Помпеи горят

Чай отдаёт цитрусовой кислинкой, щекочет кончик языка и растворяется терпкостью корицы — ощущением прошедшей осени, которую никогда не вернуть, канувшую безвозвратно; потерянную в классной комнате Джулиана, в его сильном голосе, погружающим их в мир, полный мистерий и тайн, который предназначен им, столь особенным. Перевёрнутая страница истории, написанная впопыхах; не прочувствованные строчки, проглоченные залпом, словно хаос той ночи, когда выбеленный диск луны равнодушно смотрел на них — безумцев, охваченных ещё большим безумием: свободой, дикой, необузданной, полной восторга и ужаса. Той благоговейной красоты собственных костей, крови на руках, на их телах, в волосах — красота была в ужасе ими сотворённого, заставив содрогнуться. Камилла облизывает губы бездумно, взглядом скользя по блеклому рисунку обоев, бесцветным картинам в деревянных рамках. Их с Чарльзом квартира внезапно отдаёт противной затхлостью, забивающейся чернотой плесени в лёгкие; от которой хочется распахнуть все окна, свои же рёбра — наизнанку вывернуться, чтобы вернуть себе то ощущение могущества, словно мир вдруг стал совсем маленьким, умещающимся под босой, испачканной в мокрой земле ступней. Камилла скучает по чувству лёгкости, своей же потерянности в многочисленных образах, среди которых лань скользила между пиками деревьев призрачной тенью, безрезультатно нагоняемая охотниками, дабы не убить, а преклонить колени; она была блаженной смертью, преследуемой резкими, взрезающими слух взмахами крыльев, будто не перья то были, а металл. Пойманная, она хотела остаться в чужих руках, чужих объятиях, плавящаяся, словно свеча. А после была кровь. Много, много крови, что её волосы окрасились рубиновым, медным, бронзовым — то были все цвета, вымываемые ею в ванной часами позднее, под неуёмные комментарии Банни, под нервозность Фрэнсиса, под эмоциональное выгорание Генри, бледного, как только что выпавший снег. Но послевкусие той ночи никуда не пропало. Камилла вертит в пальцах пустую чашку, чаинки гоняет и промокшей долькой апельсина, погрузившись в плотный пузырь дрейфующих размышлений, так же полных воспоминаний о беззаботных днях в особняке Фрэнсиса, где жизнь замирала, закольцовывалась вокруг них какой-то чудной кинолентой. Так проще вспоминать о Генри и не чувствовать опасений, что её мысли, окрылённые для неё и гадкие — для Чарльза, проступят пятнами на дне колодцев зрачков. За стенкой говорит Фрэнсис — громче, чем следовало бы, срываясь на высокие ноты, только, кажется, подстёгиваемый негромкими репликами Чарльза и угрюмым молчанием Ричарда. Камилла не хочет возвращаться к ним и вздрагивает, когда дверь на кухню, её самовозведённую клетку, открывается. Голоса становятся громче. Они говорят о Банни. Конечно, они говорят о Банни. Сотворённое ими в ту ночь было ужасным; сотворённое ныне — ужаснее в разы. Камилла поднимает глаза. Генри. Он прикрывает за собой дверь с тихим щелчком. Достаёт пачку сигарет и выверенным, Камиллой выученным движением закуривает. Впадины под скулами оттеняются огнём зажигалки. Его взгляд ощущается чем-то более обжигающим, чем если прижать горящую сигарету к нагой коже. — С чем чай? — С апельсинами. Камилла тянется к заварному чайнику, Генри — тоже. Их пальцы сталкиваются на ручке, и они оба замирают, пронзённые молнией, насквозь, через одежду, кожу, рёбра, лёгкие. Нанизанные на шпажки собственных чувств, внезапно оголённых, как провода. В случайности этого прикосновения неслучайность других, ими пойманных в той киноленте дней, по которой так тоскует Камилла; по взглядам Генри, по его едва уловимой улыбке и той мягкости, что он только с ней позволяет. По его рукам, бережно сжимающим её ногу, чтобы с трепетной жёсткостью вытащить кусок стекла, застрявшему в её ступне занозой; по его голосу, когда-то мягкому, словно прибрежные волны, и тут же властному. Способному подчинить, способному успокоить. Ричард как-то спросил её: верит ли она Генри? Камилла не ответила, но не из незнания, не из сомнения. У подобного вопроса мог быть только один ответ, концентрирующийся в случайном касании, в дрогнувших пальцах и лёгкой, взаимной улыбке. Словно у них была тайна от остальных, от всего мира. От Чарльза. У Камиллы она и правда была. С иссиня-льдистыми глазами бога, рождённого не в ту эпоху. Камилла не может сказать этого вслух, но шагнула бы следом в любую. — Позволь мне, — Генри отмирает первым, как и всегда, наливая ей чай. Камилла прячет руку под стол. Пальцы жжёт. Проклятым чувством, желанием, бедой. Она хочет заговорить: о них, о Банни, о той ночи, память о которой похожа на изорванное покрывало. Камилла хочет разомкнуть губы, но слов оказывается так мало при свете дня, и все они пусты. Генри, кажется, понимает. Генри слишком много понимает. — Сегодня как всегда? — спрашивает он, понизив голос. Камилла бросает взгляд на блеклые обои, на бесцветные картины в деревянных рамках. Сталкиваться с Генри глазами сравнимо с прыжком в океан, — каждый раз вдох умирает на губах. Она кивает. — Как всегда.

***

По ночам ей говорить проще. Под звук храпа Чарльза, дёргающего во сне руками, иногда зовущего её, иногда проклинающего — и сестру, и их всех. После смерти Банни алкоголя в их с Камиллой жизнях, в их комнатах, в привкусе каждого поцелуя Чарльза стало больше, напоминая о пройденных, казалось бы, этапах. Камилла устаёт считать пустые бутылки. Ночные разговоры с Генри — её спасение со слишком давних пор. — Так больше не может продолжаться, — каждый раз говорит он, когда Камилла снимает трубку, и ответ на вопрос о Чарльзе у неё тоже только один. «Ты веришь Генри?» «Он снова пьян?» — Не может, — соглашается Камилла. — Но я не хочу говорить о Чарльзе. В трубке не различить дыхания Генри, но слышен треск лопающихся струн его сопротивления: он каждый раз поддаётся ей. — Я заберу тебя. — Я не могу его оставить. — Камилла. — Генри, — она свои улыбки ловит, когда начинает в щеках ломить: болью, какой-то извращённой весёлостью. — Поговори со мной. Генри вздыхает. Глубоко, шумно. Камилла знает, что он прикрывает глаза и, наверное, трёт переносицу над оправой, прежде чем соглашается. Он рассказывает ей о странах, в которых побывал за все прожитые годы; о прочитанных им историях на мёртвых языках из написанных на них книгах. Обветшалых и старых, стоящих, как, наверное, чья-то жизнь. Голос Генри спокоен, тих и весом, наваливаясь Камилле на плечи тяжёлым пуховым одеялом, что вгоняет в сладкую сонливость. Ей бы хотелось, чтобы этот сон не кончался; чтобы ночь длилась так долго, пока у них у обоих не закончатся слова; пока мысли Камиллы не зазвучат его голосом, пока Генри не охрипнет, пока не позовёт по имени. Он рассказывает о поездке в Италию, немногим упоминая Банни. В его словах неразличима боль, горе, сострадание. Чувства вырезанные, рудиментированные. Камилле бы искать сожаление в нём, в себе — то, чего им обоим не хватает, но напарывается на полые стены. — Пока Банни занимался тратой денег, — Генри говорит, замирая на секунду; щёлкает зажигалка, и он продолжает, не используя притязаний, вроде тех, что деньги были его: — я ездил в Помпеи. Камилла кутается в плед, клетчатый, немногим колкий. Разглаживает края и кусает губу. — Я ходил там, по этому музею трагедии павшей цивилизации, музею смерти и... — он задумывается, но лишь на мгновение. — Это несравнимое чувство обречённости и восхищения. От мысли, как горел этот город, погребаемый под гневом ужасающей силы, перехватывает дыхание. Камилла сама дышать перестаёт, вместе с вновь замолкнувшим Генри. — Помпеи горят, — говорит он, — и всё, что ты чувствуешь — это беспомощность.

***

Он забирает её. Приезжает, пока Чарльза нет дома, пока Фрэнсис не смог бы им помешать. Пока Ричард, милый Ричард не хмурит брови в тотальном непонимании. Генри забирает её, когда ситуация выходит из-под контроля; когда на теле Камиллы появляются следы чужой (родной) жестокости. Ей хочется Чарльзу помочь. Ей от Чарльза надо бежать со всех ног, чтобы не слышать, как он её зовёт, заваливаясь домой с очередной стигматой собственного порока. «Милли! Милли, ты где?» Камилла любит своего брата, вшитая в него одинаковым лицом, формой пальцев, ступней, всей сутью на него похожая. Не замечает только, в какой момент швы расходятся, а полученные раны оказываются смертельными. Для неё. — Это к лучшему, — говорит Генри около припаркованного возле подъездной дорожки автомобиля. На заднем сидении лежат немногочисленные пожитки — половина жизни Камиллы умещается в саквояжах, а вторая остаётся там, в квартире, в пустых бутылках, разбитых стаканах, из которых Камилла всегда пригубляла невзначай; в вытянутых свитерах Чарльза, висящих на её острых плечах. В самом Чарльзе. Камилла смотрит на Генри, немногим подняв голову. — Почему ты это делаешь? Они никогда не говорили друг другу ничего похожего из тех положенных парочкам фраз. Они и парочкой не были, только двумя осколками стекла, блаженной и насильственной смертью, ланью и охотником. Камила знать не знает, что хочет услышать. Что услышать боится. Генри выбрасывает так и не зажжённую сигарету, чтобы взять её лицо в ладони, замерев на секунду, прикипев взглядом, прежде чем его губы — на её губах — ощущаются ожогом. Из тех, после которых не выживают, истлевая пеплом. Камилла думает о Помпеях. Генри отстраняется, забирая её дыхание. Камилла не замечает, как вплетает пальцы ему в волосы. В бездумном риске, посреди улицы, где их могут увидеть. Пусть видят, потому что Генри берёт её руку и прижимается губами, словно к святыне. — У меня к тебе чувство беспомощности.

***

Предчувствие дурного тлеет на языке, в каждом заказанном в номер блюде; в прикосновении мягких простыней к голой спине. Камилла, пока Генри нет, мечется в этих стенах, всё же иногда сбегая, чтобы ближе к ночи оказаться в его крепких руках и забыться. Под его сильный голос, под мерцающий огонёк сигареты, передаваемой ей; под прикосновения пальцев, рисующих неясные узоры на её обнажённом плече. — Ты чувствуешь это? — спрашивает она, когда напряжение душит её наскоком событий: болезнь Чарльза ощущается ударом по голове, в рёбра, под колени. Она вся словно рассыпается, но каким-то чудом всё ещё стоит. Генри аккуратно складывает салфетку, кладёт сверху чайную ложку. Кофе у него точно остыл. — Да, — отвечает он так просто, словно давно уже видел дальнейший расклад, предугадал и теперь лишь ждёт, когда начнётся последний акт. — Все мы знаем, что действие рождает противодействие. Законы физики из уст Генри звучат нескольким чужеродно, но в них слишком много истины. Камилла думает о грузе убийств на их плечах, но не ощущает тяжести. Камилле должно её ощущать. Но она слышит лишь раскаты да треск. Эфемерный, ею выдуманный. Но кажется, что небо чернеет с каждым днём, словно окрашенное выброшенным столпом пепла. — Всё же будет хорошо? Вопрос наивный, глупый. Камилла жмурится, пока не чувствует, как её пальцы накрывает ладонь Генри. — Всё будет, — отвечает он и улыбается. Камилла запоминает эту улыбку, что взрезает ей сердце — нежностью, агонией, беспомощностью. Беспомощность. Омерзительное, проклятое чувство, погребающее под собой всякую надежду. Не то ли ощутили жители обычного города, близ Неаполя в тот роковой день? Именно оно придавливает Камиллу к полу, к земле, к самой бездне, когда она видит пистолет. Когда сначала Ричарда с Фрэнсисом видит, ворвавшихся гонцами с плохой вестью; когда видит Чарльза. Чарльз и пистолет. Чарльз и угрозы. Чарльз и непоправимое. В ушах раздаётся гром, треск. То всего лишь выстрел, но, кажется, разверзается земля. Пистолет в руках Генри. Так правильно, так разумно, но Камиллу бьёт дрожь. Дурным предчувствием. Нет, не может такого быть. Всё будет хорошо. Он обещал. Всё будет. — Иди же ко мне, — говорит Генри. — Я люблю тебя, — говорит Генри. И целует её в лоб, замерев на долю секунду, как когда-то на той улице, где их мог увидеть кто угодно. Где весь мир принадлежал им. «У меня к тебе чувство беспомощности» Он отстраняется, и в ушах Камиллы раздаётся взрыв. Так просыпается вулкан. — Генри, нет! Генри улыбается ей. Вечностью, той ночью под белоснежным диском луны, всеми украденными ими прикосновениями; всеми ночными разговорами, смятыми простынями и всем тем, что они теряют в эту самую секунду. Генри улыбается ей. Раздаётся выстрел. Помпеи горят.