Снежный мальчик с чёрным сердцем

Детство не есть та блаженная идиллия, какой она нам кажется позже, если желание стать взрослым и делать то, что делают взрослые, заставляет детей стремиться поскорее пережить годы детства. Зигмунд Фрейд ©

Как же много крови… Она повсюду… На его одежде (хоть из-за черного цвета тканей ее и не видно, он чувствует, насколько она теплая, как мерзко пачкает кожу, как стекает по телу вниз). Везде. На лице его тоже кровь — не его — чужая, она на губах, на лбу (попадает в глаза, чьи зрачки почти заполнили всю радужку, делая его похожим на вампира). Везде. На тонких, еще детских руках с длинными пальцами и бледной-бледной, почти прозрачной кожей. Мальчик в черном, как сама ночь, подобии то ли плаща, то ли пальто набрасывается на последнего варвара, решившего уничтожить все, что он считал своим домом. «Мое!», — яростно рычит внутренний зверь так, что кажется, будто люди услышат его. Маленький рот с тонкими потрескавшимися губами раскрывается так широко, словно сейчас порвется. Белоснежные клыки впиваются в шею подобного скале мужчины в военной форме. «Я не понимаю. Не понимаю. Ничего не понимаю. Гнев сжирает меня сильнее отчаяния. Куда мне, не верующему в Бога, неспособному обратиться к нему… куда мне выплеснуть свой гнев?!»*, — по худым щекам бежит то ли кровь врага, то ли собственные слезы — уже не разобраться: что первое, что второе — горячее настолько, что, наверное, может обжечь кожу. Он с почти животным рыком отрывает кусок мяса с чужой шеи; кровь фонтаном; крик военного сливается с его собственным в какую-то адскую мелодию, которая заставляет его рыдать (теперь уже точно), словно ребенка. А дальше — темный лес и бег босыми ногами по холодной земле. Мальчик несется, спотыкаясь о корни деревьев. Ступни наверняка все будут в кровоподтеках, ранках и синяках, что будут крайне долго сходить из-за страшного голода, терзающего детей в трущобах, словно чума. Свет луны резко озаряет мальчишку, уже порядком уставшего бежать и драться. Озаряют белые лучи не только его — на каком-то булыжнике, чуть поодаль, сидит… подросток, судя по телосложению. Одет он, в отличие от нападавших, в обычную одежду, которую, пожалуй, можно было бы назвать офисной, если бы мальчишка знал, как она выглядит. У юноши были волнистые волосы, прикрывающие лоб, уши и часть шеи. Один глаз, руки и шея были полностью покрыты белоснежными, явно недавно намотанными бинтами. Ранен? Не составит труда его одолеть. Мгновение — он бежит к цели, наклонившись всем корпусом вперед. Мгновение — пускает вход Расемона. А уже в следующее (или еще через несколько, кто знает) — уже летит назад, отброшенный ударом ноги, увидел лишь перед этим небесно-голубое свечение. Способность юноши, не иначе. Только какая? — Не так быстро, — насмешливый тон его раздражает, — Сидеть, псина, — бинтованная рука делает взмах, опуская указательный и средний пальцы вниз. Словно часть команды для дрессировки. Еще один рывок в сторону посмевшего прийти на его землю человека. Снова отброшен в сторону, как какая-то старая, а потому ставшая ненужной кукла. Страшно болит все тело: начиная с затылка, заканчивая ступнями. Подняться, опираясь на руки, уже не получается — локти подкашиваются при любом напряжении мышц. — Достаточно. Я видел все, что нужно, — подросток ловким движением спрыгивает с камня и направляется к мальчишке. Не брезгует он и тем, чтобы понять его на ноги, больно впившись длинными пальцами в плечи. На бинтах появились бордово-красные пятна. — Ну вот, теперь стирать, — в голосе чувствовалась нескрываемая фальшь. Эмоций у этого человека не было, — а я ведь только перед тем, как пойти сюда, новые намотал. — Кто вы.? — хрипит ребенок, заглядывая своими бездонными глазами в похожие на черные дыры чужие. Обычно это пугало людей, заставляло их ощущать дискомфорт и отворачиваться, однако подростка это, кажется, наоборот, забавляло. Он смотрел в ответ, широко распахнув веки, отчего вид его становился немного безумным. — Ах, я не представился. Какое упущение! Осаму Дазай, член Исполнительного Комитета Портовой Мафии. И я пришел за тобой! — в голосе его появились некие веселые нотки, что заставило младшего поежиться, — Жаль, конечно, что ты убил всех людей в моем распоряжении! — он улыбался. — Что Мафии тут надо? — Видишь ли, — юноша потер пальцем острый подбородок, — до нас дошел слух, что в этом районе появился могущественный эспер, кромсающий людей направо и налево. Мне было поручено найти его, то есть тебя. Я забираю тебя, отказ не принимается. Не пойдешь сам — заломаю и унесу насильно, — и вновь лицо его озарила широкая улыбка. — Что со мной будет? — Тебя не убьют. А еще, возможно, дадут еду, одежду и крышу над головой. — Я не один, — за хоть и призрачные, но возможности нужно было хвататься, как за спасательный круг. К тому же, этот человек, хоть и выглядел весьма слабым, таким не был — вон как просто отразил атаки самого Рюноске, хотя обычно люди умирали от его рук. — А? — уже собравшийся идти в сторону машин Осаму развернулся, без особого интереса глядя на мальчика. Есть еще один эспер? — Нет. У меня есть сестра, — серые глаза смотрели в некоторой решимостью, — Если не возьмете ее со мной, я никуда не пойду. И силой не возьмете, — дрожащие от боли пальцы сжались в кулаки. — Так и быть, малец. Как твое имя? — Рюноске Акутагава, — сказав, он наконец-то выпрямился. — О, Сын Дракона**, получается, интересненько… Идем за сестричкой, Акутагава-кун. *** Место, где они с сестрой оказались, не было шикарным по меркам обычных людей. Простая, но в какой-то степени даже уютная комната в общежитии, куда Гин принесла игрушки, ею сделанные и всякие мелкие камушки, превращенные ею же в кулоны и колечки с проволокой. Такую комнату после некоего подобия землянки, где они жили несколько лет, хотелось называть царскими хоромами. Светло-бежевые стены с едва заметными силуэтами бамбука успокаивали; на пол из темных досок был брошен небольшой квадратный ковер; в кухне стены над раковиной и рабочей поверхностью были покрыты белой квадратной плиткой с ярко-зелеными промежутками. В общем и целом, Рюноске, прожив так вот около месяца и попривыкнув к нормальным человеческим условиям, даже мозг назвать себя счастливым. Особенно когда утром его будил не пинок под ребра, а теплые солнечные лучи и осенний листик, упавший на лицо из открытого окна. Особенно когда он перестал бояться за жизнь Гин, не обладающей способностью, а потому почти не умеющей себя защищать. Особенно когда можно было просто беззаботно проводить целый (!) день, попивая чай и гуляя по Йокогаме. Такие вот «особенно когда…» прекратились резко. Прекратились они, пожалуй, в тот момент, когда пришедший к нему Дазай сказал ледяным тоном: «Пора». Что именно «пора» он тогда не пояснил, но Акутагава быстро понял, что имелось в виду. Пора взрослеть. Это до него доносили крайне неприятно, и вряд ли кто-то назвал бы эти методы гуманными. Бесконечная череда заказных убийств — задачи, которые сваливали но нового члена Мафии, проверяя, сломается или нет, сильный или нет. Тренировки с Дазай-саном бесконечные побои, после которых не то, что тренироваться дальше, жить не хотелось. Расемон раз за разом растворялся в воздухе, исчезал, будто его и не существовало никогда, от одного лишь касания нового наставника. Мафиози будто количеством пролитой крови измеряли, достоин Рюноске жить или нет. Порой ему казалось, что от нее не отмыться больше никогда, что она въелась в его тело, словно какой-то яд. Он каждый день тер кожу, чуть ли не сдирая верхние ее слои — руки и ноги болели после ванной, но легче не становилось. Отвращение. Отвращение. Отвращение. Его он чувствовал постоянно. Человек в отражении казался чужим. Ему до зуда где-то в самих органах хотелось поскорее повзрослеть и стать сильнее. Стать таким сильным, чтобы его боялись и обходили стороной абсолютно все. Он уже успел заметить, что взрослые с большой охотой нападают на детей, калечат их и издеваются, однако на себе подобных лезут лишь тщательно все обдумав. Такова была его реальность. И от нее было не сбежать и не скрыться. Она пахла кровью. От нее веяло смертью и хотелось блевать. Однако даже такая жизнь была лучше той, что он воображал себе еще совсем недавно, думая о возможном будущем. В груди с каждым днем все разрасталась какая-то звериная ярость, служившая, очевидно, топливом для мальчика. Потому что он обещал себе, что прорвется. Прорвется, подобно цветам, что растут сквозь асфальт. И не важно уже, что Рюноске, несмотря на возраст, совсем не нежен, и любви в нем осталось только на сестру. Цветки зла ведь тоже нужны этому миру, правда? __________ *Строчка из монолога Акутагавы в рэнобе «Зверь» **Значение имени Рюноске