Оставь в воздухе своё слово

Ты знаешь, что некоторые бы выбрали смерть, Они подносят пистолет к сердцу или нож — к запястью, И нам надо думать, что они глупцы. Я здесь, похоже, чего-то не понял. Tamino — Cigar

Кихён снова закашлял. — Слишком сильная, да? Я тебе говорил. — Иди к чёрту. Самая крепкая сигара — это я, и я просто соревнуюсь со всеми этими, потому что больше нам нечего делать. Идиотский вечер. — Не-е-ет, такие сигары, как ты говоришь, кашляют, когда остаётся один окурок. А я говорил тебе, что она крепкая, а ты меня не слушал. А я говорил. Чангюн едва держался от смеха. В комнате было темно, и только яркая полоса света из коридора падала на их шеи. Дым поднимался к потолку. — Эй, посмотри на меня, — Чангюн приподнялся с дивана. Кихён сидел у его ног, поджав колени. — У тебя глаза уже закрываются. Не хочешь лечь? — Хочу. Дай мне бокал, я нащупал ещё одну бутылку. — Дурак. Чангюн стянул со столика бокал, отблёскивающий луной из окна. Он ту бутылку вина надёжно спрятал под подлокотником и надеялся, что никто её не найдёт. Ему становилось легче, когда он вспоминал, что в доме лежит нетронутая бутылка вина — специально для его страданий. Из коридора вдруг зазвучала странная попсовая песня — её Кихён ставил на рингтон, чтобы понравиться кому-то. Сейчас он её уже не вспомнит, ведь прошлую жизнь вспоминать не положено. Кихён напряг поясницу, готовясь слезать с дивана, но Чангюн кинул свою пятку ему на колено: — Тебе не всё равно? Пускай хоть подыхает там. Это было справедливо. Нельзя вспоминать жизнь, которую ты сам же решил оставить. Вчера вечером Кихён сказал, что теперь всегда будет у Чангюна. Здесь всё было по-странному серо, во всех ящиках шкафов лежали малюсенькие самодельные хьюмидоры — он иногда задавался вопросом, как не жалко людям тратить столько дерева на бесполезные коробочки для сигар. Разные сигары в разных углах, никакой влажности, и плотно закрывать крышку. Кихён обожал находиться здесь. — Ты прав, но мне всё равно так тяжело. — Смирись. И пей вино, раз уж открыл. Они сидели почти неподвижно и слушали писк телефона за дверью. Когда он затих, стало проще думать. — О чём думать? Я думать разучился, пока сидел и курил с тобой эту херню, — у Кихёна в горле собралась тоска; она хрипела, пока он пытался собрать свои мысли во что-то понятное. — Чтобы быть счастливым, не обязательно думать. И желательно не думать, кстати. Чангюн его пугал таким спокойствием. Сейчас пугал — потом Кихён, конечно, привыкнет и станет таким же удивительно-ненормальным. — Знаешь, кто это был? — Чангюн двинул бровями вопросительно. — Сестра моей подружки. Она часто мне звонила последнее время, потому что я люблю давать советы. Она не знала, что делать с сестрой, которая в депрессию уходила. Всему когда-то приходит время — исключительная минута для какого-то события, после которого люди станут ещё несчастнее. — Вчера ей совсем плохо было. — Это её проблема, Кихён, раз она дурочка. Возьми, пожалуйста, бокал, и не вздумай ей звонить. — Мне кажется, всё не так. Это мы с тобой дураки, потому что живём, а зачем — сами не понимаем. Кихён шёл за своими мыслями и говорил, говорил, и не заметил, как Чангюн поднялся и приблизился к его лицу. По спине побежали мурашки, когда он заметил в его глазах настоящие чувства. Кихён нигде не видел таких чувств — только, может быть, в кино. — Ты хочешь смерти? — Чангюн выдохнул дым немного в сторону, чтобы не слышать снова надрывный кашель. Кихён неуверенно кивнул. — Ну и кто здесь дурак? — зачем он засмеялся? — Ты послушал её бредни и решил, что тоже хочешь убежать от проблем. Проблем нет, Кихён, пока мы сами их себе не создадим. — А я хочу — Кихён оборвал фразу, откинув назад голову, когда Чангюн потянул его за волосы. — А ты хочешь, чтобы тебя кто-нибудь нашёл в луже крови и счёл бы красивым такую картину. — Ты не дашь мне решить самому? Чангюн отодвинулся. Он, кажется, сомневался, стоит ли давать Кихёну такую вольность — выбирать свою судьбу. Он был ещё молод, думал беспорядочно, но улыбался уже так пусто и беспощадно, что в него хотелось верить. Кихён наполнил до краёв бокал из личной бутылки Чангюна, но внутри осталось ещё несколько капель. Он допил их из горла, слушая тихий смех. — Ты уже пьяный! — Чангюн показал на скопление бутылок в углу, из которых он сам выпил совсем немного. — Я не могу давать тебе свободу. А если без свободы — значит, надо привязать его. Чангюн обхватил его руками, а ногами уцепился в подлокотник дивана. Он сделал вид, что хорошо поработал, касаясь губами шеи Кихёна. — Идиотский вечер. Что ты перелил в бутылки, чтобы я решил, будто здесь остаться — хорошее решение? В бутылках было абсолютно всё, что пьют люди из спиртного: тоска, скука, отчаяние из-за бесконечной любви или пилящей без конца начальницы и, конечно, смерть. Алкоголь убивает. Хорошо, что там была не водка — иначе Кихён бы, наверное, уже умер. У него всё не выходила из головы мысль, что ему зачем-то нужно полюбить курить сигары. Нужно так же, как дышать. Дышать после сигар бывает трудновато. Кихён не мог встать, чтобы пойти за святыми деревянными коробочками. Ему нравилось вот так сидеть. Но когда из коридора снова послышалась дурацкая песня, им обоим стало неудобно. — Кихён, выключи эту распиздяйку! Скажи, что она может со спокойной душой умирать! Он отпустил Кихёна, и тот побежал в коридор за телефоном. В квартире стало очень тихо, и Чангюн хотел бы услышать, что говорит эта законченная идиотка, но Кихён уменьшил звук до минимума. Вставать не хотелось. — Если не хочешь ей причинить боль, оставь Нян в покое… Чангюн часто хвастался хорошим слухом, но тогда он не понял, насколько Кихёну грустно было это произносить. Он скоро научится оставлять людей в беде и делить на достойных и недостойных. Станет таким же самодовольным мудаком. Он как-то вчера говорил, что тоже хочет курить сигары, но всё не привыкнет к дыму. Конечно, раньше-то он не дышал дымом. Теперь будет дышать всегда. Кихён, войдя обратно в их спальню, увидел чувства всей его жизни лежащими на полу. Чангюн бессовестно плакал, держа в руке пустой бокальчик. Над ним словно сверкали молнии, отражая его состояние. — Пожалуйста, скажи, что мне всё это снится, — произнёс он с трудом. Очень мешал ком в горле, и растирать слёзы почему-то не находилось сил. — Тогда я проснусь счастливым. Кихён дымил сигарой, которую нашёл и зажёг там, в коридоре, говоря о безысходности с девушкой, что ничего в этом не понимала. Его глаза ничего не выражали, глупая улыбка — тоже, но в сердце теплилось счастье. — Чтобы проснуться, ты должен умереть. Чангюн видел это счастье — оно витало вокруг Кихёна мутным облаком. Этот сон продлится ещё долго.