all i'm sayin' pretty baby

— Я не хотел обращаться в вампира. Собственный голос казался голосом незнакомца. По ящику крутили одно из бесчисленных интервью, которые Лестат давал во время тура. Завернувшись в одеяло, он наблюдал за собой — красивым молодым человеком, сидящим перед объективами камер. — Значит, вас заставили? — полюбопытствовал репортёр, лица которого Лестат не помнил. — Именно так, мой друг, — красавец на экране улыбнулся, сверкнув накладными клыками. — У меня не было выбора. Но у кого он есть по-настоящему? Мы приходим в этот мир, не давая на это согласия. Нас выталкивают навстречу холодным ветрам, войнам, счетам за коммунальные услуги. Репортёр обронил звонкий смешок — искренний или нет, плевать. Шмыгнув носом, Лестат вслепую дотянулся до бокала с вином и, отпив, внимательно вгляделся в лицо на экране. Ох, этот парень. С мертвецки бледным лицом и ярко-красными каплями бутафорской крови на воротнике. Тогда, перед интервью, Лестату казалось, что кровь будет к месту. Сейчас, спустя три месяца, она его бесила. Несмотря на лоск и грим, Вампир Лестат выглядел неряшливо, так, словно прижал жертву где-то в подворотне и слегка увлёкся похищением крови. Настолько, что позволил запачкаться такой кристально чистой рубашке. Его немытое тело прошило волной раздражения. Вампиру Лестату не нужна такая дешёвая показуха; он совершил ошибку, посчитав это хорошей идеей. — Я хочу передать кое-что своим поклонникам, — вампир на экране подался вперёд, переводя взгляд на объектив. — Вы, тот, кто смотрит на меня прямо сейчас. Если считаете, что мир несправедлив, ограничен и жесток, то вы чертовски правы. Люди несвободны. Люди порабощены собственными генами, которые запрограммированы на смерть. Если подумать, то нет шутки злей, чем жизнь. Но кто решил, что над ней нельзя посмеяться? Фарфоровое лицо озарило ослепительной улыбкой. — Если даже такой дьявол, как я, смог найти своё место, значит, сможете и вы. Не выдержав, Лестат щёлкнул пультом. Хватит с него MTV. Стоило телевизору погаснуть, и комната погрузилась в полумрак. Единственным источником света остались уличные фонари и табло электронных часов, что скалилось ему кроваво-красными цифрами. Одиннадцать часов и семнадцать минут вечера. Слева, на стене, взгляд выцепил висящий календарь: двадцать первое декабря 1981-го. Почти месяц его новой, одинокой и, если быть честным, совсем жалкой жизни. Он редко выходил на связь. Вместо вечеринок, фотосессий и воспевания собственного эго — о чём он мечтал все эти годы — Лестат предпочёл запереться в номере дорогущего отеля, куда стихийно въехал после прибытия в город. У него не было плана. Побег в Нью-Йорк оказался западнёй: Лестат поддался страху и лелеял смутную надежду, будто простое перемещение по карте решит все его проблемы. Зря. Главную проблему — себя — он всегда носил с собой. И как ему, спрашивается, избавиться от самого себя? Подтянув одеяло, он медленно поднялся с постели. Голова кружилась от вина, но стоять на ногах Лестат ещё мог. Напоминая чахоточного больного, он прошаркал в гостиную; бессмысленно поглядел в окно на открывающийся вид, не вызвавший в его душе и капли эмоций. Приближалось Рождество. И он, прожив в затворничестве целый месяц, готовился встречать его в одиночестве. Бэндмейты разъехались по домам: Алекс и Ларри отправились к родителям, как и Таф Куки. Мариус же подозрительно пропал с радаров: если во время тура он созванивался с Лестатом несколько раз в неделю, то сейчас от него не пришло и весточки. Неужели причиной тому стал Арман? Впрочем, неважно, он обижен на обоих — продюсер забыл о нём слишком легко, а Арман, как дикий кот, так и не дался в руки. Забавно. У человека — точнее, вампира — имеющего тысячи и тысячи фанатов, не нашлось сколько-нибудь близкого друга. Да хотя бы знакомого, с кем можно провести время. Он мог бы найти себе кого-то: в клубе, на улице, в отеле, а потом затащить к себе в номер и придаться слепой, искусственной страсти. Но не хотел. Сердце всё ещё болело из-за потери Ники, и впускать в жизнь незнакомца представлялось ему абсолютной пыткой. Иногда Лестат садился за инструменты или открывал блокнот с текстами, но сочинения не шли. Выжатый, инертный, безынтересный — таким он стал в разгар своей славы? Комнаты с высокими потолками лишь усилили головокружение. Он терялся в линиях предметов, в пространстве и, что самое страшное, терял себя. Его мутило. Хотелось отправиться в туалет и засунуть в рот два пальца, но Лестат знал: не поможет. То была другая тошнота. Излечиться от неё можно лишь одним способом — пулей в висок. Конечно, он не собирался ничего с собой делать. Как ни крути, Лестат слишком любил жизнь и не собирался сдаваться даже сейчас, когда находился на самом дне. Одна загвоздка — внутренний стержень больше не утешал. На глаза попался телефон. Сколько наглости может быть в одном человеке? В чём она измеряется? Лестат хмыкнул. Наверное, в непоколебимости намерения позвонить бывшему, которого ты самолично унизил, побил и прогнал. Стоило потянуться к трубке, как его накрыла паника. Жуткая смесь стыда, страха и отвращения к себе — о, как знакома и одновременно нова она была. Он знал, что не должен этого делать. Не имеет права. Но желание позвонить Ники мгновенно взяло верх, и Лестат, не успев оглянуться, уже вслушивался в протяжные гудки международной линии. Секунда — и щелчок, раздавшийся в трубке, спустил ему на шею полчище мурашек. — Ники? — испуганно прошептал он. На другом конце провода отвечать не спешили. Наконец, в ухо Лестату ударил тяжелый вздох. — Зачем ты звонишь? — голос безэмоционален и бледен, как засвеченная фотоплёнка. Сердце забилось сильнее. Внутри, в груди, родилось тяжёлое чувство тревоги, камнем тянущее вниз. Распахнув глаза, Лестат пялился на собственные босые ноги, не в силах найти правильные слова. Действительно — зачем? Всё, что хотел, он уже высказал Ники тогда, в Лос-Анджелесе. Стало быть, говорить им больше не о чем. И всё же он, вытирая вспотевшую ладонь об одеяло, произнёс неуверенно и тихо: — Как ты? Раздался смешок — короткий и циничный. Правда, Лестат всё равно сумел различить в этом звуке боль. — Что ты хочешь услышать? — неожиданно спокойно заговорил Ники. — Никак, Лестат. Совсем. Ничего. Ни намёка на прежние чувства. Когда-то давно Лестату стоило лишь позвать его по имени, чтобы в Ники загорелся огонь. Но сейчас это казалось совсем неважным. Ники приходился ему не только первой любовью. Он был ещё и его другом. Когда-то. — Меня отправляют в лечебницу, — раздалось вдруг. — Что? — не понял Лестат, плотнее обхватив трубку трясущимися пальцами. — В какую ещё лечебницу? Волосы на загривке встали дыбом, стоило подобраться к осознанию ужаса ситуации. Насколько всё плохо? — Ники, — повторил он, едва ли не срываясь на крик. — Ники, что произошло? Тотальная холодность интонации ничуть не дрогнула, когда Ники, тяжело вздохнув, начал: — Отец заподозрил неладное, когда я не поднимался с кровати три недели кряду, — он хмыкнул, не скрывая ядовитой иронии к себе. — Повёл меня по врачам. И один из них, мозгоправ со стажем, выявил у меня какое-то расстройство. — Что значит «какое-то»? — взвыл Лестат, ощущая подступающие слёзы. — Что они с тобой сделали? Помолчав несколько секунд, Ники хмыкнул. — Ничего, — ответил он. — Пока что. И следом, не успел Лестат опомниться, пронеслось: — Меня запрут там, — прошептал Ники, предрекая собственное будущее. — Будут пичкать лекарствами. Не знаю. Во всяком случае, мне всё равно. Чаша терпения переполнилась, и последняя равнодушная фраза стала последней каплей. Стиснув зубы, Лестат опёрся свободной рукой о тумбочку и, сжав трубку почти до хруста пластика, отчеканил ревностно, как революционер на трибуне: — Я приеду к тебе. Завтра же. Мы с твоим отцом что-нибудь придумаем, — он оживлённо закивал, желая убедить в этом самого себя. — Да. Я не пожалею никаких денег. Мы тебя вылечим. Его прервал противный смех. Ники зашёлся в приступе поистине дьявольского хохота, громовые раскаты которого разрывали динамик телефона. Благородный порыв помощи ближнему рассеялся на миг, уступая место отвращению. Отчего же Лестат кривится? Должно быть, он сам выглядел так со стороны, не стесняясь демонстрировать свою натуру. — Ради бога, замолчи, — хмуро бросил Ники. — Я не желаю это слушать. Подчиняясь, Лестат замолк — настолько смена чужого настроения ошарашила его. — Ты совсем заврался, — жестоко констатировали по ту сторону провода. — Ничего уже не изменить. Но вместо признания этого ты продолжаешь громоздить ложь. Не надоело? — А? — растерянно переспросил Лестат. — Я спрашиваю, не надоело? — грозно надавил Ники. — Раз уж ты позвонил. Будь так любезен и послушай меня. Лишь сейчас Лестат почувствовал, как сильно у него замёрзли ступни. Он попытался пошевелить онемевшими пальцами ног, когда Ники, не давая передышки, обрушил на него свой последний монолог. — Тот факт, что я встретил тебя и провёл с тобой несколько лет, — он выдержал паузу, позволяя Лестату переварить услышанное. — Вовсе не означает, что мы были предназначены друг для друга. Забавно, но я понял это только сейчас. Ни ты, ни я не могли ничего предотвратить. Ты меня понимаешь? Всё, что было между нами — лишь вспышка посреди темноты. Короткая и бессмысленная. Нижняя губа задрожала. Ещё чуть-чуть, и трубка выскользнет из пальцев. — Во мне ничего не осталось. Ни мыслей, ни тем более чувств. Я устал. И больше не хочу тебя знать. Прищурившись, Лестат обернулся, глядя на снегопад за панорамным окном. Город оставался равнодушен к его трагедии. Их с Ники маленькую историю занесёт сугробами, и никто, даже её главные герои, больше о ней не вспомнят. — Я люблю тебя, — прошептал Лестат, понимая, что это конец. — Я всегда буду любить тебя. Ники промолчал. Снег продолжал падать, невесомо оседая на тротуаре перед отелем. Лестат ждал хоть слова — тщетно. — Ты не хочешь ответить мне тем же, Ники? — осмелился спросить он, лелея глупую, несуществующую надежду. — Нет, — без раздумий ответил тот. — Я хочу, чтобы ты больше не звонил сюда. Никогда. Он хотел остановить Ники. Сказать, что судьба не зря свела их вместе, что должна быть причина, почему они обязаны держаться друг за друга. Но было ли это так на самом деле? Опережая его намерение, Николя нетерпеливо шмыгнул носом. — Прощай, Лестат, — сказал он коротко, не оставляя возможности предотвратить неизбежное. Гудки набатом ударили по ушам. Лестат, протянув трубку на расстоянии вытянутой руки, неверяще воззрился на тёмные дыры динамика. Его затрясло. Адреналин ударил по венам, заставляя сердце зайтись в лихорадочном темпе. Он, отпустив телефон, несколько секунд вслушивался в тишину, прежде чем бешено схватиться за волосы и завопить: — Ники! Он всё ещё был пьян, поэтому, запутавшись в ногах, грохнулся на пол. Удар пришёлся на локти и колени, но боль, притупленная горем, показалась ему бледным призраком. Зашипев от злости, Лестат поспешно вытер слёзы, льющиеся по щекам, и кое-как поднялся, опираясь о стену. Зачем он ему позвонил? Разве итог не был очевиден? И теперь, стократно усилив свои муки, он брёл вдоль стены, задыхаясь от плача. Ники потерян для него. Навечно. Обняв себя руками, он ощутил, как дрожь сотрясает конечности. Безмолвие давило со всех сторон, готовясь раздавить разум подобно гидравлическому прессу. Нет. Он не может так жить. И не будет. Лестат никогда не сдаётся. Не пасует перед обстоятельствами. Там, за снежной стеной, его ждёт целый мир, и именно по этой причине он не посмеет опускать руки. Рассуждения прервал новый приступ истеричного плача. Мариус. Ему нужен Мариус. Он обязательно выслушает его, успокоит и скажет, что делать дальше. Судорожно дыша, Лестат вернулся к телефону и, снова схватив злосчастную трубку, принялся набирать номер. Он попросил телефонистку соединить его с Лос-Анджелесом и, ожидая, пока Мариус ответит, обессилено наблюдал за метелью. Наконец, послышался грохот телефонного аппарата. Лестат, не веря своему счастью, торопливо прижал трубку к уху. — Алло? — чужой голос окатил его ведром ледяной воды. Арман. — Мистера Р нет на месте, — серьёзно продолжил сладкоголосый ангел. — Я его секретарь. Что вы хотели? Ситуация оказалась донельзя абсурдной: Лестат, переживший сильнейшее потрясение жизни, висел на проводе с самим Амадео, о котором совсем недавно плакался и сокрушался одновременно. Ему сделалось ещё паршивей. Ведь Мариус и Арман, судя по всему, встречали Рождество вместе. А он, покинутый и жалкий, продолжал торчать в самом дорогом отеле Нью-Йорка и ощущал себя самым одиноким человеком в мире. Не удержавшись, Лестат задушено всхлипнул. — Ты что, плачешь? — ехидно бросил Арман, выходя из роли. — Ну же. Скажи уже что-нибудь, чёрт возьми. Он не мог знать, кто звонит Мариусу. Впрочем, Лестат всё равно чувствовал, как невидимые ему карие глаза насквозь прожигают стационарный телефон в далёком Лос-Анджелесе. — Я слышу, как ты дышишь, — заговорщицки прошептал Арман. — С кем ты разговариваешь? — откуда не возьмись вклинился второй голос. Послышался шорох. Лестат фантазировал, как застигнутый врасплох Арман уязвлённо отнимает трубку от лица и неловко прячет её за спиной. — Ни с кем, — неуверенно ответили с той стороны. Щелчок. И вновь — гудки. — Ну что за проклятье! — взревел Лестат, кидая телефон в сторону. — Идите к чёрту! Аппарат загремел на пол. Выругавшись сквозь всхлипы, Лестат потянулся, чтобы его поднять. Слёзы застилали глаза. Лицо горело так, словно ему дали пощёчину. Что ему остаётся? Трезвонить бэндмейтам? А нужна ли им его полночная истерика? Конечно, оставался ещё один человек. К ней он никогда бы не обратился, не будь ситуация патовой. Наверное, пришло время им поговорить. Утерев сопли, Лестат бросился на поиски старой записной книжки. Найдя блокнот, он пролистал несколько страниц, прежде чем наткнулся на выцветший телефонный номер. Где гарантия, что Габриэль дома? Может, она путешествует по Африке или карабкается ввысь где-нибудь в Гималаях. Цифры, казалось, отпечатывались на пальцах крошечными ожогами, пока он воскрешал в памяти полузабытый след своей матери. Снова бездна ожидания на линии. От волнения он так сильно закусил нижнюю губу, что тут же вздрогнул от боли, и в этот самый момент в динамике зазвучал бесцветный голос. «Это автоответчик. Оставьте сообщение, если вам есть, что сказать». Мама. Как же это в её духе — холод, дерзость и пассивная агрессия. Длинный гудок привёл Лестата в чувство: раз уж он дозвонился, стоило сказать хоть что-то, пусть и бездушной пластмассовой машине. Хотя, чем «машина» отличается от Габриэль? В отличие от матери, пластик хотя бы его выслушает. — Мама? — нетвёрдо позвал Лестат, поражаясь собственной плаксивой интонации. — Мама, это я. Твой сын, помнишь? Тишина линии была единственным ответом. Выдохнув сквозь зубы, Лестат продолжил надрывно: — Мама, слышишь меня? Со мной случилось кое-что плохое. Я… — он шмыгнул носом и убрал прядь волос со взмокшего лба. — Я сам виноват. Во всём. Не знаю, что делать. Мы с тобой не очень-то ладили, но, пожалуйста, перезвони. Мне больше не к кому пойти. Секунда. Две. Три. Статический шум, отворяющий вход в царство мёртвых — вот и всё, что он слышал. — Кажется, ещё чуть-чуть, и я сделаю что-то глупое, — горло оплели железные тиски, и голос его стал совсем тонким. — Не знаю. Я хочу умереть, мама. Пожалуйста, если в тебе есть хоть капля сострадания, ответь мне. Ответь, или… Он внезапно замолк: быстрые гудки прорезали безмолвие. Время на запись сообщения кончилось. Выходит, её нет. Искательница приключений снова окунулась в одиночество, презренно отвернувшись от мира живых. Потерянный и убитый, Лестат повесил трубку. Сделал три шаркающих шага и застыл посреди комнаты, неуверенный, что делать дальше. Молиться богу, в которого он никогда не верил? Прыгать в окно? Сумбур мыслей прервал звонок. Будто окликнутый, Лестат обернулся и в страхе воззрился на бренчащую трубку. Неужели она? Габриэль дома. Она всё слышала. И, мало того, она решила ему перезвонить, чего не случалось никогда. Он молниеносно бросился к телефону, словно мать, чей ребёнок выбежал на оживлённое шоссе. Словно адъютант, заслоняющий от пули своего главнокомандующего. Но стоило ему снять трубку, как вызов прервался. Смелости Габриэль не хватило надолго. Лестат, проглотив солёные слёзы, позволил себе выругаться — грязно и зло. Он вновь набрал номер матери, шепча сбивчивое «Ну же, ну же». Не помогло: вызов не приняли, лишь чёртов автоответчик повторил голосом Габриэль пустые слова. Её хладнокровная просьба оставить сообщение подвела его к краю. Несчастная, недолюбленная часть его души взвилась вверх подобно облаку вулканического пепла. Скорчившись в гримасе ярости, Лестат завопил в трубку что было мочи: — Ты змея! Змея! — он грохнул кулаком о стену. — Мёртвая рыбина с рынка будет в сто раз эмоциональней, чем ты, слышишь?! Ты не можешь никого любить, потому что не способна на это! И вместо сердца у тебя — глыба льда! Вверяя себя в объятия срыва, он сполз по стене и шмякнулся на пол. Безостановочно всхлипывая, Лестат ощутил, как лёгкие заворачиваются в бараний рог. Он больше не мог нормально дышать. Отчего-то ему сделалось так страшно, будто он и правда умирал. — Мама, — сипло позвал он Габриэль через динамик. — Мама, прости. Я так больше не могу. Зарычав, как животное, он размахнулся, намереваясь размозжить телефон о стену. И замер. Взгляд упал на развороченную записную книжку, из которой — как странно — выпала слегка помятая фотография. Прищурившись, Лестат опустил телефон обратно на тумбочку. Не вставая, он на четвереньках подобрался к глянцевой бумаге и, схватив фото, поднёс его к лицу. Первым он различил афишу. Бал сатаны. Суббота. 24 марта 1981. А дальше он увидел бледное лицо. Тёмные волосы, так забавно растрепавшиеся после шумного концерта. И глаза — зелёные настолько, будто там, внутри, пророс столетний мох. Луи. Ворс ковра щекотал ладони, когда Лестат, опираясь на ладони, поднялся. По-варварски скомкав фотографию в кулаке, он воззрился на белую стену метели. Нет. Он даже не будет думать об этом. Бессмысленно. Луи вполне чётко дал понять, что не нуждается в нём. Луи ни разу не ответил на его зов — так с чего бы этому вдруг измениться? Но там, внутри, где так болезненно заходилось в ударах сердце, что-то шевельнулось. Надежда. Глупая, такая по-детски наивная, она, тем не менее, толкнула Лестата вперёд. К телефону. Он вдруг улыбнулся. Совершенно бесстыдно и дико — так улыбаются безумцы. Или пьяные рок-звёзды. Лестат понял, что не простит себя, если не попробует достучаться. Предпринять последнюю отчаянную попытку найти его, после которой, наверное, можно спокойно отправляться на эшафот. Ведь жизнь окончательно потеряет всякий смысл. Клацнули кнопки телефонного диска. Пластик трубки, казалось, накалился — так сильно горели у него уши. Гудок. Ещё один. И ещё. Маленькие вестники безмолвного апокалипсиса, который с каждой секундой становился всё ближе. Ни намёка на ответ. Лестат сдался. Сжавшись, как замерзающий бродяга, он вообразил необычайно реалистичную картину: вот он, стоящий на краю пропасти, медленно делает шаг вперёд. В лицо бьют потоки воздуха, одежда развевается на ветру, пока он падает всё ниже и ниже, в темноту. Свет отдаляется от него всё быстрее. Тонкая полоса солнечных лучей блеснула в отдалении напоследок. Но сквозь визг мёртвого вихря внезапно прорвался чей-то голос. — Алло? — невинно вопросили среди мглы. Падение остановилось. — Алло-о, — протянули слегка нетерпеливо. — Вас не слышно. Судьба, как Зевс, метает молнии в своих самых нерадивых подданых. Неверяще стиснув в пальцах проклятую трубку, Лестат подался вперёд, боясь, что морок спадёт. — Луи? — ослабевшим от плача голосом спросил он. Ошеломлённое молчание. Бешеный порыв ветра за огромным окном. И голос: — Лестат? Время ускорило забег, разгоняя вселенную до немыслимых человеческому мозгу скоростей. Распахнув веки, Лестат вперился взглядом в стену, неуверенный в реальности происходящего. В ту же секунду рационализм отступил в тень. На смену ему пришёл тот порок, что приносил Лестату большинство проблем. Гнев. — Почему ты мне не отвечал?! — заорал он в динамик. — Почему? Я же звонил! Столько раз! Мы же собирались… Мы же хотели!.. Предательская лоза обиды опять обвила ему горло. И голос, такой завораживающий и волшебный, превратился в писк подбитого комара. — Я ведь говорил, что пришлю тебе альбом, — взмолился Лестат, игнорируя горячие дорожки слёз. — Говорил. Почему ты просто не мог мне ответить? Белый шум линии ударил по слуху. Но на этот раз там, в глубине помех, раздавалось дыхание живого человека. — Боже, — прошептал Луи горько. — Ты что, плачешь? В его вопросе не скрывалось ни издёвки, ни насмешки. Лестат был бы рад ответить, но из него весьма красноречиво вывалилась новая порция рыданий. — Прости меня, — сказал Луи так искренне, словно сто раз прокручивал эту фразу в голове. — Пожалуйста, прости. Я не должен был так поступать с тобой. Не должен был молчать. — Почему? — Лестат завыл как побитая собака. — Почему ты молчал? Он успел сосчитать ровно пять ударов собственного сердца, прежде чем Луи ответил. — Я испугался, — его мелодичный голос выронил признание. — Не хотел навязываться. У тебя ведь успех, новая жизнь, и просто… Своя жизнь. А где я? Грустный библиотекарь из Нового Орлеана, который и видел тебя три раза. — Что?.. — недоумённо протянул Лестат, и в следующий миг хохотнул сквозь слёзы. — Библиотекарь? О чём ты? — Точно. Ты же не знаешь, — улыбку Луи было слышно сквозь тысячи километров. — Я окончил университет. И обнаружил, что люди с образованием в области литературы не особо популярны на рынке труда, — лёгкая ирония заставила Лестата забыть об истерике. — Поэтому нашлось для меня только одно подходящее место — в библиотеке. Слишком скучно, да? Тепло разлилось в груди. Раскрыв пересохшие губы, Лестат прижал кулак к солнечному сплетению. Его затопило болезненной нежностью. Как? Откуда она взялась? Ему было плевать на ответ. — Нет, — он утёр краем одеяла набежавшие сопли. — Нет. Это для тебя самое место. Кажется, прозвучало слегка грубо, но Луи, видимо, не заботили оттенки его сумасбродных эмоций. — Расскажешь, что случилось? — вкрадчиво произнёс он, отчего Лестату окончательно вскружило голову. — Постой. Сначала сходи в ванную. — Зачем? — глупо переспросил Лестат. Мягкий выдох обласкано скользнул ему в ухо. — Верь мне, — со знанием дела ответил Луи. — Знаешь, сколько жидкости человек теряет во время плача? Так вот, сходи в ванную, умойся и попей воды. Полегчает. — Не думаю, — разбито отозвался Лестат. — Верь мне, — тепло прошептали ему вслед. — Ну же, иди. Я подожду. Обещаю, что не повешу трубку. Сомнение не было развеяно до конца, но Лестат, подчинившись, аккуратно положил трубку на поверхность тумбочки. Кинув одеяло на ковёр, он прошаркал в ванную, открыл кран и, словно воробей по весне, опустил голову под струю воды. Холод ударил по разгорячённой коже. Задрожав, Лестат ощущал, как боль и гнев отступают прочь, оставляя после себя усталость и пустоту. Как следует вытерев лицо, он зачерпнул огромную горсть водопроводной воды и, не колеблясь, выпил её. Луи оказался прав — стало легче. Вот только теперь он совсем окоченел. Закрыв кран, Лестат вернулся в комнату. Накинул на плечи сброшенное одеяло и, нетерпеливо схватив трубку, произнёс слегка боязливо: — Алло? — Я здесь, — немедленно отозвался Луи. — Ну как? Легче? Зажмурившись, Лестат зачесал назад мокрые пряди. — Гораздо, — признался он, не сумев сдержать улыбку. — Вот видишь, — объявил Луи обнадёживающе. Замешкавшись, он замолчал, не зная, как продолжить разговор, но Лестат тут же перехватил инициативу. — Чем ты занят? — усевшись на пол, он блуждал взглядом по блеклой гостиничной стене. — Да так. Читал. Думал, — отозвался Луи, но вдруг в его голосе возникло напряжение. — Если честно, у меня тоже всё не очень гладко. Поссорился с матерью. Сестра просила извиниться перед ней, но я не нашёл в себе сил. И теперь, помимо матушки, бойкот мне объявила и Мари. Не особо образцовые мы христиане. Лестат нахмурился. В мягком тоне Луи мгновенно родилась меланхолия, и ему это не нравилось. Не должна такая чуткая душа страдать. — И что же? — вопросил Лестат, проведя босой пяткой по ковру. — Ты же не встречаешь Рождество в одиночестве? Потому что я — да. — Но… — Луи подавился вдохом. — Почему? «Потому что я — полнейшее разочарование. Я не умею беречь людей, пока не становится слишком поздно. Я беспросветный, грубый чурбан» — Так вышло. — Оу. Они помолчали. Луи тихо сопел ему в ухо. Лестат размышлял о том, что ему делать со своим одиночеством. И тут в мозгу щёлкнуло. Он один. И Луи, Луи, который рассорился с роднёй, тоже один. Они — две неприкаянных души в канун Рождества. И вечера не было в помине. Не было жуткого разговора с Ники, ехидного Армана и бесчувственной Габриэль. Потому что Лестату на ум пришла простая и настолько же гениальная идея. — Приезжай ко мне, — резво выпалил он. — Что? — механически обронил Луи. — Постой, что? Ты серьёзно? И Лестат, вскочив на ноги, заливисто засмеялся. — Конечно! — загоревшись, он схватил телефон и, насколько позволял провод, закружил его по комнате. — Ты представь, мы устроим настоящие каникулы! К чёрту общество с его дурацкими проблемами! — Я не думаю… — Рождество, Луи! — вскричал Лестат, на этот раз от энтузиазма и, что уж говорить, счастья. — Ну же, соглашайся! Неужели ты хочешь провести сочельник в кругу своих книжек? С той стороны сорвался неуверенный вздох. — Допустим, если я соглашусь, — от весёлой искры в его голосе хотелось танцевать. — Как я попаду в Нью-Йорк? В это время года практически невозможно достать билеты на самолёт. Лестату стоило огромных сил не засмеяться прямо в трубку. У них в перспективе величайшее Рождество за всю историю, а он тараторит про какие-то билеты! — Милый, ты хоть знаешь, с кем разговариваешь? — Лестат ткнул себя пальцем грудь. — Стоит мне щёлкнуть пальцами, и ближайший рейс премиум-класса у тебя в кармане! Уговорив Луи повисеть на линии, он принялся дозваниваться до своего агента. Но засранец, как назло, не отвечал, поэтому сиюминутное желание Лестата грозило оказаться невыполненным. Отметив про себя, что ему придётся сменить агента, он плюнул на позднее время и прямиком набрал номер Мариуса. Прошло добрых две минуты, пока трубку не сняли. — Да? — неожиданно резко бросил Мариус. — Привет, — Лестат нетерпеливо облизал губы. — Прости, мой агент не отвечает. Мне срочно нужен билет на самый быстрый рейс из Нового Орлеана. — Ты серьёзно? — возмущённо отозвался продюсер, тяжело дыша. — Перезвони мне через час. Лестат не успел опомниться, как его сбросили. На линии возник знакомый фоновый шум, и Луи, заслышав его возвращение, несмело спросил: — Ну что? — не дождавшись ответа, он вздохнул. — Слушай, ты не обязан, правда. Если хочешь, встретимся после каникул. — Нет! — выпалил Лестат и почувствовал, как у него горят щёки. — Я всё устрою. Жди. На этот раз, прежде чем дозвониться до Мариуса, он прождал четыре минуты. — Что. — это был даже не вопрос. — Мариус, пожалуйста-а, — Лестат захныкал как ребёнок. — Сделай мне подарок на Рождество. Я бы ни за что не стал тебя беспокоить, будь у меня другой вариант. Он вслушался в странные шорохи, как неожиданно в динамике раздался возмущённый шёпот Армана. — Опять он? Гадина белобрысая. Дай мне трубку, я его урою. Тяжёлый вздох. И следом — вечно терпеливый тон Мариуса: — Лестат, дай мне пару минут. Он знал, что его продюсер — человек слова. Спустя две минуты и тридцать шесть секунд билет для Луи был готов.