***
Двалин небрежно вытирает лицо и шею, швыряет на лавку полотенце и подхватывает со стула парадный кафтан. Опять несколько часов бесполезной трепотни, взаимных расшаркиваний и дипломатических ухищрений… Время, которое можно было бы потратить на что-нибудь полезное. Он резкими движениями затягивает пояс и прицепляет к нему топор. Но раз король распорядился относительно его присутствия — кто он такой, чтобы оспаривать его приказы? Кажется, в последнее время все только к этому и сводится: отрывистые распоряжения, скупые доклады, краткий обмен репликами на Совете, холодный взгляд куда-то поверх головы… Махал, он уже и не помнит, когда они последний раз разговаривали! От этой мысли неожиданно перехватывает дыхание, Двалин с яростью сшибает со стола оловянный кувшин и застывает, глядя, как он катится по полу, отсвечивая тусклыми боками, и остатки воды выплескиваются на пол, растекаясь по каменным плитам. Гори оно все драконьим пламенем! Он всегда предпочитал проблемы, которые можно решить при помощи меткого удара. В крайнем случае, нескольких ударов. Вот только бывают ситуации, в которых нет проку ни от мощных кулаков, ни от закаленной стали. И остается скрежетать зубами от собственного бессилия… Потому что, — ну что он, в самом деле, может?***
Торину снятся кошмары. Видит Махал, ничего удивительного в этом нет. Им всем снились. Кому после исхода из Эребора. Кому после гундабадской мясорубки. А уж после Азанулбизара, почитай, не было тех, кто не просыпался бы в холодном поту, с замершим в горле криком, судорожно нашаривая рукоять топора… Двалину и самому снилось всякое. Морды оскаленные, перекошенные. Кривые зазубренные клинки в уродливых лапах. Смрадное дыхание на лице. Руки — по локоть в черной крови. Друзья, к которым не пробиться, как ни пытайся… Тела — изрубленные, переломанные, повсюду, докуда глаз хватает: свои и чужие вперемешку. Вздохи раненых — из глубины этого месива… Хриплый клекот и хлопанье крыльев… Глухие удары топоров, валящих деревья… И как отца искал, сначала среди живых, а потом среди мертвых. И про брата снилось пару раз: чего не было, но могло бы быть. И про Торина тоже. Балин тогда перепугался — еще бы, с самого детства брата плачущим не видел. А он рыдал как младенец, остановиться не мог, одеяло насквозь промокло… Балин с ним тогда до утра сидел, как с маленьким: по голове гладил, не спрашивал ни о чем. А после того случая кошмары прекратились, как отрезало. Словно пугать больше нечем было. И Двалин еще радовался, что хотя бы Торина миновала эта скорбная чаша. И так столько всего на его долю выпало. Видно, рано радовался. Почему вдруг сейчас? Почему не тогда, когда в лагерь вернулись, когда потерявший в одночасье почти всю семью принц неделю не пил, не ел, не говорил ничего, смотрел неподвижно в одну точку — лекари только руками разводили, мол, на все воля Создателя… Не тогда, когда шли долгие месяцы, спали на голой земле, когда пони завязших из болота вытягивали, через овраги груз на себе перетаскивали… Когда жилы тянули до судорог, живот от голода сводило, когда кругом роптать начали, что лучше было в дунландской пустоши остаться… Не тогда, когда только обустраиваться начали, работали до изнеможения, пока руки дрожать не начинали… Кто знает. Может, сил тогда ни на что больше не оставалось, может, заботы поважнее были. Не время было прошлое поминать и мертвых оплакивать — живых бы сохранить. От голода, от холода, от нужды уберечь. Работу дать, да проследить, чтоб от той работы не загнулись. Заказы найти повыгоднее. Да хоть какие. И чтоб вовремя, а не как всегда, когда в шахте обвал, а в кузнице пожар. Считай, только в последние полгода свободно вздохнули. Казалось бы — живи да радуйся. Ну, Двалин и радуется. Ровно до того момента, когда посреди ночи открыв на заполошный стук дверь, не видит перед собой Дис — в одном плаще поверх тонкой сорочки, с неприбранными волосами. Глаза в пол-лица, губы прыгают, из всех слов только и разобрать: «Торин», «боюсь», и «скорее». А она объяснять особо и не пытается, хватает за руку и тянет за собой. А после поводов для радости остается совсем мало. Ну разве что порадоваться мимоходом, что дверь в королевские покои еще не успели сменить на каменную — деревянную куда как сподручнее снести с петель, достаточно нажать в нужном месте плечом. И потом, с трудом удерживая на кровати бьющегося в его руках друга, утирая кровь о рукав рубахи, еще раз порадоваться — что Дис остановил и будить не позволил: ему-то нос расквашенный не впервой, а красавице-принцессе такое украшение не к лицу, да и Торин бы ему не простил… А с королем и правда худо совсем — только с третьей пощечины и просыпается, и глаза безумные, будто пламя ледяное бушует, зрачков не видно. Словно призрака увидел. И последняя радость: когда мелькает наконец в синих глазах узнавание, и вместе с ним еще что-то, неуловимое. Появляется и тут же исчезает с судорожным вдохом. — Торин… — Я в порядке. Тот передергивает плечами, и Двалин убирает руки, садясь рядом. — Свободен, — Торин выбирается из постели, зажигает свечи на столе и принимается разбирать бумаги. Похоже, ложиться сегодня его величество больше не собирается. Выспался. Двалин молча поднимается и идет к выходу, на пороге обмениваясь взглядами с встревоженной Дис, крепко сжимающей завязки плаща на груди. Может, хоть ей удастся с Торином поговорить. Упрямство — семейная черта, унаследованная ей не в меньшей степени, чем братом. Пусть попробует. А следующим утром мастера ставят вместо выбитой двери каменную, не приглушающую полностью, но гораздо меньше пропускающую звуки, а главное — с несколькими хитроумными замками, которые каждую ночь тщательно запираются изнутри. Именно тогда Двалин впервые ощущает ту тоскливую безысходность, серую, как нескончаемый осенний дождь. Когда паршиво так, что дальше некуда, а сделать ничего не можешь. Хотя он пытался, видит Махал, он пытался… — Дис переживает, — Двалин сдвигает в сторону исписанный рунами пергамент и присаживается на край стола. — Никто не заставляет ее ночевать у меня под дверью, — холодно отзывается Торин, не поднимая головы от чертежа. — Это и не нужно. Ты себя в зеркале видел? …Болезненная, почти восковая бледность. Синие тени под воспаленными глазами. Пальцы, не замирающие даже в редкие минуты покоя: впивающиеся в ладонь ногтями, нервно вращающие туда-сюда сапфировый перстень, выламывающие суставы до хруста… — Все в порядке. Оно и видно. Иногда Двалин задумывается, спит ли их король вообще. По крайней мере, он явно делает все, чтобы времени на сон не оставалось. Лично инспектирует работу мастерских, допоздна пропадает в кузне, устраивает по пять раз в неделю тренировки. И это не считая заключения договоров, приема делегаций, встреч с послами… Гномы, бесспорно, выносливый народ, а Торину многое под силу, но даже его такими темпами надолго не хватит. — Послушай… — Я сказал, все в порядке! — Торин отшвыривает пергамент и поднимает голову, сверля его тяжелым взглядом. — У тебя других забот нет? Печь в плавильне еще третьего дня должны были починить — я кого просил проследить? Если заказ вовремя не поставим, с нами никто дела иметь не станет. К утру не будет готово — голову сниму. Ясно? — Ясно, — бурчит Двалин, выходя из кабинета. Вот и поговорили. И Двалин занимается ремонтом, занимается ковкой, занимается отправкой заказов и организацией патрулей. Тем, что может решить. И старается не думать о том, что решить не в состоянии. А потом Торин находит травника. Сам находит, или подсказывает кто — не важно. Важно, что успокоительное зелье помогает заснуть без сновидений. И все становится почти хорошо. И можно не обращать внимания на затаившиеся в углах глаз тени. Не замечать, как их король по утрам потирает виски, с трудом разлепляя тяжелые веки. Небольшая цена за спокойные ночи, за улыбку, вернувшуюся на лицо Дис. За проблеск солнца после бесконечной, промозглой серости. А травник, и правда, мастер своего дела. Но, увы — не волшебник. Он честно предупреждает, что к любому снадобью рано или поздно наступает привыкание. И когда через пару месяцев заветная настойка перестает действовать даже в лошадиных дозах, все повторяется снова. И Дис смотрит на Двалина с немым укором. А Торин смотрит сквозь него, словно его вообще не существует. И хорошо бы с братом поговорить, но он в очередной торговой экспедиции, и когда вернется — неизвестно…***
Двалин размашисто шагает по длинному коридору, освещенному неярким светом масляных ламп, вмонтированных в стены через каждые двадцать шагов, к Малому залу приемов. Собственно, Малым он стал называться три месяца назад, когда каменотесы принялись за строительство Главного тронного зала. Медленно, но верно, Чертоги в Синих Горах приобретают размах и величие. Конечно, они никогда не смогут сравниться с грандиозной роскошью эреборского дворца, но впечатление на гостей производят неизменно. Да что там, еще несколько лет назад, когда соломенный тюфяк на каменном полу посреди голых стен казался пределом мечтаний после двадцати часов ковки, закалки, обжига и переплавки, они и представить не могли, что вскоре обзаведутся просторными покоями, обставленными пусть простой, но удобной мебелью, смогут побаловать женщин тканями для новых нарядов, а детей — лакомствами. После всех испытаний жизнь наконец-то начинает налаживаться. И не перестает преподносить новые проблемы. Головой бы об стену побиться, да только глупо и не поможет. Двалин останавливается перед высокими дверями. Делает глубокий вдох и толкает тяжелые створки.***
Переговоры затягиваются допоздна. Помимо обычного заказа на различные инструменты, люди хотят получить консультацию, а лучше — нанять мастеров для прокладки водовода. И обе стороны спорят до хрипоты над чертежами, изучают карты, обсуждают примерные сроки и оплату. Двалин сверлит взглядом черноволосый затылок и прикидывает, как бы незаметнее дернуть за косу, когда голова короля в следующий раз начнет опасно клониться над столом. Но Торину каким-то невероятным усилием удается взять себя в руки и не свалиться, выслушивая советников и обговаривая детали подписываемого контракта. Финн вызывается проводить гостей в их комнаты, показав по пути мастерскую, чтобы они могли сами убедиться в качестве материалов. Кхазад постепенно расходятся. И можно в открытую поддержать споткнувшегося короля, не слушая возражений. Можно закинуть его руку на плечо и притянуть за пояс, принимая на себя изрядную часть веса — благо комнаты Торина недалеко, а обитатели Чертогов в этот поздний час уже спят. А за закрытой дверью — плюнуть на условности и подхватить на руки, не обращая внимания на гневную тираду целиком на кхуздуле. Осторожно опустить на кровать, принимаясь расстегивать пряжки и распутывать шнуровку. И сапоги стащить уже со спящего… Двалин с минуту смотрит на уткнувшегося в подушку Торина, а потом скидывает кафтан и ложится рядом, потушив свечу. Разбитый нос он, если что, переживет, а вот еще одну ночь по ту сторону запертой двери — вряд ли. Он протягивает руку, накрывая распластанную по одеялу ладонь, и впервые позволяет себе ощутить ту смертельную усталость, которая накопилась за все последние месяцы, когда между ними выросла невидимая, непрошибаемая стена… Спокойной ночи. Он закрывает глаза. А когда открывает их снова, утреннее солнце нахально заглядывает в узкие высокие окна, расчерчивая пол и стены косыми лучами. Двалин поворачивает голову. Кажется, Торин за ночь даже не пошевелился: все так же лежит на животе, обнимая подушку. Только их сплетенные руки теперь ближе к его лицу, и Двалин чувствует, как теплое дыхание щекочет ладонь. Он медленно высвобождает руку, мазнув пальцем по гладкой коже, и выбирается из кровати. Натягивает сапоги, расправляет складки одежды и выходит, аккуратно притворив за собой дверь. А потом весь день старательно выполняет свои обязанности, не обращая внимания, что король целенаправленно его игнорирует. И вечером — почти ночью — услышав за дверью звук шагов, считает до десяти и идет открывать, так и не дождавшись стука, пропуская Торина в комнату, где на столе стоит кувшин эля и две кружки.***
— Так не может продолжаться, — говорит Торин, задумчиво распутывая завязки тяжелого плаща. Как бы ни хотелось возразить, но он прав. Даже у стен есть уши, а у стен дворцовых покоев — и уши, и глаза, и все, что угодно. Всегда найдутся те, кто захочет проследить, где проводит ночи их узбад, и кого пускает в свою спальню. И пусть никто не посмеет бросить в лицо королю оскорбительные обвинения, но слухи — как ржавчина: способны разъесть даже самый прочный металл. Негоже самим давать пищу сплетникам. И так слишком много болтают: и что король молодой на деда не только лицом похож, а и норовом крутым, и что внезапные вспышки ярости — не иначе, как первые признаки родового безумия. Пусть пока шепотом говорят, с оглядкой, но об осторожности забывать нельзя. Стоит кому присмотреться повнимательней, и не отговоришься потом неотложными делами или необходимостью срочного обсуждения оборонительных планов. Но подумать об этом можно и завтра. А сегодня… сегодня был тяжелый день. — Поставь кровать в кабинет, — отмахивается Двалин, допивая эль. Торин фыркает, бросая намокший плащ перед камином, и принимается расстегивать ремень. Мысль оказывается неожиданно удачной. Нет, кабинет никто трогать не собирается, но возле королевских покоев есть небольшое пустующее помещение: то ли строители задумывали устроить запасную оружейную, то ли кладовую. И соединить его с комнатами Торина секретным проходом — дело нескольких дней. А снабдить вход из неприметного коридора потайной панелью, открыть которую сможет только посвященный — и того проще. И это тоже небезопасно, но стоит риска. Определенно стоит. И плевать, хватит ли сил на горячие объятья в ворохе смятых простыней, или сон одолеет прежде, чем голова коснется подушки. Гораздо важнее возможность чувствовать мерное биение сердца под ладонью, теплую тяжесть руки, перекинутой через бедро, знакомый запах щекочущих ноздри волос… А забавы могут подождать и до утра. Торин шутит, что Двалин — единственное лекарство, к которому у него не возникает привыкания. И тот только усмехается в ответ. Как выясняется, тоже преждевременно. Потому что, когда четыре года спустя, сопровождая груз в отдаленную деревню, он ворочается с боку на бок на пружинящей подстилке из еловых лап, можно сколько угодно повторять себе, что отвык спать под открытым небом, что сбивает с толку непривычно сладкий, дурманящий аромат разнотравья, доносящийся с опушки, что тревожат жуткие лесные звуки — а то он неясыть ни разу не слышал. Вот только, на самом деле, причина в другом. Во въевшейся под кожу не хуже татуировок привычке засыпать под ровное дыхание, оглаживающее шею, прижиматься во сне к горячему телу, ощущая успокаивающую близость и чувствуя ответные объятья… Двалин с ворчаньем поднимается, отправляя дозорного спать, и усаживается возле костра. Низкое темно-синее небо с алмазной крошкой звезд кажется удивительно приветливым, и уставившись на запад, туда, где за зубчатой кромкой леса чернеют неровные пики гор, он от всей души желает, чтобы там, под надежной сенью каменных Чертогов, призраки прошлого разжали свои когти, чтобы не нарушал ночной покой болезненный свет луны, чтобы не являлись в ярких до безумия сновидениях давно ушедшие, и не покидали живые… Двалин прижимает ладонь к груди, нашаривая впитавший тепло тела амулет: небольшую металлическую подвеску, старинный рунный символ, брат-близнец другого такого же, надетого позавчера на шею Торина — данью старой традиции — в нелепой, отчаянной попытке защитить, уберечь, отвести неведомую напасть. Спокойной ночи. Пусть Махал хранит тебя, пока меня нет рядом. Обещаю, это будет недолго.