***
После залитой солнцем теплой улицы в травмпункте было темно и прохладно. Матвея, зеленовато-бледного, с побелевшими губами, увели в кабинет на осмотр. В обмороке он пробыл недолго, минут пять; когда подъехала Скорая, уже пришел в себя, но видимо, не до конца, потому что почти не говорил и смотрел в землю, медленно-медленно моргая, только за руку держал контрастно крепко и не отпускал. Герке разрешили поехать вместе с ним сопровождающим, и теперь он сидел тут и ждал. У самого кровь уже давно перестала идти носом, но в груди трепыхалась жгучая тревога, и он ничего не мог с ней поделать. Просто сидел, зажав переносицу пальцами, закрыв глаза и дышал на счёт про себя. Потом прискакал, видимо, добравшись на транспорте, тот самый парень, который размахивал кулаками. Подскочил к Егору. — Как он? Гера смерил его взглядом, поднялся. — Пока осматривают. — Там? — Он нервно указал подбородком на ближайшую дверь. Егор ответил встречным вопросом. — Объяснись. Что это было? — Матвея я случайно зацепил, а тебя... ну, не случайно. — И по какой причине? — По той причине, что ты хуйло. — Откуда столь категоричный вывод? — Да отвали. Давно он там? Дальше вести эту беседу Гера отказался и действительно отвалил, вернулся на свою скамейку, снова сел. Тут дверь бесшумно открылась, оттуда непривычно аккуратно шагнул Матвей, чуть более живой на вид, чем раньше. Герка подорвался навстречу, подал руку, едва сдерживаясь, чтобы не заобнимать прямо здесь. — Отвези нас домой. — Тихо попросил Матвей, принял руку, оперся о подставленное плечо. — А что сказали? — Сотряс. Пройдет. Как твой нос? — Тебе нельзя домой! — Это подскочил тот самый, неадекватный. — Тебе же в больницу нужно, недавно только было сотрясение, это повторное, обязательно под наблюдение надо ложиться! Герка обернулся к нему, а Мат не среагировал, как будто не слышал. Снова тихо, но настойчивее повторил. — Гер, такси. И что с носом? — Да всё в порядке со мной. Они аккуратно, маленькими шажками пошли на выход. На улице солнце опять ударило в глаза, пришлось притормозить и зажмуриться. Герка уткнулся в телефон, открыл Убер, Матвей прислонился спиной к стене здания, прикрыл глаза. Из дверей показался снова тот тип, шагнул к ним. — Мэт... Пожалуйста, прости меня. Я не хотел. И лечение оплачу, что там нужно, лекарства, витамины. Только скажи. И в больницу ложись. Пожалуйста. Егор даже глаза оторвал от дисплея, столько надрыва было в этом. Посмотрел на Матвея, а тот смотрел на него, как будто не замечал никого больше, и тихо сказал. — Перед ним извинись. Стало неловко. А парень быстро подошел, протянул руку, пробубнил сквозь сжатые зубы. — Извини. Герка молча пожал ладонь, невольно участвуя в этом спектакле. — Денис. — Егор. Новый знакомый тут же вырвал руку, отступил. — Мэт, я позвоню, ладно? Скажешь, что нужно? Я все привезу. Все сделаю. И вот сейчас Матвей посмотрел на него. А тот прям съежился весь под этим взглядом. Егор снова принялся старательно тыкать в стекло, вызывая такси, чувствуя странную жалость. Фигура речи, но показалось, что он сдохнет на месте от разрыва сердца, если Матвей посмотрит однажды вот так же презрительно на него. — Съеби. Меня и так мутит. Денис вдруг истерично хохотнул. — Какая же ты сука, Мэт. — Повторяешься. — Матвей, такси. — Подал голос Егор, чтобы прервать этот разговор, автомобиль был еще далеко, но они пока могли дойти до дороги. — А ты хуйло, мудак и сыкло! — Бросил Денис Егору, вероятно, решив, что терять ему уже нечего. Гера выпрямился. И тоже повторился. — Объяснись. — Где ты был всё это время, герой?.. — Дэн, завали! — Негромко, почти шепотом произнёс Матвей, но Денис реально осёкся, замолчал, потоптался еще на месте и резким шагом ушел прочь. — Это тот, с гей-ресторана? — Тихо спросил Гера. — Да. — И ты его уже, получается, полгода так мурыжишь? — Не мурыжу. Сразу сказал, без шансов. — Но пошел с ним в ресторан. Еще куда? — На дискач в технаре. — Еще? — К нам домой на новый год. — Еще? — Гера, ты меня жалеть должен, а не вину культивировать. Егор оглянулся, проверил горизонт и мягко поцеловал его в висок вместо ответа. — Я извинюсь и прекращу это. — Я знаю. И понял, что в больницу не поедешь. Врача вызову домой тогда. Не против? — Вызови.***
Когда они, наконец, добрались до дома, Матвей сначала чуть не споткнулся о сдуру брошенный Герой чемодан посреди коридора, потом завис напротив стоящего на столе искристо-синего букета. Герка обнял его сзади, склонил голову, уложившись подбородком на плечо поверх одежды. — Когда ты молчишь, я сразу теряюсь. Пожалуйста, скажи, нравится? — Да. Я даже не знал, что цветы такие бывают... — Мат повернулся в руках и обнял за шею, прижался, потянулся за поцелуем. Гера отвел голову, чмокнул его в щеку, снова, снова, опять наткнулся на подставленные губы и замер, не целуя, осторожно отстранился. — Ты ложись давай, тебе постельный режим нужен... — И занялся тем, что помог снять куртку, своё пальто тоже сбросил, отнёс всё в коридор. Матвей послушно лёг, а Гера вернулся и пристроился рядом, нашел руку, сжал в своей, ногами сплелся, невинно и почти по-детски ткнулся губами в кончик носа. — Рысё-моё. Как ты? Я до сих пор поверить не могу... — Почему не написал, что приедешь?.. — Шепотом ответил Матвей, не открывая глаз, лежа вплотную. — Не хотел тревожить зря. — Так же шепотом ответил Гера и снова нежно коснулся кончика носа. — Я хочу тебя. — Совершенно точно, тебе нельзя сейчас. — Я хочу тебя. — Матвей... — Я хочу тебя. — После того, как тебя осмотрит врач, и скажет, что можно. — Сначала осмотри ты. — Я очень боюсь, что тебе станет хуже. Мат, наконец, открыл глаза, посмотрел на него, чуть прищурившись, подтянулся и выбрался из объятий, сел, скрестил руки на груди. — Окей, давай тогда разговаривать. Егор кротко улыбнулся, уже заранее зная, что ничего хорошего в этом разговоре ему не светит, и зарылся носом в подушку. — А можно не надо? — Нельзя. Герка снова поднял лицо, посмотрел в глаза, такие синие, такие строгие. И ничего не сказал, только губы поджал. — Я понимаю, что тебе было очень плохо. — Шепотом начал Матвей, протянул руку, так мягко и ласково вплёлся в волосы, что опять защемило сердце. — Не могу, наверное, представить, насколько плохо, но понимаю. Но и ты пойми, что видишь всё искажённо, когда ныряешь так глубоко. Всё, что ты там видишь, это неправда. И мне не нужен никакой условно нормальный парень. Мне ты нужен. Такой, какой есть. Самый лучший. Повтори. — Что повторить? — «Я самый лучший. Я нужен Матвею». — О, нет, пожалуйста, только не это. — Я серьезно, Гер. Ещё раз что-то такое вытворишь, я тебе дам общую тетрадь в девяносто шесть листов и заставлю исписать её всю этим. Понял? Герка улыбнулся, а потом стал серьезным. — Прости меня, я знаю, что не должен был так уезжать, не должен был писать... — Прощаю. Теперь целуй меня. Егор сдался. Тоже сел, чтобы на одном уровне оказаться, и припал к губам, таким чувственным, плотным, чуть горьковатым от никотина на вкус, таким жадным, всегда чуть приоткрытым для него. Утоп в них, зацеловывая смелее, сильнее, глубже. Вжался пахом, перекинув колено через Матвеевские ноги. А сам Мат несдержанно выстанывал в голос на выдохах, отвечал жарко и совершенно однозначно втирался бедрами. Возбуждение скакнуло резко и неуправляемо, сам Гера раздышался шумно и опустил руку, стыдливо проверил сам себя, потому что после тех килограммов химии, что сожрал за это время... Но, слава Хедину, сейчас был в строю. И тут позвонили в дверь. Матвей распахнул глаза, весь такой откровенно распаленный, с уже припухшими губами и характерным румянцем на обычно бледных щеках, со зрачками, разошедшимися чуть ли не во всю радужку. Хрипловато выдохнул, — это доктор? — Видимо, да, — Герка поднялся, выразительно посмотрел вниз, потом на Матвея. Тот ржал. — Да, пох, открывай иди, что он, не мужик, что ли, стояков не видел? — Это девушка. — Оу. Девушка-доктор оказалась серьезной тетенькой в летах. Пришла, скромно присела на предложенный стул, посмотрела на букет, вопросы позадавала, постучала молоточкам по предплечьям и коленям, поводила им же перед лицом, в общем, сделала почти всё то, что делали в травмпункте, потом написала длинный список рекомендаций и лекарств, попрощалась, направилась на выход. Гера полез в кошелек, чтобы рассчитаться, а Матвей вдогонку задал вопрос на единственную животрепещущую для него в моменте тему, — а сексом мне можно заниматься? Она обернулась, посмотрела на них поочередно, потом на букет с россыпью оливковых банок под ним. — Если только очень-очень аккуратно. — Взяла деньги и ушла. Матвей, хыхыкая, опять разложился на диване, встречая возвращающегося Герку томным, почти развратным взглядом из-под ресниц. Звякнул пряжкой ремня, как-то очень медленно расстегивая собственные джинсы. — Ну что, ты же обещаешь быть со мной предельно и трепетно нежным? Егор прислонился плечом к косяку, жадно впитывая эту картинку. Острую, пряную, жгучую... — Я люблю тебя. Ты знаешь? — Это да или нет? — Это миллион раз да.***
Рассветное солнце затекало сквозь окно розовато-персиковыми лучами, разжигало блики на полированной мебели, стеклах и зеркалах, наполняло комнату свечением и теплом. Матвей спал, такой умиротворённо-спокойный, дышащий ровно, глубоко, размеренно. Герка давно проснулся и просто лежал рядом и смотрел на него. И не мог насмотреться. Надышаться не мог, начувствоваться. Изнутри распирало ликованием и нежностью. Которые потом сменились тревогой. Егор слишком его любил, каждую родинку и каждую трещинку знал, чтобы не заметить изменений на обожаемом теле. Вчера на волне сначала эйфории, потом страха, потом страсти это на второй план ушло, а вот сейчас бросалось в глаза снова. Маленький шрам над бровью, словно от рассечения; несколько новых на губах, на подбородке; светлая полоса на ребрах, как будто была глубокая ссадина, которая заросла молодой кожей. И самый жуткий след: идеально ровный, тонкий, на обоих запястьях по внешней стороне рук, поперёк их. И вдогонку ко всему — оскорбление, выцарапанное поверх дисплея смартфона, которое Матвей умудрился сделать своим знаменем, но от этого оно не перестало быть оскорблением. Гера мягко-мягко, почти невесомо, чтобы не разбудить, прижался губами к виску, зарывшись носом в темные волосы, пахнущие шампунем и куревом. Закрыл глаза, ресницы дрогнули, слёзы впитались в подушку. Как же он боялся. Потерять, да, но еще сильнее — боялся за него. И в полной мере, до какой-то предельной глубины прочувствовал этот страх, когда получил то предложение расстаться. Оглушающий гром в абсолютной тишине. Снег на непокрытую голову. Легко говорить о вере, легко верить, когда у тебя есть явное подтверждение. Но разве это вера, в таком случае? Нет. Вера на то и вера, это невидимый мост над пропастью. И ты пройдешь по нему, только если не будешь смотреть. И вот ты стоишь с закрытыми глазами. И идёшь с закрытыми глазами, зная, что бездна где-то рядом. Но отчаянно веришь, что воздух тебя удержит. Конечно, его пришибло от того сообщения. И все логические доводы он подтянул потом, а сначала, в самое первое мгновение, просто окаменел, окоченел, обезумел. Испугался. И отказался от этого. Выбрал закрыть глаза и верить. Верить человеку, которого любил так сильно и так ярко, до выкручивающей, болезненной нежности. Верить тому, что было у них, а не электронным буквам на стеклянном экране. И потом уже стал раскручивать это дальше, одно потянуло другое, и снова испугался, но теперь уже другого, что его рысёнок там один и в беде. И это было страшнее. Он вполне мог принять, что чувства угасли, его мир разрушился бы до основания, но мысль, что у Матвея всё хорошо, продолжала бы греть. Он мог бы жить дальше, зная, что Мат тоже где-то живет и счастлив, пусть с кем-то другим, наверняка кем-то лучшим, чем он, Егор, да, господи, он же сам подталкивал его к этому в своем депрессивном психозе... Но он не мог допустить, что ему делают больно, бьют... И тогда он, совершенно беспомощный и исступленно изможденный в своем бессилии, в своей белой мягкой клетке, тоже выбрал верить. Верить, что его Матвей справится. Выдержит. Сумеет. И вот Матвей, выходило, действительно сумел, а он получил подтверждение своим страхам.***
— Привет, Саш. — Хуясе, кто нарисовался. А чего не в три ночи звонишь? — Извини, что разбудил. Можешь рассказать, что случилось, пока меня не было? — Если ты про Мэта, то у него и спрашивай. — У него шрамы на руках и на лице, на теле. Как будто... связали и били. И была ЧМТ с сотрясением. — Егор, бля, что ты хочешь от меня? Герка стоял на балконе, зажал телефон плечом, пытался закурить. И сломал вот уже вторую сигарету. — Вы... разобрались с теми, кто это сделал? — Нет, мне сказали не влезать и не приезжать. — И ты послушался? — Да. — Но как же так?.. Третья сига, наконец, раскурилась. Егор затянулся, почесал запястьем лоб, удобнее перехватил телефон, снова жадно глотнул дыма. — Потому что Мэт уперся рогом, а когда он упирается, это бесполезно, он бы даже не сказал, кто и что, он даже полиции не сдал этих тварей, хотя мог запросто. — Да ты же его дольше меня знаешь. Он ведь совсем не умеет просить о помощи, Саш! Как же можно было не приехать сразу? — Ты серьезно сейчас? Мне предъяву кидаешь? Ты? Не охуел ли? Он из больницы мне звонил, сказать, о чем сильнее всего переживал? Прикинь, не о том, что у него почки отбиты и рёбра сломаны, и челюсть вывихнута нахер. И не о том, что неясно было, восстановится ли слух после разрыва перепонки. Гера отложил сигарету. Курить не получалось всё равно. Закрыл глаза, зажал переносицу. — И я ни черта не понимаю, что там в твоей больной башке происходит и что там замыкает, но какого хуя ты даже не писал? Хоть одно слово в неделю можно было отправить? Хоть блядский смайлик? Руки работали, жопу сам себе подтирал, наверное? А пару раз в дисплей тыкнуть не мог? Ты, Егор, весь такой невъебенный и невероятный, глядя мне в лицо, блять, со слезами на глазах обещал, что не проебешься больше, не сделаешь больно, не заставишь страдать, «только, пожалуйста, Саш, дай нам встретиться». И что это, как не проёб, скажи? Казалось, его окатили водой, сначала холодной, а вот теперь горячей. Ошпарило. — Хули заткнулся? От правды опять в депру впал, принц, нежное создание, со мной теперь тоже не будешь говорить? — Я просто, Саш... Ты все правильно сказал, и я очень виноват... Дальше не договорил, потому что телефон из руки выхватил Матвей, непонятно как тоже оказавшийся на балконе. Вернее, понятно как, конечно, просто у них дверь открывалась с таким громким звуком, что Гера не мог поверить, что даже не услышал этого. — Привет, Сань, чего не спишь в такую рань? — Он встал рядом, подхватил тлеющую сигарету, закурил. Егор растер лицо обеими руками, думая, что им двоим с Сашей сейчас влетит по первое число. — Ага, да понял я, что ты вообще невинный одуван. Потом поговорим. Доброе утро. — Матвей сбросил вызов, протянул Егору телефон, — обязательно у меня за спиной в это лезть? — Ты бы не рассказал сам. — Уверен? — Взгляд стал колючим, голос — жестким. Герка подошел к нему, обнял, укутал собой. Наклонился глубже, зарылся головой в плечо. — Не ощетинивайся. Это больно. — Нежно поцеловал куда-то под ухо, еще раз, еще. Чувствуя, как под его лаской смягчается взвинченное, напряженное тело. — Гер... — Глубокий вдох, быстрый выдох. Сигарета тушится и остается в пепельнице. И вот уже две руки ласково обнимают в ответ. — Просто это было очень давно всё. Разрулился. Никто не лезет больше, противостояние осталось, но конфликт стих. — Честно?.. Матвей угукнул и потянулся к его голове, растрепал макушку, с плывущей, мечтательной улыбкой пожамкал волосы, — иди ложись, я зубы почищу и вернусь. Егор не отпустил его, утянул с балкона назад на диван. Любить, гореть, сжигать и отдавать всего себя. Снова.***
На самом деле, он не верил, что кто сильнее, тот и прав, и что на силу не найдется другая сила. Но твердо знал, что зло оставаться безнаказанным не должно. Даже если зло одумалось или переключилось на что-то другое. Выйти на Сергея Якупова и остальных ублюдков оказалось делом четырех дней, еще пара ушла на то, чтобы разузнать самые отвратительные детали случившегося и там, на складах, и когда отняли смартфон. Если у тебя есть деньги и связи, это вообще не сложно. Пусть даже деньги родительские, а связи больше купленные и тоже больше родительские, чем искренние и чем твои собственные. И если ты вдруг натыкаешься на добрую девочку по имени Катя, которая помогает собрать скелет событий. И вот у него была полная карта случившегося полгода назад. И совершенно не было понимания, что со всем этим делать. После драки кулаками не машут, как известно... Но можно было заплатить, чтобы мудака этого, и всех остальных до кучи, мутузили каждый день в подъезде. Можно было организовать подброс наркоты в машину. Можно вообще было зайти через мать-алкоголичку и брата. Но всё это было так мерзко. Но еще более мерзостно казалось остаться в стороне и спустить на тормозах, как будто ничего не было. И каждый день делать вид, что не замечаешь шрамов на любимом теле... Матвей точно знал бы, что делать, он всегда знает. А реально, что сделал бы? Вот не было его почти год, возвращается и видит следы все эти, откровенно говорящие. И как поступит? Глаза закроет и примет? Как бы не так. Скорее всего, будет выцеплять по одиночке и мутузить до потери сопротивления.***
На майские праздники они ездили в родной город. Навестили маму Матвея, почти полный день с ней провели. И Егор смотрел на нее, разговаривал, слушал и узнавал знакомые черты, и внешние, и внутренние, и глаза того же синего оттенка и разреза, и ресницы длинные, и красиво очерченные скулы, и улыбку, и умение смотреть совершенно прямо и в упор, и совершенно невозможное упрямство, и от этого как-то так тепло в груди становилось. Потом заехали к Матвеевскому же отцу. Гера, наконец-то, познакомился с Еленой, о которой слышал временами что-то не особо лестное, но та оказалась очень милой и очень уставшей с трехмесячной крошкой. И Матвей учился брать эту малышку на руки и так бережно баюкал, так что-то спокойно-спокойно ворковал еле слышно, что она, надумав поплакать, успокаивалась и прислушивалась, хлопая большущими темными глазами. Егор считывал это всё, запоминал, откладывал заметочками внутри себя. И снова, снова бесконечно влюблялся, хотя, казалось бы, куда сильнее уже, куда глубже-то? Потом приехали и к Егору. И вроде всё складывалось неплохо, папа так забавно-изучающе смотрел на Матвея, в разговоры разные втягивал, прощупывая своим самым обычным способом. Мат держался хорошо, а папа, кажется, начинал понимать, почему именно он. Но между Матвеем и мамой что-то такое проскальзывало, сдержанный холодок, причем, с обеих сторон, хотя раньше вроде вполне дружелюбно общались. И Егор прямо спросил её, оставшись наедине, и она прямо ответила, даже показала их последнюю переписку. И тогда он рассказал ей, как на самом деле было, а она пошла к Матвею и извинилась, и долго-долго обнимала его, а тот так смущенно краснел. Возможно, это был вообще единственный раз, когда Герка видел его настолько забавно и мило смущенным и растерянно не знающим, как реагировать. По возвращению в столицу, снова закрутила обычная рутина, Герка ударился в учебу, стараясь нагнать пропущенный год за оставшиеся полтора месяца. Матвей тоже учился, бегал на работу, возвращался поздно, Гера успевал соскучиться, без него дома сразу становилось так пусто и одиноко... И вот в один из вечеров Матвей гладил свою рабочую рубашку перед выходом, такой домашний и весь из себя хозяйственный, стоял босиком на полу, в старых трениках, подогнутых снизу, и растянутой футболке. Всклокоченный, с задорным кипишем в темных волосах и совершенным покерфейсом. Возил утюгом туда-сюда, что-то там поправлял и возил дальше. Герка не мог отвести от него глаз. Забросил толстенную книгу, которую читал, и залип, как пчела в меду. Смотрел-смотрел-смотрел, жадно, впитывал деталечки. — Я знаю, что ты сделал, — вдруг неожиданно сказал Мат, не поднимая глаз, от глажки. — Прошлым летом? — Лениво протянул Гера, все еще улыбаясь и откровенно-откровенно пялясь, в настоящий момент на выглянувшую из широкого ворота ключицу, с которой уже почти сошел засос и подмывало обновить краски. — Прошлой неделей-двумя. — Суховато ответил Мат, не поддержав шутливый тон. Герка промычал задумчиво, подтянул к себе назад учебник, уткнулся в страницы, видя краем глаза, что Матвей уже оторвался от своей ненаглядной рубашки и смотрит теперь прицельно ему в макушку. — Не представляю, как, но точно знаю, что ты. — А вдруг не я? — Да я даже по твоей склоненной физиономии вижу, что ты, Гер. И я теперь боюсь, что тебя посадят. — В худшем случае, закроют в дурке, я психически не здоров. Ты не знал? — Гер! Нихуя не смешно. Прозвучало отчаянно, и Егор поднял взгляд. — Сначала, еще на прошлой неделе, ко мне подошел тот хрен, что телефон забирал, извинился, блять, и деньги в конверте протянул, чтобы я или отремонтировал, или добавил и купил новый. Ладно. Потом парни из той же шайки стали по утрам подходить за руку здороваться. Тоже ладно, с этими всё. Дальше и с другими веселее. Потому что у Степа пропала собака, от Михеева ушла девушка — которую он вроде как до безумия любил — сказав, что он больной ублюдок. У третьего я не знаю, что, но наверняка что-то, потому что ходит, как в воду опущенный и глаз не поднимает даже. И вишенкой: у Серого ночью сгорела машина. — Так это карма и случайности, причем тут я? — А авто? — Закоротило, наверное. А пёс тот, я уверен, вернется через несколько дней. Весна, разгулялся. — Блять, я рубашку сжег. — Иди ко мне.***
Гитара стояла в углу их маленькой квартирки в глухом футляре. Егор взял её, открыл, огладил округлые бока. Перехватил под руку, провел пальцами по струнам. Получилось крайне немузыкально, зато Матвей выглянул с кухни, смешной, с полотенцем на плече. Они оба вот только недавно закрыли свои сессии и устроили, наконец, ту лгбт-встречу, о которой договаривались еще в прошлом году. Прошло вроде неплохо, все перезнакомились и подружились. Но вот гости ушли, и в их маленькой квартирке повисло то тягучее настроение, когда после шумной тусовки ты вдруг остаешься с кем-то единственно дорогим и понимаешь, насколько он тебе важен. — Сыграй мне, спой? — Попросил Егор и улыбнулся, протягивая инструмент, вспоминая, как в самый первый раз подавал её вообще с колена. Но его тогда нехило крыло, ведь чуть ли не мечту свою заветную осуществил, реально получилось домой Матвея притащить и они наедине остались, правда, мечта тут же трансформировалась в другую, еще более несбыточную. Ведь сидел он там такой весь из себя независимый и вообще не вёлся даже на врубленное на максимум обаяние, а уж это Герка делать умел и точно знал, что делает неплохо. Но отклика не было, чуял что-то, но так неявно... И поэтому тянулся вслепую, никаких формальных признаков ненатуральности невозможно было обнаружить. Боже, как он его охаживал, как дотронуться боялся, как с ума сходил, вскользь коснувшись. И нёс какую-то совершенную околесицу, думая только о том, как бы поближе оказаться. Матвей снова скрылся на кухне, а потом вернулся, уже без полотенца и с сухими руками, посмотрел своим глубоким синим взглядом, забирая гитару. Присел на диванный подлокотник, закинул ногу на ногу, опустил взгляд на гриф, как обычно взял несколько аккордов, поправил колки. Гера почему-то заволновался, сел на диван позади него, уложился головой ему на спину. Мелодия полилась тихая и печальная. Матвей запел старую, очень старую песню, ещё советских времён, грустную и какую-то совсем безнадёжную, про расставание и угасающие чувства. Но у него получалось это так проникновенно и светло, что слова удивительным образом наполнялись совершенно другим смыслом. В голосе не было надрыва или печали — только нежность, только спокойное осознание подступающей угрозы и только уверенность, что пока они рядом, эта угроза не так уж и страшна. Он пел о любви, настоящей и упрямой, о вечной борьбе за право быть друг с другом несмотря ни на что. — Так скажи зачем, — прозвучало рефреном, тронутая струна завибрировала на щемящей ноте, — мы с тобою рядом?.. Песня стихла, стало ясно, что дальше Матвей играть не станет. Герка обнял его, порывисто сгребая в охапку со спины. — Потому что без тебя мои сумерки обратятся в вечную ночь без рассвета. — Мои тоже, Гер. Мои тоже...