(Novo Amor — I Make Sparks)
I. Прикрыв глаза можно увидеть, как рождаются сверхновые. Куроо думала об этом из раза в раз, стоило откинуться на спинку сидения в поезде, прислонившись виском к плечу Лизы Хайбы. И если уж у Куроо под веками появлялись газовые гиганты, то, не стоило и сомневаться, что под опущенными пушистыми ресничками Кейджи творятся целые вселенные, закручиваясь гравитацией в бесконечных фракталах небесных тел. Хайба, Кодзуме, Яку и Куроо только с тренировки, пятница. Когда школьницы их возраста поездом возвращаются домой, время едва переваливает за четыре часа пополудня и люди в вагончиках ютятся в духоте толпами, держась за поручни и усаживая старших, калек, беременных. Но женская волейбольная сборная Некомы на то и одна из сильнейших в префектуре, чтобы дома быть только к ужину, чтобы вагон их пустовал, а сумерки заглядывали в окна мчащегося поезда. Чтобы от усталости горело все тело — от пяток до шеи — и морило сном, едва усядешься. По субботам утром они не собираются, но хорошо компенсируют это пятницей. Куроо перебирает в голове ворох домашки и вспоминает о том, что у нее, на минуточку, скоро экзамены. Но вместо разумных мыслей, высказывает ту, что крутится на языке который месяц, скручивая в узел желудочек, пиная прямо в сердце и вводя разум в глубокую кому: — Девочки, я такая лесбиянка. Лиза содрогается от смешков, Яку же хохочет в голос. Тецу приоткрывает один глаз, чтобы взглянуть на Кенму и услышать: — Мы знаем, — крашеная блонди наклоняет голову и приподнимает уголки пухлых губ, которые просто созданы для одних лишь поцелуев украдкой, — только не зазнавайся. Мориске смеется еще громче. Вагон совершенно пуст, она никого не потревожит, но, божечки, когда ее вообще это смущало? Она громкая не потому, что жаждет внимания. Это же Яку — загорелая до бронзы, крепкая, бойкая, с выдержкой танка и упрямством барана, когда это нужно. — Нашли, чем попрекать святого человека, — бормочет Куроо с наигранной обидой, зажмуриваясь. Снова, чтобы до искр, до рези. Яку хватается за Лизу с другого плеча, наваливаясь и сопя от несдерживаемого озорства. Выкрикивает что-то задорное, даже оскорбительное со стороны людей, не знающих Мориске, на что даже Кенму подбивает отпустить пару колкостей, а Хайбу пару глупостей, от которых на щеки заползает улыбка. II. Это не сваливалось на голову обухом, не подкашивало колени и не выбивало дух — это было даже не осознание вовсе. Это была маленькая шальная мысль, что волнами накатывала, стоило остановить мгновение и засмотреться. На растрепавшиеся её кудри или её разбросанные по спине соломки волос, на её точеные скулы или мягкие даже на вид щеки; на её сильные руки, тонкие запястья, длинные пальцы; на её бронзовую кожу под кромкой шорт, ограненные мышцы или высеченные напряженные сухожилия, её алебастровые предплечья; но что возбуждало сильнее всего — так это её пухлые губы, её шаловливый взгляд и её близость. У Тецу порой кружилась голова. От усталости, а потом уже от девушек на тренировках и матчах. Это ощущалось, как ссыпающийся сквозь пальцы песочек. Что-то секундное, еле уловимое со стороны, но скользящее по нервным окончаниям тысячами импульсов за этот ничтожный отрезочек времени. Но так было только сначала, когда оно еще не было таким явным, а лишь останавливало взгляд и пробегалось табуном мурашек по загривку. III. Переломным стал тренировочный лагерь на втором году старшей школы, когда Коноха пронесла бутылочку вискаря в ночь перед отъездом и эйфория поглотила остатки сомнений в самой себе. Тецу ни с кем из них не оставалась наедине, нет, но всем дала понять, как хочет прикоснуться, проверить. Первогодка Кейджи подставила обе щеки (теплые от прилившей к лицу краски и дурмана после пары глотков крепкого алкоголя) под её ладони, не пряча по-настоящему красивых рук и не отводя взгляд. О, за эти глаза Куроо была готова убивать. Бо рядом хихикала, а Суругу подначивала Тецу: — Поцелуй её, чего ты ломаешься? Бо давно призналась в том, что с ума сходит по своей связующей. И поэтому Куроо не целует. Она просто смотрит, как тонкие бледные губы подрагивают от ожидания, но не дает потянуться ближе, ловит легкое раздражение от девушки напротив. Они сидят на скамье, расставив ноги и касаясь коленями. Тецу хочется закинуть острые коленки себе на бедра, огладить спрятанную огромной футболкой поясницу. — Куроо-сан, чего вы хотите этим добиться? — забирается шепот в корни волосков на руках, от чего те встают дыбом. Она уж точно умеет задавать вопросы. Акааши за какие-то полгода взяла под уздцы Бо с её качелями настроения, припадками жалости к себе и нескончаемой энергией, клокочущей в каждой отполированной годами тренировок мышце. Для неё проблема Куроо не то чтобы пустое место — она в самом деле пропускает её через себя, перекатывает на языке, смакуя — для неё это задача из сборника по математике. Ей сейчас просто интересно знать, что из этого получится. Ну, так дело в том, что Куроо тоже всего лишь интересно — чем её так цепляет это хрупкое человеческое создание? У Кейджи под веками цветет вечность, это видно в травянисто-голубых — цвета жизни и души — омутах, это пляшет огоньками за пеленой узких зрачков. То, как мягко она поворачивает головку набок и немного вверх, выставляя подбородок, как приоткрывает губы, стянутые сухостью и исполосованные запекшимися прокусами — запускает второе дыхание. У Тецу глаза разбегаются — она не знает, куда люди смотрят и куда девают руки, когда у них под ребрами истошно кричат и бьются маленькие птички, ковыряясь в душе и выворачивая ее устойчивость наизнанку. Тецу шепчет, так, чтобы ни Дайшо, ни Бо не разобрали её слов: — Мне кажется, я — то, что называется "люблю". Но всё же как-то не так, Кейджи. И тогда тоже звенел смех Яку на фоне, только она смеялась не над ними. Залезла Лизе на спину и держит на вытянутой руке телефон Кенмы. Кодзуме хмурится и поджимает губы, но не ведется на провокацию, ждет, пока Мориске набесится и отдаст. Прикрывая глаза, Кейджи рвано выдыхает и размокает в ладонях; кажется, понимает, о чем говорит Тецу, но самое смешное в том, что оного не понимает еще она сама. IV. Разойдясь на станции с Лизой, они слушают щебет Яку. У нее на уме столько планов на будущее — медицинский колледж, практика у матери в клинике. Хочет найти парня — высокого иностранца —, завести целый табун кошаков и еще купить кровать вместо футона. Они все сейчас думают об этом — что дальше? Только одни уходят в учебу, работу и дом, а другим подавай мысли о высоком. Разойдясь на перекрестке уже с Яку, они молчат. Кенма думает о своём — это никак не отражается на её лице, но она перестает замечать темп, с которым идет в сторону дома. А она разгоняется не хуже взлетающего боинга. Тецу старается сделать это мягче, но выходит все равно резко — хватает подругу за плечо: — Давай помедленнее, — Кодзуме хлопает ртом как рыба, глядя ей куда-то в ключицу, и кивает. — А ты уже выбрала колледж? Или место в приюте для бездомных? — Ха-ха, нет. Зато забронировала палату в доме престарелых для тебя, — Тецу посылает ей воздушный поцелуй, но Кодзуме тушуется и останавливается. Частный сектор пуст, слышно только, как шелестит за забором вишня, свешивая розовеющие ветви над их головами. — Все в порядке Ко-тян? — оборачивается Тецу. Подруга мнет край выцветшего серого свитера и хмурится-хмурится-хмурится. Куроо становится не просто не по себе — становится страшно, потому что она боится того, что Кодзуме может сказать сейчас, даже если и предположить не может, что именно. — Тецу, — она говорит достаточно отчетливо, чтобы Куроо не пришлось подходить ближе, но она делает шаг навстречу, оказываясь на расстоянии вытянутой руки. И тогда Кодзуме поднимает на нее взгляд: — Тебе ведь придется сделать выбор. Рано или поздно. Сейчас или через месяц. Не знаю, почему ты вообще еще думаешь над этим. V. Если бы кто сказал на втором году, в самом его начале или за месяц до той попойки, что она потеряет голову от молчаливой и безумно красивой брюнеточки, то она бы сказала в ответ, что это было бы лучшим исходом ее жизни. Не поймите её превратно — хотя как еще тут можно понять? Когда Яку строит планы о мед практике, Бо стегает о грядущем покорении площадки на новых уровнях, а Дайшо вообще не парится, потому что уже снимает квартиру с девушкой, подрабатывает местами и этот гол от взрослой жизни уже ей обеспечен, Куроо думает только, что бы она не выбрала, ее с Кейджи дороги сильно разъедутся. После переломного момента прошло едва ли больше недели, когда Акааши сама написала ей днем. Посреди учебного дня. Хотела встретиться, поэтому Куроо отпросилась с тренировки, бросила все на амбразуру и ждала её у ресторанчика (где Коноха как-то достала купоны на сорок бесплатных пицц, пошла угощать всех знакомых и спалила контору Дайшо, которая ей эти купоны и отдала, подрабатывая там на кухне). Тецу никому об этой встрече не сказала. Как и Акааши. VI. Кейджи появляется в белом легком сарафане на бретельках и кардигане, который несла в руках. Поведя плечом она оправдывается зачем-то, что стало жарко, пока бежала от станции, поэтому и сняла. На ногах — аккуратные кеды со спрятанными внутрь шнурками. Нервно сглатывая вставшее поперек горла нечто, Тецу открывает перед нею дверь, провожая взглядом вид со спины. А видно становится достаточно, чтобы подавиться собственной слюной: острые лопатки за небольшим вырезом, обточенные бедра под юбкой до самого колена. Ресторанчик хорош тем, что здесь всегда легко найти место, хоть и цены исподволь кусаются. Две просторные залы и отделенные сетчатыми ширмами друг от друга столики с тремя диванами. Она садится слева, не напротив, потому что (Куроо помнит об этом) Кейджи терпеть не может сидеть напротив. Они неловко сталкиваются коленями, пока Тецуро достает забытый в кармане джинс телефон, но Акааши свои не отодвигает, заправляя за ухо торчащую у виска прядь. Нервно. Не раздраженно, не смущенно, не безразлично тем более. — Пицца с ананасами, Кейджи? — спрашивает Тецу с однобокой усмешкой. Кейджи коротко кивает и утыкается подбородком в ладонь, щуря глазки, облокачиваясь на стол, тогда как другая её рука покоится на колене. Так близко, что вот-вот и могла бы схватить, лишив Куроо последнего проблеска самообладания. Но она хитро щурится: — У вас же, кажется, сегодня тренировка, — Тецу растягивает усмешку в бесстыжую ухмылочку, — И у меня, на самом деле, тоже. — Что же ты так, Кейджи? — Куроо, кажется, просто нравится произносить ее имя, даже если это не к месту и не ко времени — плевать. — Мне хотелось с вами поговорить. Это всё как-то... не так ощущается. Как с Бокуто-сан, — она чуть опускает взгляд, на секунду теряясь. Тецу, конечно же, думала больше всего о своей сестре от другой матери, Бо, когда не решилась поцеловать ангела в своих руках, когда общалась с ними обоими на следующее утро как ни в чем ни бывало. То, что раскрылась её негетеросексуальность сюрпризом в лагере токийских сборных не было. Дайшо и Коноха обжимались с первого же заезда, а под их влиянием никто и пискнуть не смел о гомофобии в товарищеских женских сборных. Отношения Бо и Акааши нельзя было назвать настоящими отношениями. Котаро доверяла Тецу, рассказывала всю подноготную, а потому та знала, что они не дошли даже до самой первой базы, господи, все, что у них было, это сон на одном диване, когда вся команда квартировалась на ночевке у Конохи. Но в том то и была загвоздка, что отношения у них чисто платонические. — Хочешь сказать, ощущается физически? — спрашивает Тецу, пожевывая от задумчивости губу. — Бокуто-сан много рассказывает вам, правда? — Только жаль, что не может полностью пересказывать ваши диалоги. Вы неплохо друг другу мозги промываете. А еще Тецу знает, чем рискует, связываясь с манипулятором такого уровня. — И все-таки, — продолжает она, — тебе не хватает физической близости, да? Резко поднимая взгляд, Кейджи смотрит в упор. Холодно, расчетливо, но в то же время сжимая пальцами подол в кулаке. — Почему ты ей об этом не скажешь? — Нет, не с ней, — Акааши мотает головое и отвечает как-то невпопад, на своей волне. — Мне... я не думаю, что нам с Бокуто-сан стоит. Даже пробовать. Куроо тупо моргает в ответ, пытаясь вбить в картинку мира новую информацию, но не особо преуспевая. — Но она же тебя боготворит, Кейджи! Ты думаешь... — Я знаю, что это плохо закончится, Куроо-сан. VII. Фукуродани стали действительно интересной командой на втором году. Куроо породнилась с Бо еще в средней школе. Все-таки, одна префектура, сильные игроки всегда на виду. И вот она, в сиянии плафонов спортивных залов, появилась на горизонте, с той стороны сетки — Котаро со своими убийственными прямыми, упрямыми, резкими ударами по кончикам пальцев. Тецу любит волейбол. Всегда любила. И тогда был первый раз, когда ей на матче хотелось плакать от боли в вывороченных суставах, рыдать, глотая сопли и сдерживая слабые рвотные позывы. Бокуто — просто Бо, пожалуйста — плюхается рядом с пачкой цветастых пластырей. Бокуто убаюкивает каждую посиневшую фалангу и извиняется на словах лишь раз, компенсируя остальное неуклюже наклеенными пластырями... с покемонами? Они с Кенмой чешут языками, пока поедают бенто, хотя говорит в основном Бо, но Козуме слушает, вставляя возражения поперек ее особо смелых заявлений. Все-таки, тема важная — покемоны и не надо тут паясничать, Куроо. А Куроо и не паясничает. Она просто не замечает, как опустошает литровую бутылку воды не отрываясь от горлышка, разглядывая вылепленные каким-то неземным скульптором бедра и голени. И делает вывод — не разглядывала, а пялилась. Крошечный такой вывод в ряду будущих. Через года три или около того появилась Акааши и Куроо больше не могла бессовестно залипать на окрепшие ноги Бо, на ее крепкие плечи и идеально подтянутую — орех, как сама она говорила — задницу. Кейджи сидит на скамеечке во время одного товарищеского матча, второго, третьего. Всеми игнорируемая, пока не попросят мяч принести или подать полотенце. Тецу косится исподтишка, пока играется с Бо, и отхватывает гипоксию, встречая ответный взгляд из-под аккуратных таких черных ресниц. И столько в этом взгляде оттенков, что не хватит чисел, чтобы сосчитать, что даже бесконечность перед этим едва ли не приближается к нулю, коллапсируя с тканью вселенной, что вокруг этих лиственно-океанистых глаз вращается. — Тецу, ты чего творишь? — Кенма спрашивает вполоборота, хмуро поглядывая сверху вниз, не опуская настроенных на прием и розыгрыш мяча рук. А у Тецу просто колени ослабли. На одно мгновение. Ничего больше. VIII. Прямо как и сейчас слабеют до сих пор от одной мысли обо всем этом. Куроо не может сдержать рваного выдоха и содрогнувшейся, сжавшейся в спазме от этого груди. Как не может и спрятать горькую усмешку и пустой взгляд. — Я знаю, Козуме. Но и ты пойми, что от одного знания мне легче не становится, — она ловит на периферии зрения проезжающую на велосипеде старушку. — Мне кажется, я скорее выберу "или", чем что-то конкретное. — Тебе страшно, Тецу, — констатирует очевидное Кенма, но скорее для себя это произносит, чтобы убедиться по метнувшемуся в сторону взгляду, что она права, — но это нормально. Никто не знает, что завтра произойдет. Но ты не можешь и дальше жить с этой неопределенностью. Куроо фыркает: — Еще как могу. IX. Когда они выходят из ресторанчика, Куроо думает, что теперь уже все, можно и разбежаться; забыть неловкий разговор, стихший, как только им принесли заказ, и перетекший в обыденную беседу ни о чем. Но пальцы Акааши скользят в её, Куроо, ладонь, пока она смотрит ей прямо в лицо: — Куда пойдем? Тецу давится воздухом от возмущения. Она же настроилась на поражение, как это так, даже без объявления войны, Кейджи взяла и капитулировала первой? — А если ко мне? — борзеет она, склоняя голову и щуря на нее хитрые глазенки. Кейджи идет розовыми пятнами от скул до шеи, но пожимает плечами, мол, почему бы и нет. И правда. Почему бы и нет.(Fog Lake – The Time)
X. Вспоминая вкус и тепло губ Акааши, Куроо выгибается в пояснице и сжимается внутри. Утро приносит смятые и выпростанные из-под матраса простыни, духоту, головную боль и хреновый привкус хренового сна. Она не двигается с места уже пятнадцать минут, хотя будильник прозвенел достаточно убедительно (откуда-то с пола), чтобы она соскочила и перебудила весь дом. Но ни отец, ни старики не заглядывают на огонек, чтобы подкинуть ее лишний раз и отправить в школу. Чем дальше, тем реже ей вообще хочется не то что из дома выходить, но вообще просыпаться. Страх, который в ней увидела Кенма, обволакивает, тащит за пятки, приковывает к горизонту. Тецу глубоко втягивает ноздрями затхлый воздух, и выдыхает через сухие губы. Протяжно вибрирует телефон рядом с ладонью. Куроо думает о том, что хочет купить сигареты, но для этого придется стащить у деда Таспо. Есть еще вариант попросить Дайшо поспособствовать, но она ведь сразу либо начнет издеваться, либо расскажет Акинори. Тем же вечером это дойдет до Бокуто и Акааши, а там недалеко до взволнованных взглядов и успокаивающих рук. И Куроо соврет, если скажет, что ей это не нужно. Но продолжит избегать этот вариант до последнего. Разве не веселее рыться в спецовке деда? Правда в конце концов ей приходит в голову идея покруче. Куроо-самый-старший любит закупать сигареты блоками, поэтому, пока все спят, ей не составляет труда достать пачку из распечатанного, вытащить оттуда три сигареты и засунуть в карман. Дед сам так делает, когда не может найти пачку, поэтому вряд ли что-то заподозрит, думает она, пока варит кофе с тремя спрессованными табачными свертками в кармане домашних шорт. Отец спускается на крепкий запах кофеина. Бурчит, что она опять нормально не завтракает. Тецу кивает и усмехается, а запретный плод так и оттягивает карман, заставляя чертыхаться от мысли, что вот, сейчас, они вывалятся все разом на пол и придется объясняться перед отцом за свои заскоки в очередной раз. Он говорит, переходный возраст. Он жалуется, сложно воспитывать дочь одному, хотя вряд ли она сама это поймет, но она и не старается. Позиция родителя не прельщала примеркой. Вернувшись в комнату, обнаруживает на последнем издыхании ворочащийся от вибрации телефон. — Встретимся сегодня, Куроо-сан? — лепечет едва слышно девочка из её мокрых снов. — Конечно. Где? — Тецу уже начинает придумывать убедительную отмазку для Яку и Кенмы (но в конце концов прямо говорит им, что собирается на свидание). Свободная рука скользит в карман и пальцы ощупывают сигарету от фильтра до кончика. — Хочу показать одно место. Вам понравится, — в ее голосе через километры сквозит азарт и неприкрытое желание. Небо, за что ты так меня наказываешь, думает Куроо, прикрывая глаза. Сигарета рассыпается в крошево, сломанная в трех местах, порванная островатыми ноготками, которые стоило перед встречей с Кейджи подпилить. Осталось две сигареты. XI. Национальные были пройдены с достоинством. Они проиграли Карасуно, но, боже, сколько эмоций выжал из них этот матч, сколько сил и страсти. Кенма улыбалась. Кенма говорила, вытирая мокрые щеки: — Спасибо. Что позвала меня играть. Благодарные улыбки и взгляды её подруг и кохаев того стоили. Тецуро плачет, рыдает, она просто не может сдержать отлива этой бури, это жестокой, бешеной схватки. Перемахнув ограждения, на нее налетает Бокуто. — Ты лучшая, сис! Даичи обнимает их обеих: — Это было достойное сражение. Они с Савамурой взмокли, хоть выжимай. У капитанши Карасуно волосы стоят торчком, как у ежа, Тецу смеется, представляя, что у нее самой на голове, смеется, замечая на себе нежный взгляд Акааши. После прощания с командой Карасуно, Куроо удается улизнуть в одиночку в туалет на верхний этаж комплекса, как можно дальше, чтобы смочить лицо водой и отдышаться, но Кейджи тенью следует за нею и нагоняет только когда девушка склоняется над раковиной, трет ладонями раскрасневшиеся щеки, заплаканные глаза. Кейджи прижимается поцелуем к позвонку на шее и задирает безрукавку. Ее губы спускаются до самой ямки над ягодицами, когда Куроо понимает, что захлебнется сейчас в мокрых ладонях, если не сделает вдох. Она резко разворачивается и позволяет вжать себя в керамику, оглаживает бледные бедра, задирая ногу так, чтобы коленом уперлась в край раковины и запускает пальцы в свободные спортивные шорты. Акааши шумно выдыхает, когда ладонь по свойски проходится по скрытой под тканью трусов вульве вниз. Она сама подается вперед, трется о пальцы. И Куроо толкает её в свободную кабинку. XII. Куроо не часто снятся хреновые сны, но этот был особенно хреновым. Сначала все идет как по накатанной: глупые и где-то забавные всплески подсознания, знакомые и не очень лица. Тихая обыденность. А после она ложится в кровать во сне и, открыв глаза, видит над собой человека. Он нависает над нею, касается скул, открывает рот, но не произносит ни слова. Потом оседает рядом на стул, запуская пальцы в волосы. Куроо не видит его лица, не слышит и шороха с его стороны. Тецуро не может сдвинуться с места от страха. Он берет её ладонь в свои, обдает холодом. За стеной начинает играть музыка, что-то мрачное и нагнетающее, слышится ругань. Человек склоняется, ниже и целует каждый пальчик на её руке. И плачет, пока ладони не мокнут, как от накрапывающего поздней осенью дождя. XIII. — Далеко еще топать, Кейджи? — стонет Куроо вытирая скопившийся на виске пот. Март жаркий, отвратительно жаркий. А они уже около часа бредут по лесу, давно сойдя с тропы. — Вон там. Овраг у реки, идемте, — тянет за руку, ускоряя шаг. На ней все то же нежное белое платье, превращающее ее во что-то неземное, и кеды, только добавилась широкополая шляпка. Она как-то нахлобучила ее на самый затылок так, чтобы спрятать шею — солнце всю дорогу светило в спину. Она достает из рюкзака плед и расстилает на земле. Тецу успевает оглядеться: в однобоком овраге их видно только разве что с того берега реки, что шумит и разливается в нескольких шагах. Берег каменистый, но переходит в траву и мелкие кусты, разросшиеся по периметру. Идеальное место, чтобы... Куроо оборачивается на голос и Акааши давит ей на плечи, опуская на плед и усаживаясь сверху. Она не церемонится, не говорит лишнего. Просто целует мокро, откровенно, ерзая на ее бедрах и блуждая тонкими пальчиками под майкой, оглаживая соски. Кейджи трясет от возбуждения. Она поднимает платье выше, оголяя бедра и кружевное белье, и когда Куроо прижимает её к себе промежностью, то может сквозь слои одежды почувствовать, насколько у нее там мокро и горячо и от этого сносит остатки любой рациональности. XIV. Яку щелкает пальцами перед лицом Куроо, хмурясь. Куроо старательно игнорирует подругу, выдыхая дым ей в лицо, от чего та даже не поперхнется, только отмашется и потянется забрать сигарету. Осталась одна. — Сдурела? — басит она на весь двор. — Да завались ты, пожалуйста, — рычит Куроо, затягиваясь. Яку — руки в бедра и тяжелый, просто насильственно тяжелый взгляд. Она следует за нею по пятам на обеде и просто взрывается, когда та нагло садится на ограждение газона на заднем дворике школы, куда выходят только окна бассейна, и закуривает. — Что с тобой? Что это за выкидоны, твою мать, тебе жить надоело? Щас помогу, блять, — ругается Мориске. — Не знаю, — Куроо огрызается и прячет глаза, разглядывая бесконечно увлекательное асфальтовое покрытие под кедами. XV. Куроо торопливо вытирает пальцы салфетками, не разрывая поцелуя. Чертова шляпка давно свалилась с кудряшек Кейджи и откатилась в траву к рюкзаку. Она спускает по плечам бретельки сарафана, оголяя грудь и, господи, она даже не надевала лифчик на встречу с нею. Когда там уже стадия, где она приходит к ней сразу без трусиков? Губами приникая к затвердевшим соскам, Куроо стягивает ниже очень хлипкий наощупь предмет одежды. — Давай сниму. Совсем, — бормочет, отстраняясь все же в нетерпении. Акааши ссаживается ниже на плед и забрасывает ногу ей на плечо. У Куроо хрипит голос и руки перестают слушаться от такого вида: хочется налететь и коснуться губами нежных складочек. Но она только рывком снимает трусики, откладывая их за спину, и усаживает девушку обратно к себе на колени, покрывая поцелуями ключицы и возвращаясь к темным соскам. Она сжимает их губами и втягивает, оставляя приличный синяк. Одной ладонью она придерживает Кейджи за поясницу, а другой шарит внизу, пальцы притираются меж ягодиц, доставая сзади до истекающей смазкой вульвы. Пальцы намокают и она массирует самый низ влагалища. Кейджи сжимает нижние губы во фрикциях и стонет. Вот так — открыто, бесстыже, громко. Как никогда раньше. Потому что не боится быть пойманной. Она подхватывает ладонью подбородок Тецу и тянет на себя, целуя. — Хочу почувствовать внутри ваши пальцы, — шепчет прямо в губы и, небо, ее рот такой жаркий, что от дыхания горит все лицо. И Куроо не собирается мучить её, наклоняясь ниже и просовывая спереди руку. Кейджи всхлипывает. Тецуро на пробу толкается двумя и пристраивает большой палец ребром на клитор. Девушка обхватывает ее плечи, заваливаясь назад и утягивая за собой но Куроо не дает ей лечь на спину. Она хочет буквально насадить, подтягивает вверх за бедра и резко опускает вниз, добавляя еще палец и массируя клитор. Акааши ерзает, запрокидывает голову и, понимая, чего от нее хотят, поднимает бедра, упираясь в чужие плечи, так что почти соскальзывает с пальцев, но тут же снова опускается вниз, выдыхая. — Стоило захватить для тебя страпон, что ж ты не предупредила? — еле выговаривает Куроо, глядя на раскрасневшиеся щеки и приоткрытые мокрые от слюны губы. Она не торопится заглядывать в глаза, Акааши берет её за щеки и затыкает языком, кусается, и двигается вновь и вновь насаживаясь на пальцы, сжимая их изнутри и притираясь клитором к пальцам другой руки. Куроо думает, может ли мужчина любить женщину настолько самозабвенно, как способны на это сами женщины. Тецуро не уверена в утвердительном ответе. Она буквально через свою шкуру пропускает каждый взмах ресниц, каждый вздох, дрожащие от ветра кудри на затылке. Она почти сама ощущает эти фрикции, какими накрывает девушку в ее руках. Акааши трясет еще крупнее и она прижимает ее лицо к своей груди, Куроо скользит кончиком языка по ложбинке меж грудей, слизывая соленое, толкается, кажется, всей пятерней, а Акааши скулит и сбивается с ритма. В её дыхании слышно хрипы и сдавленные вопли. Тецуро поднимает взгляд, чтобы наконец увидеть, как глаза Акааши темнеют, блестят от слез, как она мнет и кусает губы, теряет контроль и в какой-то момент крепко зажмуривается и гортанно выстанывает имя, но Куроо не до этого, она даже не слышит ничего за белым шумом в голове. Вот этот момент — созидание вселенных под темными веками. Кейджи соскальзывает и обмякает, заваливая Куроо на спину. Они дышат. Крупными глотками хватают воздух и цепляются друг за друга. Река шумит и брызгается. Куроо хочет просто раздеться и войти в воду, настолько её прет от всего, хочет лечь в воде так же не спину и дальше дышать, пока течение относит все вниз и вниз и, наконец, сбросит её на скалы. — Кейджи, — она шепчет ей в макушку, роняя в волосах поцелуй. — Да, Куроо-сан? — хрипит сорванным голосом в ответ. — Ты помнишь, что я тогда сказала, когда мы выпивали год назад? В лагере. Акааши не сразу находится с ответом. Она приподнимается, складывает руки у Тецу на груди и устраивает сверху подбородок, не торопясь одеваться. — Что-то помню, кажется. Я — то, что называется "люблю". Но всё же как—то не так. — Ты любишь Бокуто? XVI. Следующую сигарету Тецу курит поздней ночью, когда весь дом спит, а в открытое окно можно вывалиться вместе с грудью, втягивая ночной воздух в легкие и не возвращая, заполняя дымом и дрянью. У нее ссажены локти и распорото колено — пришлось перемотать наскоро бинтами, как вернулась. Она бежала от станции со всех ног, налетев на бордюр неглядя, потому что хотелось домой, закрыться в комнате скинуть одежду и укутаться в одеяло до самого ужина. Слышать правду не больно. Это глухо, тихо. Как очень тонкое лезвие, проникающее сквозь кожу меж ребер и вспарывающее легкое. Больно становится потом, когда понимаешь, что было услышано. Она затягивается, ощущая на языке и в гортани противную горечь. XVII. — Нет, — легко произносит Кейджи. — И да. Я плохо соображаю, что это за чувство. — Ну так попробуй объяснить, — Куроо надоедает скашивать вниз глаза и она заваливается на бок, осторожно скидывая с себя Кейджи и укладывая ладони на её бедра, сжавшиеся намертво вокруг ног Куроо. — Мне хочется о ней заботиться, быть рядом, держать за руку, вытирать слезы, смеяться над её шутками. Но я её не хочу и меня это... путает? Я ведь не могу и сказать, что не люблю вас, — она усмехается, — вы видите, что я люблю. Но эта любовь она такая... — Безразличная, — на выдохе произносит Куроо и Акааши кивает. Они никогда не встречались, чтобы просто перекусить и поболтать, воруя еду друг у друга из тарелки, чтобы посмотреть кино, сплетая пальцы или, если они дома, скручиваясь в один большой клубок под пледом с кружками кофе. Все, что происходило при их встречах, вело к сексу, к разрядке, к разбитому сердцу Куроо, но склеенному исколотыми руками Акааши . — Я как будто не могу собрать две эти части себя в кучу, — признается Акааши, пальцами вцепляясь в ремень на шортах Тецу. — Как будто для меня не может быть только одной любви. — Как у греков, — осеняет Тецу. — Да. Эрос, людус и сторге, — лепечет Акааши низким голосом выговаривая каждый слог. XVIII. Дома Куроо гуглит о значении любви у греков, потому что не вспоминает этого там, на берегу, и все удается расставить на места. Сторге — это любовь Акааши к Бо и обратно. Почти дружба, но с поцелуями на ночь в висок. То, чего у Куроо никогда не будет. Людус — это любовь Акааши к Куроо, которая для неё простое удовлетворение. Эрос — это Куроо. Вся, без остатка, поглощенная одним образом Кейджи, задыхающаяся без нее, и утопающая в чувствах с нею. Вместе со сторге людус становится прагмой — идеалом. Вместе с эросом — манией, выжигающей, пьянящей, сносящей крышу и отрывающей ноги. Я — то, что называется эрос, бормочет глухо, разглядывая разложенный за окном Токио с высоты десятого этажа. — Я — то, что называется эрос, — повторяет Куроо, когда Акааши берет трубку, сонно спрашивая, в чем дело. — Я знаю. Всегда знала, — хрипит Акааши. — Тогда ты знаешь, чем это все кончится. — Не кончится. — В смысле? Кейджи со стоном выдыхает. Стон разочарования, непонимания, боли? Что это? Куроо паникует — не может отсюда прочитать эту эмоцию и ощущает, как страх хватает за грудки. — У нас Котаро все будет в порядке, мы разберемся, — расплывчато проговаривает Кейджи, вкладывая в это "в порядке" столько всего сразу, что Тецу замирает с открытым ртом, теряясь. — Вам... тебе не придется больше беспокоиться. Все в порядке, все случилось, как нужно. Куроо прижимает телефон к груди и позволяет страху утянуть себя вниз.(mxmtoon — i feel like chet)
XIX. — Я тебе фрукты и сигареты принесла. Нормальные. А не тот верблюжий помет, — фыркает Яку, кидая пакет на пол. Куроо садится на койке и хмурится на нее. — Чего ты куксишься? Ну поорала немного на все отделение, ну и ладно. Твой отец никого не пускает к тебе, стоит там, как цербер, на всех кидается, я блять и высказала ему пару ласковых. Тецу беззвучно смеется и тянется вниз, к пакету, но Мориске перехватывает её за плечи, пока та не свалилась носом вниз и не вырвала капельницу из вены. — Да не там они, дура, кто б меня пустил сюда с сижками в пакете, — она вынимает из внутреннего кармана куртки пачку и кладет на подоконник. — Сейчас мы тебе все организуем. Приставив стул к ручке двери, чтобы не вломились, Яку распахнула зарешеченное окно и сняла с колес больничной койки блокировку каблуком туфля. Осторожно придвинула кровать с капельницей к окну, благо невысокому. Куроо было потянулась к пачке, но Яку хлопнула её по руке. Сама достала сигарету, прикурила и передала в трясущиеся пальцы Тецу. — Тебе просто дьявольски, блять, повезло, — бормочет Яку, забираясь на кровать с ногами следом. Куроо поворачивает к ней болезненно белое лицо и смотрит приподняв одну бровь. — А вообще, не знаю, интересно ли тебе, но я таки докопалась до врачей и узнала, как ты вообще выжила. Тецуро докуривает до середины и протягивает сигарету Яку. Та, на удивление быстро, принимает отраву из ее рук и основательно так затягивается. — На четыре этажа вниз вывесили сетку с бельем. Такую махину крепкую даже туша твоя не снесла. Пиздец, блять, — выдыхает она дрожащим на последней фразе голосом. — Вот как тебя еще назвать, чудовище ты тупое, — говорит прямо в лицо и замахивается для оплеухи. Куроо с готовностью подставляет щеку, но оказывается в душащих объятиях. — Сука, ну и стрижка у тебя, как с дембеля сбежала, — Мориске всхлипывает ей в шею. Куроо делает последнюю затяжку и скидывает сигарету за окошко. Врачи говорили, сколько она пролежала в коме, но Тецуро не запомнила. У нее жуткие провалы в памяти, она не может говорить и не запоминает лица. Помнит ощущения, помнит имена и голоса, но не лица. Поэтому она и не знает, кто заходит к ней каждый вечер и молча держит за руку, пока Куроо только и может что моргать в липкой полудреме под обезболивающими, не соображая ничего. Она надеется, что это отец. Или Яку, Кенма, Хайба, Бокуто, Дайшо, да кто угодно. Только бы не Кейджи, потому что не узнать её было страшнее, чем еще раз сигануть с десятого этажа. Яку пропахла дымом. Не нужно слышать её голос, когда она заходит, чтобы понять, что это она приносит с собой этот резкий запах. Это точно не она. В дверь стучат, дергают ручку, толкают, но безрезультатно как-то — Ты же знаешь, что Бо и Акааши расстались? — Яку пихает ещё одну сигарету в зубы. Зажигалка несколько щелчков подряд не высекает из-под кремня пламени. Её телефон лежит рядом, разблокированный, с открытым окошком отправки сообщений. "Когда" — печатает непослушными большими пальцами Куроо. Мориске поднимает на неё такой дикий взгляд, что Куроо сейчас хочется ей пожелать, чтоб уронила его обратно, потому что колется. — Всмысле, когда, — глухо вторит она. — Тогда же, когда ты.. Тецу качает головой. — Всмысле нет? — у Яку глаз сейчас задергается от раздражения, и это рассмешило бы Тецуро до поросячьего визга, если бы не её тупое состояние. — Она тебе звонила сказать об этом, а ты... блять, да ты даже звонок не скинула, можешь хоть представить, что она услышала? Нет. НЕт. НЕТ. Яку трясет её за плечо, глаза еще не высохли, а сигарету она так и не прикурила. — Тецуро, кусок хер пойми чего, Куроо, почему надо было все так усложнять, можешь ты хоть сейчас так вот взять и сказать, какого хрена это было? Мне одной. Больше не прошу. Я буду молчать до гроба, клянусь, Тецу, — у нее срывается голос и она утыкается носом в сгиб локтя, стирая слезы. Лицо под цвет некомовской формы, хорошо, что она не в ней сейчас. Стоило раньше попробовать это сформулировать. Сейчас в голове каша, поэтому Тецуро пытается, правда, собрать воедино разрозненную кучу ошметков, выискать среди оправданий и лжи во благо, лжи из вредности те крупицы истины и, господи, как же стучит пульс в висках, пока Яку так долго и больно смотрит. Куроо тянется к её мобильнику, но Мориске сжимает его в кулаке, но позволяя взять. Говори, хочет сказать она. Возьми и скажи. Куроо открывает рот, но звук выключили и кнопку включения найти они, по-видимому не смогут. XX. Сгорбившаяся на стуле рядом фигура все плачет, все вытирает лицо рукавом толстовки, такое же красное, как у Яку. Может, это все же она и есть? Но, точно, запах. От фигуры пахнет чем-то цветочным. Господи, блять, как же сложно вспоминать.. В голове нет названия, нет даже подобной характеристики для ноток. В голове слышится плеск воды и вьется кругами стрекоза с золотистым брюшком. Куроо сжимает простынь в пальцах крепче, фигура вскидывается, поднимая аккуратную головку на скрип льна. В палате настолько тихо? У Тецу вот в ушах достаточно шума, чтобы не слышать такие мелочи. Она хочет поднять веки сильнее — сквозь ресницы все плывет пятнами и полутонами, к тому же за окном уже темно, а свет пробивается в помещение только через приоткрытую дверь. Но вместо этого дергает в сторону, скатываясь с подушки. Это не Хайба — у неё руки горячие и пальцы длинные и кривятся в суставах. А эти ладошки колют холодом, обхватывают её голову под щекой и затылком и укладывают обратно, не отпуская. Рот открывается, но звука снова нет. На этот раз не у нее. Фигура машет перед глазами одними пальчиками и Тецу ощущает, просто и беспочвенно, желание эти пальчики расцеловать. Она моргает на пробу, растаскивая морок в стороны, только дал бы понять, дал узнать, она так близко, протянуть руку, и лишь коснуться волос. Пальцы погружаются во что-то жесткое и густое. Каждый волосочек ощущается, они не должны быть такими тяжелыми, запущенными. Кудряшки заворачиваются вокруг, цепляют так, что не вытащишь. Но Тецу и не сама свою руку держит. Кейджи придерживает её за запястье, сопит ей в ключицу, пока Тецу ворошит пальцами её волосы. Она снова плачет, острые плечики трясутся в судороге, а из горла рвется всхлип. Куроо тянет волосы на себя, просит, поднимись, посмотри. Сама я не смогу. А бледная, с запавшими в череп глазницами, Акааши смотрит куда-то насквозь и в темноте кажется мертвой. Скулы источены в углы, можно изрезать все руки, пока оглаживаешь их, а на лбу темнеет бордовым пятнышком синяк. Она поднимается со стула, потому что не может больше тянуться, нависает над Тецу, каплет с кончика носа на щеку, случайно, наверное, и растирает большим пальцем. Куроо хочется пошутить, что у нее даже сопли под носом выглядят симпатично. Она подтаскивает вторую руку, с иглой капельницы. Сейчас бы спросить, правда ли, то что сказала Мориске. Сейчас бы услышать, что да. Но Куроо узнает её, вспоминает недели, что та выплакала в ладони, пока сама Тецуро валялась в бреду те размазанные, страшные дни. От слов станет хуже, да и хватает одного взгляда на её грустную улыбку, чтобы все само решилось. Они тянутся почти одновременно и целуются почти не двигаясь. Просто прижимаются губами бесконечно и Куроо удается приоткрыть рот, чтобы едва-едва сжать запекшуюся корочку чужих губ зубами. Кейджи замирает, одной ладонью придерживая под шеей, другой разглаживая сухие щеки. Она смаргивает последние слезы, Тецу даже чувствует соленое на языке, а еще кислое. А потом узнает запах. Чай с лимоном, лак для ногтей, духи — водяная лилия, крем с алое, стиральный порошок с жасмином. Столько идиотски незначительного, но врывающегося в сознание. Это все — и запахи, и сопли, и тяжелые кудряшки, и сухие поцелуи — Акааши. И Акааши не то, что называется людус, она — нечто вселенского масштаба, создающая звезды и взращивающая планеты под веками, помните? Понимаете? Слышите этот гул космоса, под стать взмаху её ресниц? Куроо понимает, что нет в ней этого чувства обожествления, нет желания возвести на пьедестал и представить миру или наоборот ото всех спрятать. Это знание, которое всегда с нею было, Кейджи — это то, что называется любимая. Это выплаканные слезы и выкуренные сигареты Яку. Это смех, искренний, хриплый, звенящий между ними в комнате, с выключенным звуком. XXI. Действие всего того дерьма, которым они пичкают больную, проходит за ночь и ближе к полудню. Тецуро просыпается днем и поворачивается на ощущение тепла у бока. Кудряшки стекают по простыни у бедра, Кейджи дремлет. У нее запали щеки и подрагивают во сне пальцы. Куроо двигается осторожно, чтобы не будить раньше времени. Она выдергивает иглу капельницы, едва не зашипев от неприятного ощущения под кожей, и выдвигает верхний ящик тумбочки, вытаскивая оттуда пакет, который принесла вчера, кажется, Яку. Просыпаясь, Куроо всегда старается в голове описать свое вчера, чтобы не запутаться, но сейчас отчего-то не хочется. Ей хватает. В пакете Мориске все—таки зашкерила пачку сигарет, но она не это ищет. Ребра уже болят так сидеть, но она не может подтащить себя к спинке кровати, ей нужно сделать это. Найдя блокнот и ручку, Куроо пишет для Яку несколько страниц кривыми и размашистыми иероглифами, зато более—менее разборчиво. Она не может сказать ей, язык больше не слушается, только сжимается горло и лезут в глаза колючки, щиплет, размывает, а звука нет. Но она скажет, что ей жаль, что она ошиблась. Что они с Акааши просто запутались. А после пальцы скользнут в чернявые кудри, массируя кожу головы. Куроо разбудит Кейджи, чтобы увидеть ее мягкую, по-настоящему счастливую улыбку, и однажды только они вдвоем и никто не спутает карты, никто не вмешается, не спросит, что дальше, почему и зачем. Потому что она просто рядом и остальное меркнет в своей незначительности.