мое двадцать первое лето

Я сидел в темноте и тихо стучал по бумаге кистью.       Представляя картинки, что смело можно было назвать кошмаром сюрреалиста. Я сидел и тихо стучал по бумаге кистью, вздыхая.       Все идеи для меня святы, вдохновение, сидя в клетке, бьётся грудью о золотые прутья, оставляя стигматы во имя воскресших в нейронах Герды и Кая. Я — генератор случайных помыслов, смыслов, положений и образов — сидел в темноте и не мог достучаться ни до одной из своих гениальных идей.       Ворсом мягким рисуя контуры, я смеялся над своим творчеством, смотрел на него с иронией, с каждой линией становясь всё злей и мрачней. Когда аккуратные линии станут кляксами, когда белый и чистый лист зальется сплошной чернотой, когда поток мыслей безысходно иссякнет, заполняя меня бессмысленной чепухой —                   я подумаю — надо ли мне, я подумаю — мое ли это                   явно есть что-то важней, чем волю толкать с парапета.