Инструкция о том, как быть настоящим гномом

      Эдвина Эдукан — Совершенная Орзаммара. В городе гномов ей всегда рады: воины салютуют ей мечами, женщины машут платками, и даже маленькие дети при ее приближении перестают играть и, смиренно склонив головы, уступают дорогу. Она могла бы выйти замуж за добропорядочного орзаммарского гнома и основать свой дом, но это, конечно, будет ненадолго: скверна в ее крови не позволит завести детей, а кроме того, стоит ей отказаться от отцовской фамилии — и она уже не сможет так громко кричать, что является наследницей Эндрина Эдукана.       У нее забавное положение в родном городе: и Совершенная, и наземница. Ее, как Совершенную, никто не вправе ни в чем упрекать, по меньшей мере, публично; потому она свободно гуляет между поверхностью и Нижним миром. Ее возвращению в Орзаммар всегда рады, особенно — придворные шпионы, которые бегают за ней, как наги за торговцем едой. Но возвращается она редко: наверху есть другие дела, куда более интересные, и, как ни странно, куда более важные для гномьего города.       Эдвина, Совершенная Орзаммара, приговорена к смертной казни в четырех наземных государствах. Однако в списке преступлений, в которых она обвиняется, не найдется и половины взаправдашних: диверсанты орзаммарского короля работают хорошо. Эдвина, честно говоря, недовольна тем, какая доля дохода города на них уходит. К тому же, они бы могли работать и усерднее: никто не узнал, что Эдвина руководила нелегальной продажей мечей с лириумными рунами в Тевинтер, а ведь это было лучшее ее дело, она даже получила от касты торговцев Орзаммара отличный рунный клинок в подарок. А вот случай с каким-то храмовником, ограбившим склад лириумных зелий в Круге Камберленда, почему-то оказался повешен на Эдвину и ее сообщников; предки, это же смехотворно, и за что только шпионам было приплачено?       Эдвина приговорена к повешению в Антиве и Неварре, а также в нескольких городах Вольной марки. В Орлее ей полагается четвертование, а в Ферелдене за ее голову назначена награда в столько золотых соверенов, сколько столичный торговец вроде Горима не заработает и за год. В Орзаммаре Совершенная Эдвина неприкосновенна, да впрочем, орзаммарским гномам и дела нет до того, что происходит за пределами Общинных залов. Но дело в том, что за их пределами всегда происходят самые интересные и удивительные вещи, и Эдвина раз за разом отправляется на поверхность, а придворные шпионы остаются, потому что боятся упасть в небо.       Лириума на поверхности всегда будет больше, чем того хотелось бы Церкви. Было бы ошибкой считать, что весь товар, идущий из Орзаммара, попадает, как это предписано, в Круг или к храмовникам: есть еще Тевинтер, куда руки церковников не дотягиваются. Но этого мало. Всякий уважающий себя деревенский травник хоть раз в жизнь да имел дело с обработанным лириумом, всякий наемник знает, где можно купить магические зелья, и ни один отступник не мучился от их нехватки. Деширы Орзаммара спят на шелке, пьют неваррские драгоценные вина и угощаются свежайшими антиванскими оливками за счет того, что Верхний мир раздирает себя на части: таков сложившийся порядок вещей. Так живет и здравствует мир во всем его великолепии и со всей его грязью, и если убрать из его нелепого строения пару кирпичиков, он начнет разваливаться; никто не хочет, чтобы мир рухнул, а следовательно,       ХВАЛА И ПОЧЕТ КОНТРАБАНДИСТАМ!       Нынче в мире все проблемы начинаются с храмовников. По Ферелдену на крыльях слухов несется скандал: в башне Каленхада один храмовник распространял лириум, докупленный в обход интендантов Круга. Новый Рыцарь-Командор, сменивший ушедшего на покой Грегора, раскрыл заговор, но пытался справиться своими силами и замалчивал масштабы бедствия. Как итог — с десяток храмовников сошли с ума на почве лириумной зависимости, еще десять ослепли или оглохли; двое или трое из умалишенных устроили погром с кровопролитием, несколько учеников пали под ударами их мечей, и башня Круга снова смахивает на первозданную Тень — хаос и древний ужас.       Эдвина сидит в трактире близ озера Каленхад, запивает досаду вином и жует губу: предки, эти наземники — как котятки слепые. На стене трактира висит ее изображение, намалеванное так неправдоподобно, что сразу ясно: художник ни разу не видел гнома. Именем короля награду за ее голову удвоили. Эдвина не строит иллюзий: это всерьез.       Хартия — зло для Верхнего мира, и король Алистер сделает все, чтобы обезопасить Ферелден. Эдвине не по себе. Тень ферелденского правосудия, идущая по ее следам, раз за разом оказывается странно… знающей. Эдвине наступают на пятки, предугадывают ее действия, будто она играет известную пьесу. Вот и сейчас — источник груза лириума нашли в два счета, схрон обнаружили так быстро, что Рыцарь-командор не успел досчитать до десяти. А недавно патрули стражи перекрыли несколько дорог через северные баннорны, прервав налаженную доставку груза, и теперь Эдвине придется постараться, чтобы вернуть доверие покупателей. Эта игра — как по нотам.       Эдвина уверена, что о шпионаже изнутри речи нет: она сама занималась этими делами, не посвящая в подробности лишних людей. Она попадается в сеть, расставленную снаружи, издалека, но невероятно умело. Как будто… кто-то хорошо знает, как она мыслит. Короли не охотятся за контрабандистами, это не пристало их статусу; и Эдвина многое бы отдала, чтобы встретить таинственного сыщика, умеющего предугадывать все ее действия.       Она бы с удовольствием пожала ему руку. А что до храмовников… Эдвина чувствует, что орден умирает, и даже почти что не прилагает руку к его окончательному расшатыванию; она всегда все правильно чувствует, у нее интуиция торгаша. Наверное, ее соперник — кто-то со столь же развитой интуицией. Всего-то. А что до Круга, через считанные месяцы он перестает существовать.       Однако опасность приходит не так и не оттуда. Эдвина могла бы ожидать любой ловушки — от стражи, от короля, от охотников за наградой, от шпионов, от бывших членов Хартии, — но только не изнутри самой себя.       Она отдыхает в таверне на окраине Денерима: эль хороший, музыка веселая, никто ее здесь не знает. Раскрасневшись от духоты, расстегнув верхнюю пуговицу рубахи, она пританцовывает, прищелкивает каблуками сапог, перемигивается с лютнистом. Никто здесь прежде не видел гномьих танцев, все наблюдают с живым интересом: движения рук — как извивающиеся змеи, щелчок каблуком, прыжок с ноги на ногу, скольжение, толчок, еще прыжок, носок сапога ударяется о пыльный пол, щелк-и-щелк, и изящные пассы руками. Вволю натанцевавшись, веселая румяная Эдвина падает на скамейку, закидывает ногу на ногу и тянется к элю, и в этот миг она и ломается внутри.       Тоненький червячок серебряного холодка проползает по позвоночнику, голову как окатывает ледяной водой, и теперь голова — чужая. Закладывает уши; но в них сквозь пелену, плотно завесившую и крики таверны, и струны лютни, прорывается, как ветер, совершенно новое, звенящее, острое ощущение, на вид серо-голубое, на вкус иссушающее язык. Слабый, сладкий звоночек на границе слуха похож на теплый маяк, сияющий над штормовым морем. Эдвина рывком встает, но едва не падает. Ее ноги тяжелы, будто свинцом налиты, в горле поднимается огонь, а в ушах стоит звон. Холодная голова кажется хрустально чистой от мыслей. Эдвина оглядывается, словно проснулась в незнакомом месте: что за веселье? кто эти люди? что она здесь делает? Она была пьяна, теперь трезва, пуста, чиста. Она больше не может описать свое состояние, но она, преодолев себя, делает шаг — и свершается чудо. Отныне она знает, куда идти: на свет.       Столь резкая перемена состояния обескураживает Эдвину. Спустя несколько рваных выдохов и вдохов она, вцепившись в грубую столешницу и занозя пальцы, пытается восстановить себя прежнюю — разумно мыслящую. Ей хочется уйти, вот прямо сейчас. Ей совсем не интересно, заметил ли кто-то, что с ней случилось. Сквозь кромешную тьму, заволакивающую прежний мир, рвется нестерпимый свет, и Эдвина готова съесть собственные сапоги, если есть в этом зове маяка хоть что-то доброе. Ее мучит, тянет, рвет на части, шаг за шагом, медленно, к выходу. Свежий вечерний воздух не приводит ее в себя, наоборот, затылок будто острым ножом вскрывают. Торжествующий, золотой голос течет по венам: иди!       Эдвина знает, что это Зов, но остатки разума твердят ей: рано, рано, мало, не сейчас, прошла едва ли треть отмеренного срока; но ей, разбирающейся в торговле, нельзя не знать, что точно отмерить не выйдет, если мера неверна. Значит, все было не так, как ей говорили.       Эдвина не знает, как доживает до утра, зарывшись в кучу мусора и грязи у стен эльфинажа. От ее шевеления мусор шуршит и разлетается по ветру. Эдвина, пытаясь устроиться поудобнее, притягивает колени к себе и обхватывает руками, но сна у нее нет ни в одном глазу. В висках стучит бешеная кровь, тело — то в жар, то в холод. В абсолютной тишине Эдвина четко слышит, как нежно, очень даже музыкально запевает скверна: звенят тысячи тоненьких колокольчиков. Эдвина не знает, куда ей хочется идти, но ее тело знает. Ему трудно противостоять. Почему-то Эдвина вспоминает о том храмовнике из Камберленда, воровавшем лириум: он тоже, конечно, знал, что делает недоброе, он знал, что за него решает не разум и не сердце, а что-то внешнее, бездушное, звериное, но раз за разом приходил на склад и долго, закрыв глаза, слушал нежные песни, и руки сами тянулись к бутылкам зелий, потому что лириум и скверна не так далеки друг от друга, ведь они поют!       Наутро Эдвина находит себя у городских ворот. Она не знает, как, находясь без сознания, сумела пересечь весь рынок. В рассветный час ворота еще закрыты, и, может быть, она очнулась только потому, что не сумела пробить стены лбом. Стражники смотрят на нее с жалостью: гномка-бродяжка. Пьяница ищет пойло, бывший храмовник ищет лириум, у них уже выработалось чутье, им больше не надо думать, руки и горло сами найдут. Эдвина идет на звон колокольчиков. Солнце встает — ну и пусть себе встает, противное, Эдвина даже не видит. Стража открывает ворота, и Эдвина ликует, предвкушая, как ринется за стены; это ее внутренний рассвет.       …но так делать нельзя. Скверна взвывает, ветер поет в ушах, Эдвина заставляет себя остановиться.       Еще никому из Стражей не удавалось избежать Зова. Можно закрыться в комнате, но в погоне за скверной выскочить в окно. Можно запереться в самых глубоких подземельях, но это ничего не будет значить: зов скверны — не причина, а следствие. Следствие более глубокой, более страшной трансформации, чем та, которой подвергаются рекруты, и лекарство от нее — только смерть. Стражи не пытаются скрыться: смерть лучше.       Эдвина плевала на традиции Стражей с высокой колокольни. Она вовсе не разбирается в делах Ордена, и ее почти не удивляет, что ее срок приходит на двадцать лет раньше и так резко и сразу. Она ставит себе задачу выжить, ну хоть ненадолго, ну хотя бы немного, и, что-то напевая себе, чтобы приглушить постукивание молоточков за висками, трясущейся рукой выводит письмо. Долго размышляет, занеся руку с пером над бумагой: на чье имя? Наконец дописывает адресата: пусть будет Винн, придворная чародейка. Это риск своей головой, но не рисковать — еще более опасно. Эдвина носится по комнате на постоялом дворе, чтобы унять тягу куда-то нестись, и каждый раз, когда она пробегает по кругу мимо неплотно закрытой двери, в ней поднимается волна такого безудержного отчаяния, что хочется броситься на колени, а каждый раз, когда дверь становится чуточку ближе, невидимая сила толкает ее. Голос — ни мужской, ни женский, ни басовитый, ни высокий — звучит ее в ушах: «Приди!».       Эдвина давно покинула Орден Серых и не надеется, что товарищи по несчастью ей помогут. Они далеко, к тому же, вряд ли простят ее за побег, и Эдвина не знает, как они относятся к государственным преступникам. Но есть один человек, переживший Посвящение примерно в то же время, что и Эдвина, и пока он рядом — в пределах одного города, — Эдвина не может не спросить его, что, о предки, это такое?       Ей кажется: стоит выйти за стены Денерима — и смерть настигнет. Эдвина не желает умирать, а что до того человека, о котором она думает вот уже сутки — пока на минуты стихают колокольчики в дурной голове, — так ему и вовсе нельзя гибнуть, ему запрещено, ибо с ним погибнет Ферелден.       Эдвина, за прошедшие полтора дня растерявшая весь свой шик, лоск и снобизм, стоит перед королем, маленькая и грязная, как денеримский воробей. Алистер не поднимается и будто даже не шевелится, завидев ее: он сидит на полу, опираясь спиной о ножку трона, вытянув ноги и запрокинув голову, бледен как вурдалак, темные круги залегли под глазами, будто он неделю не спал. Эдвина отмечает: придворной чародейке не получится долго отговариваться, что король просто чувствует себя неладно. Больше в зале никого. Гостья переминается с ноги на ногу и чешет подбородок.       — Это не может быть Зовом, — с усилием выговаривает Алистер, и Эдвина кивает, как будто понимает. — Слишком рано, да и вообще не так. Нельзя этому подчиняться.       У него есть жена и маленькие дети; дети наверняка от другого мужчины, но король все понимает. Нынешняя королева глупа и очень красива. Эдвина думает: король, возможно, ни разу не делил с ней постель. У Эамона и Тегана Герринов нет формальных прав на престол, а королева-в-изгнании, где бы она ни была, может быть, уже сошла с ума. Эдвина хорошо усвоила, что бывает, когда прерывается прямой род короля.       — Мне нельзя умирать, — Алистер вздрагивает, — иначе все опять вцепятся друг другу в глотки. Я не пойду никуда, ни на Глубинные тропы, ни куда оно там меня хочет пригласить.       В груди тянет, как на веревочке. Эдвина отстукивает каблуком ритм напева колокольчиков. Прошло полтора дня, а она изводится, будто подыхающий пес, которому давит ошейник. Алистер говорит, что у него это началось в тот же день, хотя он прошел Посвящение на несколько месяцев раньше, чем Эдвина, и что все это не укладывается ни в какие известные ему рамки.       — Я написал в Амарантайн, — говорит он, подавленный, будто Смерть уже склонилась над ним и поцеловала в лоб, — но выйдет наверняка одно из двух: или они ничего не знают об этом странном Зове, или им не до нас.       — Что ты будешь делать? — с нажимом спрашивает Эдвина.       — То же, что вчера. Запрусь в комнате, никого не буду к себе подпускать, кроме Винн, и прикажу ей говорить, что заболел. Буду ждать ответа из Амарантайна. Теперь предложи мне что-нибудь получше.       Он, наверное, уже забыл, с кем разговаривает. Эдвина задается вопросом: если бы она явилась к нему на несколько дней пораньше, просто так, в гости, он тоже не сказал бы ни слова о том, что государственная преступница сама лезет в руки правосудия? Наверное, Алистер просто теряет себя; Эдвина замечает, что и он тоже отстукивает что-то костяшками пальцев по полу. Ей противен этот разговор. Скверна в ушах теперь свистит, руки трясутся так, что будь в них клинок, Эдвина бы порезалась.       — Нельзя запираться изнутри, — говорит Эдвина, — ты же сам себя отопрешь и сбежишь. И стража пропустит тебя в любое время дня и ночи.       — Хорошо, пусть запирают снаружи, — Алистер наклоняет голову. Эдвина его совсем-совсем не узнает: его будто за нити дергает кто-то посторонний. Боль, которую она ощущает, почти физическая: ее так и скручивает пополам. — Ключ будет у Винн.       — Нет. Когда она зайдет к тебе в комнату, ты набросишься и задушишь ее, чтобы отобрать ключ.       — Не забудь о том, что можно просто прыгнуть из окна, думаю, скверна не будет заботиться о целости моих костей. Я что-нибудь придумаю, — он поворачивается к Эдвине, и та снова ужасается: неужели она выглядит точно так же? То ли синяки, то ли еще блеклые, медленно расползающиеся моровые пятна, то ли трупное гниение заживо. Слишком быстро. — Ну, а ты зачем пришла?       — За помощью, — честно отвечает Эдвина. Если ей сейчас отрубят голову, хуже уже не будет: она хотя бы перестанет болеть. Ныне голова кружится, а вокруг нее кружатся мерцающие перламутровые мушки. — У меня никак не получается себя запереть, — она переводит прерывистое дыхание, — а у тебя, кажется, была насчет меня такая мыслишка.       Алистер недоверчиво смотрит на нее:       — Ты… сдаешься в плен?       — Именно, — Эдвина разводит руки в стороны: смотри, вот она я, безоружная, хочешь — в тюрьму, хочешь — на казнь. Она убегала много лет, она была в двух шагах и не давалась в руки, ее никто не сумел изловить ни живой, ни мертвой, и вот она приходит сама. Алистер усмехается:       — Вспоминаешь с ностальгией уютные темницы форта Драккон?.. А если я вместо этого просто вышвырну тебя?       — Но ты ведь не сделаешь этого, — просит Эдвина, глядя так пристально, так печально, что могла бы разжалобить Камень, — ты не бросишь меня на такую ужасную участь. Ты ведь не захочешь, чтобы я потеряла рассудок, отрастила щупальца и где-то на Глубинных тропах принялась жрать гномов и плодить генлоков?..       Алистер поднимается, цепляясь обеими руками за подлокотник трона. Он не только не спал, но еще наверняка не ел и едва ли пил. Эдвина и не знает, сумеет ли сама сдвинуться с места. Вне ее головы — метель, внутри — ревущее солнце, и ей просто хочется идти на зов (одна эта мысль вызывает сладкий, нежный, солнечный трепет), но она запрещает себе.       — Стража!.. — Алистер гасит светильники и отступает в тень, чтобы никто не видел его лица. Эдвина беспокойно передергивает плечами и озирается вокруг. — Интересно, сколько все это будет продолжаться. Интересно, правда?       Стражники появляются.       — Арестуйте эту женщину. Отнимите у нее меч и бросьте ее в тюрьму.       «Спасибо, — одними губами шепчет Эдвина, — я всегда знала, что ты меня любишь».       Форт Драккон — особая королевская тюрьма. Она предназначена для столь опасных преступников, что темницы обычно пустуют. Раз или два сквозь прутья решетки Эдвина видит, как мимо проводят пленников, но вскоре их уводят обратно и они никогда не возвращаются. Эдвина становится исключением; это ей даже льстит.       Про форт Драккон ходят легенды, и от тех из них, что касаются преступлений и смерти, кровь стынет в жилах. Говорят, он так велик, что стражники порой забывают о пленниках в отдаленных камерах и те гибнут от голода; это неправда. Говорят, отсюда невозможно сбежать; это тоже неправда, Эдвина вместе с Алистером это однажды ловко провернули. Эдвина задумывается: уж не та ли эта камера, в которой она уже бывала десяток лет назад? Король с его своеобразным чувством юмора мог бы такое затеять. Еще говорят, что башня форта Драккон — высочайшее строение во всем южном Тедасе, и Эдвина склонна этому верить, ей приходилось подниматься на самый ее верх; наконец, говорят, что на вершине этой башни есть крохотная келья, в которой десятый год, не видя никого, кроме стражников, живет настоящая королева; и Эдвина теряется, верить или не верить.       Дверь за ней запирается, стражник проверяет прочность замка и уходит. Эдвина переводит дух: вот и все. Она не знает, сколько дней ей придется здесь провести, и готовится к худшему; она решает делать обломком кирпича пометки на стене. Одну крохотную черточку она вычерчивает два часа. Не унимаются ее внутренние колокольчики; Эдвина разбита. Ей не о чем думать, и зовущий голос немедленно пользуется свободной пустотой ее головы: иди, иди, иди!..       Эдвина снова скачет по кругу прыжками из гномьих народных танцев: толчок, скользящий шаг, подбивка, перескок, толчок, скользящий шаг… Она считает вслух, и стража думает, что она совсем бешеная. Затем Эдвина, усевшись в углу и тупо глядя в одну точку, под набат колоколов в ушах и висках считает до миллиона; потом подрывается с места, несется к решетке, хватается за нее, будто пытается сломать, и не разбивает голову о дверь только потому, что караульный прибегает на шум и его крики отрезвляют. Потом громко горланит веселую песенку про короля-бастарда, которую распевают во всех тавернах, но голос внутри горланит громче, и Эдвина в конце концов только воет, стискивая зубы. Голова — как в железном раскаленном обруче, тело само по себе волочится к решетке, руки трясут прутья. Эдвина считает время по смене караула: прошло не больше двенадцати часов, а она уже сходит с ума.       На второй день становится хуже. Эдвина лежит ничком, уткнув нос в мокрый, чуть заплесневелый пол. Она больше не может ни думать, ни считать, ни плясать, потому что не отличает два от трех. За закрытыми глазами встают лучистые образы, точь-в-точь Золотой город: приди, приди. Ничей голос умоляет, Эдвина закрывает уши. Времени нет; она считает навскидку, потому что уже не отличает одного караульного от другого. Ей дают хлеб и похлебку из ничего, и она давится, но заставляет себя есть, потому что нельзя умирать. Она передвигается ползком, ноги дрожат, будто вокруг землетрясение. Ей кажется, прошло много лет, но караульный, повернувшись к ее двери, напевает ту же песенку про короля-бастарда, а значит, мир ничуть не изменился.       Девятый день Эдвина проводит у решетки, высунув наружу нос. Она трясет прутья, но даже ее крепкие руки не могут их согнуть; тогда она, обезумев, принимается всем телом ударять по решетке, руки и плечи — в синяках. Как ее зовут — она не помнит, к тому же, пытается не закрывать глаза, потому что вокруг нее — звон и свет. Сердце заливает такой бешеной, порывистой нежностью, что хочется выть от невозможности пробиться сквозь стены. Один раз Эдвина чуть не ломает руку о решетку и тягучая боль ее отрезвляет; отползая от решетки, она пялится на зевающего стражника и даже не представляет, как долго он в карауле, какое сейчас время суток и не прошло ли больше часов, чем она могла бы предполагать. Под ключицами тянет, руки дрожат и расползаются по влажному полу, все тело грязное и похоже на пыльный, набитый хламом мешок. Хочется заорать, и Эдвина орет, а потом забивается в угол и протяжно всхлипывает, размазывая руками пот, грязь и слезы по лицу. Весь двенадцатый день она ревет, а потом затыкается, утихает и, прижавшись к стене и нюхая мох, грезит о Золотом городе.       Она очень много вспоминает за последние дни. Встают какие-то давние, обрывочные воспоминания, какие-то совсем неважные: вот она впервые пробует оливки за торжественным ужином в королевском дворце, вот пробирается через лес, прорубая коротким мечом дорогу среди мощной крапивы. Эти отрывки очень тактильны: Эдвина помнит не сцены, но впечатления кожи.       Она раньше и не знала, что может такое помнить. Очень ясно, в несколько отрывков, проступает воспоминание о том, как она напивалась после того, что видела в башне Круга, но сама башня при этом провалилась куда-то в задворки памяти. Эдвина и не уверена, что же она там такое видела, что после этого хотелось напиться вместе с Огреном до бессознательного состояния. Зато память услужливо подсвечивает мелочи: как Морриган тушила костер гномьим элем, как Огрен с пьяных глаз принял Зеврана за крикуна и помчался за молотом, как Алистер пытался разнять грядущую потасовку, а Эдвина ему сказала… что она ему сказала? «Пойдем, выпьешь с нами»? Нет. Может быть, это было «Сменишь меня в карауле?». Ах, да, она сказала: «Если ты думаешь, что я не смогу затащить тебя в постель, ты плохо меня знаешь». Алистер потом неделю ее сторонился, а Эдвине пришлось вскоре признать, что она сильно ошиблась.       В семнадцатый день Эдвина понимает, что за двое суток съела одну краюху хлеба, и набрасывается на тюремную похлебку. Сердце заходится, пение становится столь навязчивым, что начинает ложиться на мотив любой мелодии, что только приходит в голову. Эдвина долго выцарапывает кирпичом на стене новую длинную-длинную черточку, а потом лежит на боку и любуется на нее из-под ресниц.       В двадцать второй день она не знает, чего хочет, но это желание заставляет ее бить обломки кирпичей о прутья в надежде их погнуть. Она гадает: так чего же ей хочется, что может утолить эту неуемную жажду: вино, лириумный наркотик, простая вода? Ей хочется теплого и горячего. Поднимаясь на ноги, Эдвина ощущает, как по ниточкам капилляров, составляющих ее тело, течет то, что поет. Она вся поет и звенит изнутри. У нее холодные руки. Эдвине нужно чье-нибудь присутствие, больше физическое, чем ментальное; ей нужно схватить кого-нибудь за руки и сжимать до синяков крепко, пока не переломает пальцы, ей нужно что-то живое рядом, потому что хочется увериться в том, что жизнь существует. Жизнь слишком трудно понимать больным разумом. Жажда тепла, тепла и тела, заставляет в прямом смысле изворачиваться, и Эдвина снова проводит большую часть суток, свернувшись бубликом и обнимая свои коленки.       В день тридцать шестой появляется Алистер. Эдвина его вначале и не узнает: она занята тем, что нацарапывает на глиняной миске узорчик из ромбов и треугольников. Почувствовав, что на нее направлен пристальный взгляд, Эдвина оборачивается. Ее больше ничего не пугает: не один Алистер нынче превращается в блеклую, еле стоящую на ногах тень себя самого. Он стрижен и выбрит, но кое-как, наверное, чужой рукой. На нем простой доспех королевской стражи, шлем — под мышкой, и без шлема он больше похож не на стражника, а на вурдалака; по коже — серые и красные пятна, и Эдвина не удивляется, что никто в форте не узнал короля в лицо.       — Ты зачем здесь?.. — Эдвина хмурится. — Просто скажи, что с Винн, или кому ты там отдал ключ от своей комнаты, все в порядке, и что ты никому не навредил.       — Я сделал веревку, — отвечает Алистер, — и все-таки вылез в окно. Я очень постараюсь вернуться. Смотри, я даже не выбрался за городские стены, я старался и тщательно поворачивал назад.       — Но почему сюда?..       Он дергает плечом:       — Ноги принесли. Может быть, меня к тебе тянет, а?.. Я имею в виду, если скверна тянет Стражей к порождениям тьмы, то почему не друг к другу?       Поколебавшись, Алистер добавляет:       — …и я не получил из Амарантайна никакого ответа. Нет, это не Зов.       — И долго нам так жить? — тихо спрашивает Эдвина. Вопрос, конечно, риторический. Алистер, прищурившись, смотрит на ее каракули на стене:       — Кажется, ты пропустила пару недель, — и мир Эдвины рушится, то единственное, в чем она могла быть уверена, оказывается ложным, и она обещает больше ничего не считать. — Как ты тут?       — Отвратительно, — Эдвина сидит на полу, широко раздвинув ноги, и играется поцарапанной миской. — Я ожидала, что меня хотя бы будут кормить подобающе. Что, Анора тоже на воде и хлебе сидит? — это удар под дых, но Эдвина бессердечно продолжает: — Я ведь аристократка ничуть не меньше, чем она.       — Форт гостей не балует, — спокойно отвечает Алистер. Он замолкает; оба молчат, но тишина не может наступить, потому что скверна выводит рулады. Алистер вцепляется в решетку снаружи, Эдвина — изнутри. — Наверное, мне надо идти, да?       — Ты можешь не уходить, — медовым голосом говорит Эдвина. — Останься, поговори со мной. Скоро будет развод караула, тебя кто-нибудь узнает и проводит во дворец, а я пока что тебя покараулю. В одном из сундуков в этом коридоре есть ключ от моей камеры, а у меня здесь еще остался кусочек хлеба, есть мягкие уютные тряпки и моя харизматичная персона, — и за глазами все заливается звоном и медом, — и все будет хорошо.       Эдвина приникает к решетке; что ж, это не худший способ утолить необъяснимую жажду, уж точно не хуже прочих: тело теплое, как глинтвейн.       — Ай-ай, что же это мне предлагают? — смеется Алистер. — Зараженную скверной гномку-контрабандистку на драных тюремных тряпках? Предложение заманчивое, но я, пожалуй, откажусь. Я еще не перенял аристократические привычки и предпочитаю развлечения попроще.       И он уходит, а Эдвина плюет с досады. Пение скверны даже замолкает на миг — на томительно краткий миг.       Это заканчивается так же быстро, как и началось: просто в один день в ушах перестает звенеть. Эдвина трясет головой. Ей кажется, она оглохла, только странным образом: на фоне воцарившейся тишины отчетливо слышно, как в углу капает вода с потолка и как покашливает стражник. Звона больше нет и песен нет. Эдвина ждет несколько часов. Она свободна; ее больше не тянет ничей зов, в груди ничего не ноет. Становится как-то… пусто? Как если бы земля провалилась под ногами; или же нет, это точь-в-точь чувство гнома, которого вывели из подземелий на поверхность. Столь непривычно, что страшно.       Не представляя, что еще будет, Эдвина ждет дальше. Зов не приходит и на второй день. Эдвина поднимается, подходит к решетке. Ее караульные играют в карты и мрачно поворачивают головы на шум ее тяжелых шагов: ну что еще? Пользуясь репутацией сумасшедшей гномки, Эдвина снова запевает ту же самую, уже всем надоевшею, трактирную песенку про короля и его авантюрные похождения среди эльфийских служанок. Стражники, повесив носы, пытаются заткнуть уши. Эдвина переходит к последнему куплету, где описывается обретение Ферелденом нового незаконнорожденного принца, и трагически возвышает голос.       …а если без шуток, Алистер ей нужен, и нужен прямо сейчас. Эдвина уверена, что он придет, нужно лишь чуть-чуть подождать. Но он не является ни на второй день, ни на третий. Эдвина только-только осознает парадоксальную ситуацию: предки, она в ферелденской тюрьме.       Сколько бы недель ни прошло, все это время она не думала ни о каких делах. Наверняка и подчиненные, и покупатели давно поставили на ней крест. Наверняка нашли нового короля или королеву. И, вполне возможно, были правы…       …потому что сидеть в тюрьме — это не шутки шутить. Пора признавать серьезные вещи: это надолго. Вполне возможно, очень надолго. Эдвина бродит по темнице, как зверь по клетке, и пинает прутья решетки. Стражники, может, и не заметили перемену в ее поведении: какая была бешеная, такая и осталась. Эдвина злится на себя: сама же сдалась в плен, сиди тут теперь, пока мир не рухнет, хоть год, хоть два, хоть десять, до самой старости, если процесс благородного старения не будет прерван выкрутасами скверны.       Эдвина снова считает время, и перемены происходят уже вечером шестого дня. Приходит капитан стражи с двумя вооруженными спутниками и, отпустив караульных, отпирает клетку.       — Вас приказано проводить к выходу, — с ходу говорит капитан. Его лицо как картонная маска — ничего не выражает. Кажется, постучишь — и получишь в ответ «тук-тук».       — А где мой меч? — сразу спрашивает Эдвина. На этот вопрос никто не может ответить. Эдвину выпроваживают; за воротами крепости она остается одна. «И все?» — озадаченно думает она, оборачиваясь и рассматривая ворота. Как будто ничего и не было — только меч пропал да несколько месяцев вычеркнуты из жизни. Пришла холодная ферелденская зима; Эдвина мерзнет, ноги утопают в снегу.       Демон возьми, что это было? Эдвина покупает на рынке первую попавшуюся шерстяную шаль и, кутаясь в нее и злобно зыркая глазами по сторонам, сквозь заметенные улицы направляется во дворец.       Она долго ждет аудиенции, но в конце концов охрана дворца провожает Эдвину в личные покои короля. Солдаты будто не удивляются такому странному приказу: может, хорошо вышколены, а может, король их окончательно выбесил. Алистер сидит на кровати, свесив укутанные одеялом ноги, и приветственно машет рукой. Выглядит он намного лучше и веселее.       — Эти идиоты кормили меня какой-то нищенской похлебкой и потеряли мой меч, — Эдвина с порога начинает кипятиться. — Чем я заслужила такое к себе отношение? Ты даже не вышел меня встречать.       — О, я не могу ходить, — Алистер разводит руками, — по меньшей мере, пока. Винн сумеет это исправить, но она в отъезде.       — Что с твоими ногами? — хмурится Эдвина.       — Я пытался сбежать четыре раза, — Алистер показывает четыре пальца, — четыре, и последний чуть не увенчался успехом. Тогда я попросил Винн что-нибудь со мной сделать, чтобы я не так быстро бегал. Она сказала, что превратить меня в каменную статую надолго не получится, поэтому пришлось использовать… кхм… более обыкновенные способы.       — И она на такое согласилась?!       — У нее не было выбора, — Алистер пожимает плечами, — я ей приказал, я же король, а не хухры-мухры. Правда, она была немного недовольна. Чуть не заплакала. Не хотелось бы признавать это, но она старовата становится для таких вещей, тебе не кажется? Ей пора на покой, устроиться в уютном деревенском поместье и разводить мабарят.       — Если она уйдет на покой, тебе придется искать новую придворную чародейку, — замечает Эдвина.       — Как насчет Фионы? Главы мятежников. Она неплохо смыслит в магии и была в письмах очень мила, а еще я бы с удовольствием посмотрел на вытянутые рожи важных шишек, когда те узнают, что я ее прикрываю.       — Расскажи, что происходит в мире? — обрывает его речь Эдвина. — Ты же знаешь, я…       — Тухла полгода в тюрьме и не слышала новостей, да-да. В храме с прахом Андрасте — в том самом, если помнишь, — Верховная Жрица собирает Конклав. Вчера они должны были начать переговоры. Винн тоже там. Жду вестей.       — Как думаешь, этот зов может быть чем-то… магическим?       — Может быть. Или нет. Вполне, — Алистер пожимает плечами. — В любом случае, это был не настоящий Зов, иначе он бы не прекратился, так? Мы с тобой выстояли против него, мы молодцы. У других не так все гладко. Башня Бдения опустела.       — Крепость в Амарантайне?..       — Именно. Когда я не получил ответа, послал Кусланда расследовать, но дело темное и концов не видать, к тому же, от Кусланда толку как от ручного нага. По отчетам рядовых солдат, Серые Стражи просто собрались и ушли. И Страж-Командор Натаниэль, и гном этот дурной… Все ушли, как только начался Зов, и не возвращались. Возможно, они все уже погибли.       — И что же это… В Ферелдене не осталось Серых Стражей, кроме нас двоих? — Эдвина щурится. — Что-то мне это напоминает…       Алистер смеется:       — Именно! Все как в старые добрые времена.       — Я не буду больше никого спасать, — Эдвина мотает головой.       — А как насчет маленькой услуги за услугу? Так, по-дружески, — Алистер кивает на письменный стол, где лежит большая стопка записей. — Путевые журналы Натаниэля за несколько лет. Там есть одно любопытное дело, довольно давнее… Связано с Хартией, которая вдруг начала проявлять странную активность близ старинной крепости Стражей в Вольной Марке. Он даже направился в Марку, чтобы расследовать, но потерпел неудачу. Я так подумал, тебе это может быть интересно.       — И не ошибся, — осторожно отвечает Эдвина. Нутром она чует: дело запутанное и стоит внимания. — Я посмотрю.       — О, я в тебе и не сомневался.       Скрестив руки на груди, Эдвина кланяется по-ферелденски:       — Все на благо Ферелдена, Ваше Величество.