маленькая манипуляция чтобы почувствовать себя хоть на мгновение лучше.       Ведь пока ты мучил меня — я мучил тебя. Мы оба были не в порядке. Наверное, поэтому так и притянули друг друга. Но то, что мы чувствуем сейчас — что ощущаю я и, надеюсь, ты тоже — намного больше, чем эта внутренняя поломка. Мы становимся лучшей версией себя, когда вместе. Начинаем верить, что всё получится. Никогда не думал, что скажу это, но объятия могут исцелять — когда это я и ты. И я хотел бы залечить все раны в твоём сердце — со своими я справлюсь как-нибудь сам, если ты будешь рядом.       Я думаю, сколько ошибок совершил. Сколько неправильных решений принял. Но все они — все до единого — не значат ничего, пока ведут к тебе. Все, кроме последнего, из-за которого я теперь под угрозой. Мне тогда было плевать на сотрясение и сломанный нос. Я думал той ночью только о том (когда кровь остановилась и голова перестала кружиться), что опять провалился, и Джонни никогда не простит меня. А ещё о том, что где-то в темноте чужого города, на пустой улице есть ты. И тебе больно и страшно — мне тоже было, и сейчас я ощущаю, как нервное напряжение противным холодком щекочет в груди. И хотя я полностью осознаю, что ответственность за мои чувства лежит полностью на мне, а груз совершённых ошибок всегда будет прикован к сердцу, я просто хочу, чтобы ты знал: я не оставлю тебя. Не откажусь. Буду тем человеком, кто не осудит, всегда выслушает и сделает что угодно, чтобы ты был счастлив. Я стану твоим домом, тихой гаванью — если позволишь, и не буду больше принуждать, если выберешь оставить меня.       Я говорю это и ужасно страшусь ответственности, что такие слова возлагают на меня — опять собирать свою жизнь по кусочкам, привыкать жить с мыслью, что тебя для меня больше нет, чудовищно трудно. Но сейчас я не прошу ничего. Даже второго шанса. Мы потеряли все шансы, что давала жизнь. Просто хочу, чтобы ты хотя бы один раз поверил мне. И если вдруг всё ещё чувствуешь что-то…       Прости. Ты будешь сильно сердиться, если я подпишусь как «малыш Хёкки»?       Я люблю тебя. Всегда буду.       P.s. Джонни улетел в Германию на стажировку. Думаю, если поговоришь с ним, он простит тебя. Я рассказал ему, что я тебя принуждал, угрожал покончить с собой — какая разница, что это ложь? Я врал ему столько времени, и эта маленькая неправда будет хотя бы во благо.       P.p.s. Знаешь, у меня не очень хорошо получаются все эти почтовые дела. К тому же, разве можно доверить такое важное дело какому-то почтальону?»       До боли в глазах Ренджун вглядывается в последние строчки, и голова каждый раз даёт сбой.       «Разве можно доверить… Но как, если не почтой?»       На кухню входит бабушка, она ставит на стол третью тарелку и мягко улыбается. За её спиной, прямо в проходе в зал, стоит Донхёк. Он несмело раскрывает объятия, и смотрит с такой щемящей надеждой, что всё внутри обрывается.       Ренджун делает шаг навстречу.       Быть может, даже такие люди, как он и Донхёк, имеют право на то, чтобы попытаться стать счастливыми.