А мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. В.В. Маяковский ©
[5 апреля 20ХХ] Сегодня я встретил человека. Он закрыл меня собой. Я знаю, что это был всего лишь приказ Огая, но почему-то осознавать это так приятно; кажется, даже умереть мне сегодня не хотелось, хотя я был к этому готов, как и всегда. Я чувствовал, что смерть совсем рядом, буквально дышит в спину, тянет ко мне свои руки. А Ода-сан закрыл меня. Наверное, быть живым — это чувствовать, что погибель была совсем рядом, в одном шаге, но не смогла достать до тебя. Дазай отложил перьевую ручку и закрыл простенький черный блокнот. Как-то ему посоветовали вести дневник — так легче справляться с пожирающими сознание негативными мыслями. А сейчас оказалось, что поведать о своих истинных чувствах шатен мог только бумаге. [6 апреля 20ХХ] Я сегодня впервые от всей души дарил кому-то букет цветов. Все, что было до этого, — так, показуха. А тут стоял и выбирал цветы так, словно делаю подарок любимому человеку. Что ж ты со мной делаешь, Одасаку? Все человеческое с тобой впервые получается. В больнице пробыл совсем недолго. Он попытался залезть ко мне в душу, а я не позволил — трусливо сбежал. Позорище. Нужно будет еще зайти. Осаму собирал крупицы мыслей воедино каждый вечер, а потом думал-думал-думал, анализировал все, как какая-то программа, чувствуя себя из-за этого еще хуже. Смотреть на осколки своей личности было менее болезненно, чем на то, в кого он превращался. *** В следующий раз шатен принес с собой охапку астр* и буквально сгрузил их на колени Сакуноске, выжидающе смотря оному в глаза. — Слушай, Дазай, я и так себя чувствую, как в саду, не стоит носить мне цветы, — неловкость повисла в воздухе. — А это плохо? — в тот же момент мужчина потрепал подростка по мягким волосам, отчего глаза того в удивлении расширились, сделав немного похожим на кота. — Да нет, совсем не плохо, наоборот даже, — кобальтового цвета глаза просияли одновременно с тем, как лучи закатного солнца озарили палату, попадая на волосы мужчины, которые словно огнем вспыхнули. И это, к удивлению Осаму, показалось ему невероятно красивым. Да быть не может, чтоб мне… — Я рад, что ты цел, — переборов мерзкого смущающегося подростка внутри себя, сминая пальцами край рубашки, выдавил из себя шатен. Ощущал себя при всем этом так, словно в любви признается. Ода, кажется, был удивлен ничуть не меньше. — Спасибо, — и, завидев непонимающий взгляд собеседника, добавил прежде, чем тот спросил, — за визит. Семьей к своим годам как-то не обзавелся, даже навестить меня особо некому, а ты пришел. — Сколько тебе лет? — безусловно, Дазай уже знал о новом коллеге все вплоть до цвета его носков — всю информацию ему предоставил босс. Однако почему-то хотелось, чтобы Сакуноске сам о себе что-нибудь рассказал. — Дети твоего возраста обычно называли меня старым. Человек с солнечной улыбкой. — И все же? — не сдавался кареглазый. — Двадцать шесть, — с едва заметным смешком выдал тот. — Хах, — ухмыльнулся Осаму, — и правда, старик. — сам себе не поверил, слишком уж фальшивой показалась эта усмешка. Поджал губы, чуть нахмурившись. — Я вообще пришел отсюда тебя забрать, ты ведь выписываешься Одасаку? — скорее не спрашивал, а утверждал он: все уже решил. — Как любезно с твоей стороны. — А как же. Наверное, именно тогда все началось. Тогда, когда старший был готов отдать жизнь за того, кого записали ему в напарники. Тогда, когда Дазай принес новому боевому товарищу букет, а затем еще один. Тогда, когда глубокие синие глаза того и медного цвета волосы, огнем горящие в солнечном свете, показались ему целым произведением искусства. Тогда, когда в восьмидесяти процентах всех записей в импровизированном личном дневнике стало мелькать «Ода» или «Одасаку». Тогда, когда мужчина аккуратно держался рукой за талию подростка, выходя из здания больницы. [9 апреля 20ХХ] Если так подумать, Одасаку — это первый человек, который не вызывает у меня отвращения. Даже себя я ненавижу, а его почему-то не получается. Что это значит? Через несколько дней после выписки они снова встретились, но по уже более приятому поводу — нужно же было выпить за знакомство. И хоть Сакуноске долго сопротивлялся, не хотел «спаивать ребенка», — как он сам выразился, подростку удалось сломить его фразой: «этот самый ребенок убивает уже года три, а ты ему пить запрещаешь». Кто же знал, что спорить с этим невыносимым мальчишкой так сложно? *** Он был замечателен в своей небрежности и колкости. Осаму Дазай, первый ребенок-убийца, которого Оде приходилось знать. Он был невыносимо шумным, наглым и задиристым, постоянно лез туда, куда не следует, мог дурачиться, даже несмотря на присутствие людей рядом, сияющими глазами смотрел на то, что ему нравится. Он был таким ребенком… Он был отвратителен в своем безразличии к горю других. Осаму Дазай был до ужаса жестоким и расчетливым, несмотря на юный возраст, вливал в себя различный алкоголь наравне со взрослыми мужчинами, мог перерезать любому глотку или подстрелить за один косой взгляд в его сторону. Он со льдом в глазах смотрел на мучения тех, кому не повезло перейти дорогу боссу Мафии. Одасаку никак не мог взять в толк, как в одном человеке умещаются словно две разные личности. Нет, это не было диссоциативное расстройство, просто это… … это просто Дазай,— твердил внутренний голос. Его хотелось узнать и понять. Как бы то ни было, они стали настоящими напарниками. Осаму мог поклясться, что еще никому так не доверял. Он знал об Оде все, при этом довольно мало не рассказывая о себе, ну а тот был не против такого расклада. Отчего-то в голове Дазая сам по себе рисовался образ Сакуноске, как бывшего примерного семьянина, у которого обязательно должна была быть прелестная жена и маленькая дочка. Именно дочка и именно маленькая, похожая на него. А после измены жены он убил ее и теперь скрывается в Мафии. Иначе подросток никак не мог объяснить тот факт, что человек, носящий с собой огнестрельное оружие лишь для вида, никогда не убивающий, забыл в подобной организации. Он смотрел в прекрасные кобальтовые глаза и не мог понять, что бушует в душе рядом находящегося человека. Подросток понимал, что привязывается и ничего не может с этим поделать. Клялся себе, что никогда и ни к кому, но… клятва, как и его самообладание, эта трещала по швам. [17 июня 20ХХ] Я не понимаю, что со мной. Я скучаю по тем временам, когда был свободен от всех этих мерзких человеческих чувств. Я не хочу быть ему другом и напарником, не хочу, чтобы он был мне другом. Друзья уходят, а напарники умирают, не хочу переживать то же самое, как тогда, когда ушла мать. К ней ведь я тоже привязан был, а сейчас даже не представляю, где она может быть. Может, вообще сдохла. Так и не закончив тогда эту запись, Осаму выкинул ручку в сторону, широким взмахом руки скинул все со стола и, оперевшись о него острыми локтями, пальцами оттянул волнистые волосы и зажмурился. Плечи его содрагались непонятно отчего, ведь плакать он давно разучился. И даже сейчас, когда очень хотел, слезы, будто назло, отказывались набегать на глаза и скатываться по щекам. А потом он пил, кричал и матерился; пил кричал, матерился, и так по кругу. Снова и снова, не разграничивая день и ночь. Он словно тонул в болоте. Что-то человеческое и хрупкое, что подросток давно похоронил, вновь оживало внутри него, отдавало болью по всему телу и душе, заставляло думать о том, что пора бы все это безобразие прекратить. Под подушкой как раз лежал пистолет, полностью заряженный; на полочке в ванной были лезвия; в аптечке лежали несколько видов ядов. Так, на всякий случай. Пользоваться вопреки всему, этим не хотелось, ведь если он, Дазай, умрет, Сакуноске будет грустно. А он меньше всего хотел, чтобы друг (какое непривычное наименование) грустил. Через неделю к нему приехал Ода. Оба долго стояли по разные стороны двери, прекрасно зная, что за столь тонким препятствием находится человек, которого хочется обнять так сильно, что аж впечатать в себя, прирастить, стать единым целым. Просто потому что… — Дазай, открой дверь, я знаю, что ты там, — мужчина прижался ухом к холодному металлу и услышал отражающийся от нее стук собственного сердца и вздох с другой стороны. Щелчок. Препятствие, которое казалось непреодолимым, исчезло. Перед ним стоял Дазай, к которому он за эти два с небольшим месяца успел привязаться. Выглядел тот, правда, неважно: тени залегли под глубокими карими глазами, волосы были давно не мыты и совсем спутались, кажется, подросток стал еще более худым, чем был; на руках виднелись грязные бинты с потемневшими пятнами. Кровь — быстро определил Ода. — Зачем пришел? — устало произнес Осаму, скорее для галочки, нежели из реального интереса. — Ты не выходил на связь. — И что? — Я переживал за тебя. Ты, как-никак, не простой школьник, а мафиози. — А ты мне что, отец, чтобы переживать? — непроизвольно губил шатен. — …надеюсь, что хотя бы друг, — больше он ничего не говорил, лишь отложил на полку букет, который до этого держал за спиной и легко приобнял младшего, поглаживая по голове. — Что это? — решил-таки спросить кареглазый, когда взгляд его вновь упал на белые, фиолетовые и голубые цветки. Очевидно, разных видов. — Не все же мне себя дамой чьего-то сердца ощущать, — Осаму, хоть и не видел лица собеседника, понял, что тот улыбается, — «давай попробуем быть счастливыми», «я очень ценю твою дружбу» и «я не сомневаюсь в том, что ты мне подходишь». — Хах, как мило, — шатен чуть растянул последнее слово, — да ты романтик, Одасаку. И… — он замялся, — я тоже не сомневаюсь в том, что ты мне подходишь. Спасибо за то, что стал моим другом. Ты первый человек, которого я могу так назвать. Вместо ответа Сакуноске лишь сильнее прижал к себе подростка, чувствуя, как спину обхватили чужие руки.Откуда же ты свалился на мою голову?
Осаму ломался от новых ощущений. Он чувствовал себя звездой, все существование которой — баланс между жизнью и смертью: внутри что-то бесконечно горит, а снаружи сдавливает. Ему казалось, что рано или поздно что-то одно пересилит другое, ведь ничто не длится вечно. Гармония обязательно нарушится: он либо сгорит, либо его просто раздавит, однако итог один — останется лишь пустота. Эмоции переполняли, но были задушены привычной жестокостью мафиози. Дазаю хотелось убить того, кто сказал, что любовь окрыляет. Что это вообще за бред? Ему казалось, что он скоро совсем перестанет быть похожим на человека. Все вокруг ощущали и видели, что с подростком что-то не так. Кажется, что погрубела не только его душа, словно покрываясь мерзкими рубцами и ранами, что бесконечно кровоточили, но и внешне он как-то изменился. Черты лица с каждым днем становились все жестче и острее, в темных глазах плескалась злость, а взгляд был абсолютно не таким, каким должен быть у обычного человека. Он страшно завидовал тем, чья первая любовь стала настоящим счастьем и глотком воздуха, ибо для него это был скорее глоток яда или пуля в спину в самый неожиданный момент. В те моменты, когда приходилось бывать в городе, он, коря себя за это, смотрел на парочки, которые действительно можно назвать радостными, счастливыми и окрыленными. Смотрел на более взрослых людей, у которых так же было все хорошо: они выглядели умиротворенно и счастливо.Счастье. Счастье. Счастье. Счастье. Счастье.
«Я не смогу без тебя».
И, будто насмехаясь, судьба извернулась так, что хрупкое счастье, что было выстрадано, вырезано лезвием и нарисовано на все еще нескладном теле Осаму, разбилось, как хрусталь, упавший на пол. [без даты] Я потерял счет времени. Такое чувство, что стоило мне только подумать, что больше не смогу жить без Одасаку, эта блядская жизнь, судьба (или как ее там еще называют), решила забрать его у меня. Ненавижу. Я ушел из Мафии. Думается мне, жить теперь вообще незачем. В первые три дня Дазаю казалось, что он вообще никогда не жил, а все что он знал и помнил — иллюзия. Все существование очень четко поделилось на «до» и «после», а он словно застрял где-то в пропасти между ними. Молодой человек рушил все, что видел: со стен летели фотографии, коих в последние пару лет стало довольно много, на куски разлетались вазы, взявшиеся неведомо откуда, гремела посуда. Когда все стеклянное, что было дома, было уничтожено, кареглазый принялся за мебель, которая, несмотря на внешнюю слабость Осаму, была перевернута, передвинута и частично изломана. Руки тряслись как в лихорадке, из горла не вырывалось уже ничего, кроме болезненных хрипов, слезы лились из глаз, не останавливаясь. Я всегда теряю то, что не хочу терять. Видимо, такова моя судьба — терять то, что я так долго искал, в момент обретения.Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.