Все тлен

Ослепительно чистое, пронзительно-голубое осеннее небо. Высокое, светлое огромное. Такого неба в жизни четырехлетнего Себастиана Шваген-Вагенса еще не было. Привыкший к серым угрюмым стенам, к засовам, к стальным замкам и прочным дубовым дверям, видевший улицу лишь из окна детской, а маленький мрачный задний дворик утром и вечером по расписанию, этот худой болезненный ребенок впервые испытал настоящее счастье. Что небо города? Отравленное газами фабрик, изрезанное проводами и самолетными дорожками — оно обыденно и ничем не примечательно, о нем, увы, вспоминают, когда оно вымещает на человеке свою давнюю обиду — извергаясь на сухие асфальтированные улицы холодным дождем или мокрым снегом. А это небо! Боже! Только глядя на такое по-настоящему важное для ребенка чудо, в глазах встают слезы, и нужно непременно задуматься, о том, что ты, сильный гордый независимый человек всего лишь песчинка, неудавшаяся шутка Бога, ты ничего никогда не будешь стоить, по сравнению с этим ясным огромным небом. Совсем неподалеку доносится выстрел, с предсмертным криком падает утка из косяка, поднявшегося над лесом. Папа резко вздрагивает, хмурится, внимательно глядя вдаль. Вы не ослышались, это Густав Шваген-Вагенс, еще не «отец», а просто «папа». Себастиану уже четыре года и скоро он, подобно семилетней Лидии будет обращаться к Густаву с должным почтением, ну, а пока эту невинную мелочь в семье оставляют без внимания. Только пока. Огражденное от посторонних глаз, старое, как сам мир Поместье Шваген-Вагенс впервые за долгие годы открыло двери для своих новых хозяев. Как жаль, что это родовое гнездо опустело. Густав велел забить двери и окна деревянными досками после смерти родителей, большую часть мебели и картин, вместе со стариком Ровдом, бережно перевезли в особняк на улице Шолд, где в колыбели уже спала новорожденная Лидия. Что-то продали, что-то бросили пылиться и гнить. Каменная трехэтажная мрачная вилла, давно заросшая плющом, и полюбившаяся дикому голубю, окруженная мертвым садом — вот оно главное достояние семейства, под стать хозяевам. Густав, так же как и его отец появился на свет в этих стенах, здесь он рос и учился музыке, отсюда ушел во Вьетнам. В церкви неподалеку венчался с Мари, в поместье тихо и по-семейному отметили свадьбу, где Густав старательно стягивал обручальное кольцо с безыменного пальца, которое он более никогда не наденет. Здесь будут жить и творить еще не рожденные потомки Густава, здесь отметят свадьбу Лидии, затем Себастиана. Все это ясно и не требует чьих-либо возражений. Тут он сидел в полном одиночестве всю ночь, с опаской глядя на черный, обшитый бархатом, гроб отца, то крестясь, то чертыхаясь. Густаву почему-то казалось, что мертвый старик ему подмигивает. Дерьмовый американский виски, хуже советской водки и вьетнамского спирта! Он не был в старом поместье много лет, но этой осенью, не объясняя жене причины, привез детей к семейным истокам. Лидии и Себастиану будет полезен лесной воздух. Четырехлетний Себастиан с открытым ртом ловил каждый миг удивительной семейной поездки, ему нравились новые люди, дома, машины, белоснежные крылья самолета, пушистые облачка-овечки за стеклом иллюминатора. Маленькой Лидии наверняка тоже было все это интересно, но она старательно копировала движения молчаливой матери, не выражая заинтересованности ни в чем, лишь время от времени поглаживая темные локоны новой куклы. Мари едва заметно дрожала — давала о себе знать старая боязнь высоты, женщина осторожно протягивала свою бледную руку к Густаву, инстинктивно ища поддержки в его лице. Тот равнодушно листал страницы газеты, не позволяя жене к себе прикоснуться. Все было как в тумане, слишком тяжело запомнить все мельчайшие подробности, когда тебе всего четыре года и нужно успеть освоить нотную грамоту. И все же жизнь в поместье действительно отличалась от будней на улице Шолд. Взрослые здесь находились в каком-то странном ранее не замеченным крошкой Себастианом состоянии, под сложным названием «Ностальгия». Ровд ворчал реже обычного и перестал контролировать по минутам строгий распорядок дня в доме. Мама окидывала знакомые стены влюбленными глазами, вспоминая свои длинные девичьи косы и сладкую тревогу в сердце при каждом появлении молодого Густава в дверях. Она и теперь перед ним дрожит, но не от любви. — Подумать только, — Мечтательно протянула Мари, аккуратно причесывая сына, — Ведь в этих стенах мы произнесли свои свадебные клятвы. Густав, дорогой, ты помнишь? В богатстве и в бедности… Пока смерть не разлучит нас. — Зачем жить, если ты не Бах? — Тихо прервал жену Густав, быстрым движением отключая радио, стоящее на столе. Вновь огромное небо полностью захватило мысли и сердце маленького Себастиана. Местность, где расположено семейное поместье по праву можно назвать удивительным. Чего стоил один только хвойный лес, сводящий с ума пряным запахом кедровой смолы и зеленых иголок. Богатый, практически не тронутый человеком бор — рай для заядлого охотника, коим как раз и был Густав. Только сейчас он сидел на свежем срубе засохшего дерева, безмолвно глядя вдаль. Дорогое ружье и походная сумка без толку висели на его плече. Быть может, дело было в тяжелой синей туче, издали напоминающей китайского дракона, что грозилась смыть звериные следы холодным осенним дождем. К тому же идти в лес одному? Увольте! Густав уже не в том возрасте, чтоб так безрассудно рисковать своей жизнью. Причем зарекся об этом блондин даже не на войне, а вовремя обычного шумного псевдо аристократичного уикенда с сослуживцем Беном, после которого старые приятели не говорили больше двух лет. И случай был столь глупым и зазорным, что Густав Шваген-Вагенс не решиться поведать о нем ни детям, ни внукам. Что ж, потешим свое самолюбие компроматом на этого злобного типа. Эпиграфом к этой истории пусть послужит краткая характеристика сэра Бена, которую дал ему дворецкий Ровд: «Если человек умер, то это надолго. Если человек дурак — это навсегда.» Бенджамин Штокман не был глупцом, ведь в этом случае их крепкой мужской дружбе с сэром Густавом не представилось бы возможности случиться. Он просто был бедовым, во всех смыслах этого слова. Его имени вечно приписывали сомнительных женщин, побочных детей и самые громкие светские скандалы. Он был тем славным малым, балагуром, душой компании без которого во Вьетнамских джунглях можно было и повеситься. Положение в обществе Бена вполне устраивало, он ничего не хотел менять. Однако общение с Густавом в последние годы практически сошло на нет, бизнес, семья и музыка отнимали у немецкого аристократа слишком много времени. К тому же Густава постигло настоящее горе: не стало его верного друга породистого борзого кобеля Ринера. О, бедняжка Ринер, выкормленный из пипетки двадцатилетним Густавом слепой белый щенок, лучший охотничий пес штата! Дождавшись молодого хозяина с войны, пес верно служил полтора года, пока не ослеп на оба глаза. Густав забрал собаку в дом, тратил на его лечение кучу денег, носил на руках скулящую псину больше, чем обоих своих детей. Ринера не стало к следующей весне, у особняка на улице Шолд и сегодня можно найти небольшой земляной бугорок с красивой чугунной табличкой, носящей его имя. Более домашних животных Густав зарекся не заводить. Не стоит разбрасываться громкими обещаниями! Приехав однажды в штат, где жил старина Бен, Густав решил сделать другу короткий, по сути, формальный визит, после которого Бенджамин буквально под прицелом ружья уговорил блондина остаться в его доме на пару дней. Согласие подразумевало обязательную традиционную охоту. Так вот по доброте душевной и милосердию, хозяин дома уступил другу одну из лучших породистых тренированных борзых сук. Красивая резвая пегая молодая борзая понравилась Густаву, он от чего-то, не заметил подвоха. Бен решил подшутить: собака, доставшаяся блондину, кроме как щениться и жрать ничего не умела, нрав имела бойкий и жила, как ее хозяин — без царя в голове. Пегая сука, как настоящая актриса шла в ногу с тренированными борзыми, ничем не выдавая свой охотничий дебют. Густав так и не догадался о розыгрыше Бена. Старый приятель уже представлял, как стая борзых броситься преследовать зайца вместе со своими хозяевами, а Густав растерянно будет смотреть на собаку, виляющую хвостом у его ног. Умора! Жаль только Бенджамин Штокман не учел иного исхода событий. Не то охотничий инстинкт, не то личная дурь в голове собаки — заставили обманщицу броситься вперед, расталкивая выкормленных борзых кобелей. Пегая сука бежала как ошпаренная, заставляя бедного Густава повсюду следовать за ней. Бен закатывался здоровым громким смехом. Ему было весело до заката солнца, а после того, как его друг не вернулся из леса вечером, стало уже не смешно. Густав Шваген-Вагенс блуждал по незнакомым местам два дня. Дурная пегая сука сперва увела неудавшегося охотника далеко от лагеря, а после вообще пропала из виду. Обнаружил ее Густав тонущую в болоте: последние сомнения были развеяны — Бен подсунул ему нетренированную борзую. О чем он вообще думал, когда поступал так?! С трудом вытащив визгливую собачонку из топи, Густав, почернев от гнева, направился обратно. Только вот обратно, это куда? Испуганная пегая дрянь изображала голодный обморок, не то что, не пытаясь найти дорогу к дому хозяина, отказываясь идти рядом! Как он вообще мог поверить этому прохвосту? Почему не понял, что ему подсунули комнатную собаку? Да, это был серьезный удар по больному самолюбию охотника. Итог: Густав тащил псину на себе несколько километров. А ведь ему больших усилий требовалось не застрелить собаку посреди леса. По возвращении Густав бросил ее у ног оправдывающегося Бена, молча, взял свои вещи и в чем был, мокрый грязный голодный уехал прочь. Глупо все вышло, не правда? Что ж, не грустите! Крепкая мужская дружба пережила и этот сураз. Не прошло и суток с приезда молодой семьи в фамильное поместье, как на пороге виллы показался сэр Бен. Себастиан хорошо помнит высокого крепкого бородатого мужчину, заливающегося громким пугающим смехом, и искренно улыбающегося папу, держащего в руках мертвого зайца, из живота которого на старый деревянный пол капала кровь. Мама вздрогнула, хватая детей за руки и быстро уводя их, прочь из комнаты, где помимо мужчин расположилась дюжина неумолкающих борзых собак. — …вот я тебе и говорю! Выменял недавно трех лучших борзый кобелей на кавказскую овчарку! Всегда хотел опробовать эту породу в наших лесах. И что ты думаешь? Подсунули больную бешенством! Эта гадина перегрызла мне половину псарни и сбежала в лес медведей гонять. Мои ребята уже неделю ее преследуют, я даже пообещал тому, кто ее застрелит свой золотой портсигар! Не хочешь принять участие? — Весело осведомился Бенджамин Штокман. — На что он мне? Я даже не курю. — А с таким портсигаром не грех и начать! — Себастиан, — Как-то непривычно ласково и оживленно обратился папа, — Иди сюда! Посмотри. Густав с улыбкой протянул четырехлетнему ребенку мертвого зайца. Мальчик неуверенно спрятал голову в складках маминого платья. Лидия медленно двигалась к выходу. — Ну же! Сын, посмотри. — Повторил Густав, его добрая улыбка сменилась обычной раздражительностью, а во взгляде читалась прямая угроза. Бен даже как-то смущенно отвел взгляд в сторону, не желая становиться свидетелем очередного семейного конфликта в доме Шваген-Вагенсов. Себастиан оставался на месте, украдкой глядя в мертвые глаза зверя. Густав молчал, мама тоже, лишь ее бледные губы подрагивали. Собаки звонко передразнивали друг друга. Блондин простоял в той же позе еще пару мгновений, давая неразумному сыну последний шанс подойти и принять из рук отца столь щедрый дар, поступить, как подобает наследнику громкой немецкой фамилии. Себастиан не двигался с места. Густав резко швырнул звериную тушу на пол, громко свистнул и стая борзых, одновременно завывая, бросилась прочь из дома. Поместье покинули и сами охотники. Маленький Себастиан инстинктивно ожидал последующей развязки странного разговора с папой, но ее отчего-то не последовало. Разве что Густав вот уже несколько дней абсолютно игнорировал своего единственного сына. И теперь, глядя на него со стороны, Себастиан испытывал ноющую тупую боль. Наверное, папа злиться, нужно было пересилить себя и дотронуться до окровавленного зайца. Нужно было его порадовать! Еще в поместье было брошенное пшеничное золотистое поле. Оно поднималось из года в год уже без помощи рук человеческих. Естественно, урожая оно дать не могло, но завораживало своей природной красотой, сводило с ума сильнейшим контрастом с ярким синим небом и изумрудным холодным лесом. Маленький Себастиан смотрел на эту нереальную сказочную картину с немым восторгом, еще чуть-чуть и слезинка пробежала бы по его бледному личику. Здесь он может свободно гулять без постоянного сопровождения Ровда и матери, может видеть огромное небо, дышать пряной кедровой смолой, прикоснуться к золотистому пшеничному колосу. Его маленькое слабое сердце могло биться в унисон с могущественным дыханием природы. Здесь он … свободен? Густав все еще сидел на свежем деревянном срубе, лениво подергивая кожаный ремешок на плотной охотничьей куртке. Он не хотел сегодня в лес. Возможно, впервые за долгие годы не хотел. Он ничего не сказал своему маленькому бледному как листок бумаги сынишке, что хвостом увязался за угрюмым отцом. Он даже позволил четырехлетнему Себастиану смешаться с сухими пшеничными колосьями и отойти действительно далеко от трехэтажной виллы. Маленький болезненный мальчик в чистеньких белоснежных штанишках и рубашке с открытым от счастья ртом брел сквозь золотистые дебри все дальше и дальше от дома. Огромное небо, облака-овечки, зеленый холодный бор, дикое пшеничное поле. Себастиан Шваген-Вагинс еще не был настолько счастливым. Густав нехотя обернулся в сторону сына, когда его золотистая макушка замелькала то тут, то там. Себастиан весело смеясь, бежал, запинаясь о высокие пшеничные колосья. Густав вопросительно повел носом, как можно быть таким счастливым, когда в мире так много неприятностей, злых людей и дураков? Наверное, этот инстинктивный восторг перед дикой природой свойственен только детям, увы, и его детям тоже. Густав не сразу понял, что сын шаг за шагом приближается к нему. Его голубые глаза, его белокурые волосы, нос, губы, походка, форма черепа — Себастиан взял от отца все. Его ребенок, его плоть, его кровь, фамилия, гордость и будущее. Его лучший проект, который, во что бы то ни стало, нужно воплотить в жизнь. Густав смотрит на сына и видит себя. Себастиан смотрит на папу и видит зверя. Зверя необузданного, гордого жестокого сильного, но такого любимого. Приближаясь совсем вплотную, мальчик осторожно берет папу за руку. Она такая жесткая, крепкая, худая. Если приглядеться, можно заметить пару шрамов со времен войны. Руку Густава собирали по кускам, жалея молодого офицера, который клялся, что умеет играть на скрипке. У Себастана ручка маленькая, беленькая слабенькая. Он осторожно кладет свою ладонь на ладонь папы. Руки тоже похожи, вот только Себастиану придется долго расти, прежде чем он сумеет ответить на крепкое рукопожатие Густава. Тот даже удивленно смотрит на сына, в последний раз крошечная ладошка Себастиана держала его указательный палец, когда мальчик еще лежал к колыбели. Странно, ведь тогда сэр Густав не думал о музыкальном будущем этой крохи, он просто был рад его появлению. Четырехлетний Себастиан смотрел на папу своими большими доверчивыми голубыми глазами. Густав молчал. Мальчик сделал осторожный шаг вперед, Себастиану действительно в этот момент захотелось обнять этого высокого худого мрачного человека, имеющего огромный вес в его короткой немногословной жизни. Ощутить скупую, редкую отцовскую ласку. Всего один шаг и… — Иди к матери. — Сухо произнес Густав, отталкивая белокурого мальчика. Себастиан как бы опомнившись, делает пару шагов назад. Ведь это его отец, безмолвный, грозный, строгий и непоколебимый. Отец, что привык срывать зло на бедной запуганной матери. Отец, что не дает семилетней Лидии житья, заставляя вновь и вновь разучивать гаммы на фортепьяно. Отец, привыкший проявлять ласку и заботу только к холодному оружию и вонючим визжащим борзым псам. Он опасен. Его следует бояться, а не любить. Себастиан покорно оборачивается к дому и, время от времени оглядываясь, удаляется прочь. Густав сидел все в той же позе. Пронесло. Нечего страшного не случиться, по крайней мере, сегодня. Глухой стремительный шум травы, звериный рык и громкое приближающееся дыхание. Выстрел! Не где-нибудь, а совсем рядом! Нечеловеческий рев в каких-то пяти метрах от Себастиана. Мальчик инстинктивно падает, пряча голову в сухую траву. Страшно. Очень страшно. Нечто дрожащее и задыхающееся от шока поднимает Себастиана с земли, крепко прижимает к себе, целует. Мальчик быстро смахивает с носа соленую горячую слезинку, не свою слезинку. — Папа? — Тихо спрашивает Себастиан, пытаясь освободиться из крепких объятий Густава. Тот, нервно закусив губу до крови, все еще смотрел на умирающую в судорогах черную кавказскую овчарку, давившуюся пеной и собственной кровью. Густав хороший стрелок, быть может, посредственный скрипач, но хороший стрелок. А ведь оставалось каких-нибудь пару метров и… — Все хорошо, сын. Все хорошо. Быстро утерев соленые слезы, блондин, молча, берет мальчика на руки и несет в сторону трехэтажной виллы. Он обязательно сломает челюсть Бену, перестреляет всех его собак и сожжет псарню, вместе с хозяйским домом. На этот раз он исполнит свое обещание. Не стоит ничего говорить жене и Ровду, их мнение сэра Густава никогда не интересовало. Вот он идет по полю со своим единственным сыном, где много лет назад мечтал о будущей счастливой долгой добродетельной жизни. Где зарекался не совершать ошибок своего отца, где мечтал быть сильным добрым и справедливым. Шел в дом, где его любили, где искренно радовались его успехам, где его уважали, несмотря на его детские проказы. Красивый, тридцатидвухлетний, он ничего не боится в этой жизни, кроме как потерять свою бесценную семью. Он сохранит ее, чего бы ему это ни стоило. — Папа. — Еле слышно обратился к стоящему у окна Густаву маленький Себастиан, лежа в кровати. — А почему люди жестоки? — Потому что они боятся… потерять то, что им дорого. То, что они любят больше всего на свете. — Нехотя протянул блондин, медленно открывая ставни и вдыхая холодный запах осенней дождливой ночи. — Значит, ты нас вот так любишь? Косые капли дождя тревожно стучали по старому деревянному подоконнику, свежий ветер весело играл красивыми отцовскими светлыми волосами, сбивая редкие локоны на его серьезное болезненное еще безусое лицо. Семилетняя Лидия сладко спала, не обращая внимания на часто повторяющиеся раскаты грома. — Конечно, нет, Себастиан. Я же не зверь…