Наставнику легче командовать, чем учить Джон Локк ©
Он снова был избит. Жестоко избит тем, кто должен был быть его покровителем, наставником и опорой. Дазай — самый, блять, бессердечный человек, которого Акутагаве доводилось знать. С ним мог сравниться, кажется, только сам босс Портовой Мафии. Удары ногами приходились в основном по животу и ребрам. Боль была просто адской, однако подросток молчал и терпел, закусывая обескровленные губы с такой силой, что на них потом живого места не оставалось. Понимал, что избиение лучше сломанной челюсти и трех пуль, выпущенных в грудь. — Так и будешь валяться на земле, как побитая псина? — в голосе наставника нет ни капли сострадания и тепла, есть лишь злоба и разочарование. Никак не получалось сделать из Рюноске человека, чем он был крайне недоволен. — Если ты сейчас же не встанешь, то сдохнешь, — юноша направил пистолет на подопечного, — Считаю до трех. Раз… И время будто остановилось. Подростку казалось, что секунда длится целую вечность; вставать не хотелось, хотелось умереть. Умереть и не чувствовать бесконечного отчаяния, которое, словно опухоль, разрасталось в его душе, не давая жить и чувствовать себя человеком. Может, действительно лучше умереть? Самому себе пустить пулю в лоб, спрыгнуть с моста или вскрыть вены не хватит духу — слишком Рюноске еще зеленый, слишком сильно себя жалеет, да и Гин не бросишь среди всех этих страшных людей, с которыми он сам себя связал так, что теперь не отвяжешься. Сестра, конечно, сильная, бесспорно, однако потеря самого близкого человека сломит даже ее. А сломанных кукол в Мафии не держат: команда «к стене!», щелчок затвора, выстрел, труп, сползающий по бетону на землю и размазывающий при этом свою кровь. Классический сценарий. — Два. Акутагава, будто в замедленной съемке, поднимает свои большие глаза стального цвета на палача, видя, что на лице его нет ничего, кроме нескрываемого отвращения и желания убить. Забинтованная рука с изящными пальцами, которыми бы лучше играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, создавая прекрасные мелодии, а не нажимать на курок, лишая жизни еще одного человека. Хотя, какой из меня человек? Ободранная псина, выброшенная хозяевами и обреченная на смерть. Печальное зрелище. В голову полезли детские колыбельные, которые когда-то давно сам Акутагава пел младшей сестре, если она не могла уснуть, мучаясь из-за ночных кошмаров. До чего же, оказывается, страшно и больно по-настоящему умирать. Раньше подростку казалось, что он пережил уже тысячи смертей, после которых тело странным образом продолжало жить без души, но сейчас, стоя перед лицом собственной смерти, ощущая ее ледяное дыхание на коже, осознал, что все, что было до этого — не более, чем детский лепет.И однажды ночь придет, мальчик ляжет и уснет. Пламя в пепел превратится, никого не обожжет. Был один, теперь нас двое. Пред глазами промелькнет человек мой дорогой. На Землю выльются мечты, мечты. Глаз серебром мелькнет в ответ. Тогда родишься в свете ты, лишь ты. И пусть года летят навстречу солнцу — но тот, кто верит, тот домой вернется. Я буду продолжать молиться. Любить других, пока любовь теплится. Союз ладоней поцелуем закрепится.
— Три. Что ж, вот и все. Однако после щелчка не последовала ожидаемая боль. Акутагава распахнул глаза, шокировано глядя на того, кто должен был закончить все это. Дазай убрал пистолет в кобуру и, еще раз презрительно глянув на подопечного, произнес: — Слабак. Думал, сможешь освободиться так просто? — он улыбнулся той улыбкой, которая обычно бывает у маньяков в фильмах ужасов. — А ты еще и смешной. Смерть — это спасение, а тот, кто не желает бороться, спасения не заслуживает. — Почему.? — единственное, что смог выдавить из себя подросток, «Вы меня не убили» сказать было слишком сложно. — Патронов в пистолете не было. Я всего лишь хотел проверить, какова будет твоя реакция на приближение смерти. Думал, что хоть так тебя расшевелить можно, но… — он еще раз со всей силы пнул брюнета в бок, отчего тот едва слышно зашипел. — Но, увы, ты слишком жалкий. Видеть тебя больше не желаю, — Осаму развернулся так, что полы черного плаща, который он постоянно носил, взметнулись вверх. Последним, что услышал Рюноске перед тем, как отключиться, были удаляющиеся шаги сенпая. *** Когда Акутагава очнулся, небо уже было сине-черным, темно-серые облака медленно плыли куда-то на юг. Или на север, или, быть может, на восток… сейчас ему не хотелось ничего знать. Им овладевало бесконтрольное желание оторваться от реального мира и всех его условностей, типа направлений движения, правил и запретов, которые одни люди придумали, чтобы контролировать жизнь других. Зачем вообще все это? В чем смысл? Рюноске лежал спиной на холодном бетоне, повернув голову вбок и смотря на огни города, что был расположен на противоположном берегу. Вставать все так же не хотелось, все кости будто в муку превратили, а мышцы — в фарш, любое движение причиняло боль, терпеть которую, стискивая зубы, не было ни малейшего желания. Он все же попытался повернуть голову так, чтобы видеть только ночное небо, и получилось далеко не с первого раза. Глядеть на город, по улицам которого бродит наставник, не хотелось: слишком много плохого было с ним связано. Но, необъяснимо для самого себя, Рюноске не просто был предан ему, он был им одержим, любил, как никого другого, хотел добиться расположения. Я, блять, даже сам себя не понимаю. Выпустив облачко пара изо рта, Акутагава закашлялся, сплевывая кровь на свой же белоснежный воротник. С легкими в последнее время совсем худо, а сегодня они еще и больше всех остальных органов пострадали от сражения с одним мощным эспером и побоев Дазая. А впрочем, плевать. То, чего сейчас хотелось больше всего — уснуть и не просыпаться никогда, впасть в кому и видеть сны, которые пусть и никогда не станут явью, но хотя бы сделают подростка счастливым. Пролежав так еще около часа и замерзнув окончательно, Рюноске, шипя и охая от болезненных ощущений, опираясь на дрожащие руки, попытался встать на четвереньки. С попытки пятой ему это все-таки удалось. Распрямиться полностью было задачей посложнее, однако и с этим он справился. Шатаясь, будто пьяный, подросток, еле переставляя ноги, побрел домой. Хочу ли я жить? Нахуй мне вообще такая жизнь сдалась? Хотя, это даже не жизнь, а так — существование среди жестоких мразей и конченных ублюдков. И это ведь был мой собственный выбор. Еще и Гин в это втянул. Дурак. Такие мысли в последний год посещали его с завидной периодичностью, укрепляя желание свести счеты с сукой-жизнью, которая почему-то решила, что двое маленьких детей в чем-то виноваты, раз не оставила им иного выхода, кроме как ступить во тьму, навсегда попрощавшись со светом. Как там говорила Коё-сан? «Растущий во тьме цветок, тревог не знает только в темноте»? Так, кажется, хотя Акутагава не был в этом уверен. Следуя этой логике, он не должен знать бед, вот только почему-то беды — это девяносто процентов его никчемного существования, пять — это время, проведенное с младшей сестрой, еще пять — сон. Спать — это как умереть, только не навсегда. Flashback. Черноволосый мальчик кутает простывшую сестру в одеяло, которое таковым можно назвать с большой натяжкой. Но это все же гораздо лучше, чем совсем ничего. Он опасается, что эту зиму, третью без крыши над головой, Гин, как, впрочем, и он сам, могут просто не пережить. Об этом Рюноскэ старался не думать, несмотря на то, что это было достаточно сложно. — Рю-чан, — слышится сзади хриплый голос девочки, — спой мне что-нибудь, пожалуйста. — Конечно, — он кивает и начинает тихо петь колыбельную, которую никогда не учил, но почему-то отлично знал. — И однажды ночь придет, мальчик ляжет и уснет. Пламя в пепел превратится, никого не обожжет. Был один, теперь нас двое… — Ты красиво поешь… — на грани слышимости произносит Гин, зевая и укрываясь одеялом до самого носа. — Спасибо, — в такие моменты Рю готов был разрыдаться. Совсем как плаксивая девчонка. Flashback end. Подросток до сих пор помнил, как впервые встретил Дазая. Он казался спасителем, человеком, который вытащит их с сестренкой из этой ямы. — Ты готов идти на все ради достижения цели? — Да! — Готов убить кого-либо, если тебе прикажут? — Да! — А если тебе прикажут бросить сестру умирать? — провокационный вопрос выбил Акутагаву, готового на все, лишь бы не умереть от холода и голода, из колеи. Он сжимал кулаки до кровавых отметин, оставленных ногтями на ладонях, поджимает тонкие губы, не в силах сказать то, чего ждет шатен. — Ну? — Нет. Простите. Гин слишком дорогой для меня человек, — он выпалил это, вжав голову в плечи, будто боясь, что его накажут за это. — Ничего. Тебя сломают и изменят, — с безумным огнем в глазах и широкой улыбкой на лице произносит Осаму. — Я беру тебя с собой, собирай шмотки и приводи сестру. Скоро вы будете частью Мафии. И на протяжении нескольких лет Дазай только и делал, что постоянно ломал Рюноске, заставляя того изменять себе и своей природе, заставляя забыть о нормальной жизни, которой он, вообще-то, и не знал. Душа ломалась, будто кости, сердце разрывалось, обливалось кровью, нервы, будто канаты, не выдерживающие нагрузки, были готовы разорваться. Постепенно Акутагава уходил все глубже и глубже в себя, не подпуская к своему стремительно чернеющему и гниющему сердцу даже родную сестру, которой было до жути больно смотреть на то, как брата истязают, однако сделать она ничего не могла: не тот у нее был статус. Он ненавидел себя и свою жизнь с каждым днем все больше и больше, надеясь однажды, что какой-нибудь эспер или шальная пуля его убьет.