Времена года

The Shacks — This Strange Effect

      После моря и глотка холодной газировки Марк лезет целоваться.       Пляжный зонт резко надвигается вниз и хлопает Джона по макушке. Полотенце, служившее лежаком, погружается в сплошную зелёную полутень. Тяжело вздохнув, Джон откладывает книгу в сторону и смеряет Марка строгим взглядом поверх тёмных очков. Тот укладывается рядом, подперев голову рукой, обдаёт прохладой и нежностью в глазах, которая удивительно сочетается с самоуверенной улыбкой. Глаза-то и выдают желание Марка.       — Нет. Что я говорил о поцелуях в общественных местах? — пытается образумить его Джон.       — Да брось, sunny, нас никто не видит. Том, Гек, что скажете?       По ту сторону зонта отвечают вразнобой: «только если обойти», «птицам разве что, здесь же скала». Джон не сдаётся:       — Нельзя. Только в номере.       — Почему?       — Целоваться при всех некрасиво.       — Другие парочки это не останавливает!       — Потому что они другие, Твен.       Но ни купание, ни газировка, ни холодок назидательного тона не охлаждают пыла Марка. Он напорист, как полуденное солнце, когда уламывает льдистого и серьёзного Джона побыть снисходительным.       — А у тебя сейчас глаза зелёные, как виноград.       — Не подлизывайся.       — Первый в мире солёный виноград для первоклассного меня.       В своих чувствах Марк бесстыден и слегка наивен, эгоистичен и великодушен: «пусть видят все, как я тебя люблю, ведь в этом нет ничего такого, это же любовь!» Джон далеко не дурак, он знает, каково быть простым. И всё же контрасты Марка нередко вводят его в ступор.       Бархатистая после солёной воды, прохладная, вся в крупицах песка ладонь поглаживает руку Джона. Русалочья ладонь. Улыбкой до ямочек на щеках Марк напоминает знаменитую диснеевскую русалку. Его влажные волосы сейчас каштановые, а не рыжие, словно проржавели от морской соли. Из-за того, что Марк — это Марк, ржавчина сверкает тщеславным золотом, как и медовый налёт загара, и выгоревшие на кончиках ресницы — густые, как у девчонки. Правда, зелёная тень, словно водяная толща, гасит солнечность его внешности. Только запах не меняется: от Марка пахнет солнцезащитным кремом, тонко и сладковато.       Под влиянием момента его резковатый, чем-то всегда воодушевлённый голос — сущий мальчишка! — звучит зовом сирены:       — Я тебе нравлюсь, sunny. По глазам вижу, что нравлюсь.       Пойманный с поличным, Джон отводит взгляд и фыркает.       — И что?       — Скажи это! Хотя знаешь, иногда поцелуй заменяет тысячу слов. Поцелуемся?       — Только в номере.       — Не пущу же, пока не согласишься.       Игривые и ласковые руки Марка в один момент крепнут, наливаются силой и настойчивостью — точь-в-точь обвивающие скалу виноградные лозы. Пальцы оплетают натруженные фермерской работой запястья, прижимают к покрывалу, озорно притираются, якобы смахивая с кожи вездесущие песчинки. Солнце перекрывает Солнце: Марк садится на колени и склоняется над Джоном, но не слишком низко — этот горячий выходец с американского юга пару раз буквально сталкивался лбами в порыве доказать своё. Но Джона, разморенного отдыхом, шумом прибоя и чарами, хватает лишь на сварливое шипение.       — Ты что творишь? Люди вокруг!       С волос Марка капает вода. Джон неровно вздыхает от мурашек, щекочущих затылок в такт каплям, и облизывается с нервной быстротой. Благообразная неуступчивость медленно тает в руках, кое-где выглаженных оружием, и в русалочьих шепотках-соблазнах: «всего разок, один поцелуй, никому нас не увидеть». Шероховатые губы, мажущие по виску и щекам, действуют куда лучше словесных уговоров.       Может быть… Может, всё же…       — Чёрт с тобой, Твен… Ладно. Один поцелуй.       У губ Марка привкус апельсиновой газировки, оттого поцелуй искрист и сочен. И долог. Перед глазами у Джона всё плывёт, всё мерцает в странной рыжеватой дымке. Свежий морской воздух вдруг становится накалённым и густым. Может, поэтому невозможно им дышать без лёгкого, слегка пугающего, но приятного трепета в груди?       Душно…       Возле самого уха Джона кричит чайка. Здесь, на пляже, они прикормлены туристами и наглы настолько, что в поисках съестного могут разворошить оставленные без присмотра вещи. Чайка кричит тревожно, напоминая иностранца, чьего языка ты не понимаешь — в отличие от эмоции, которую он старается донести. Почему Марк её не прогонит? Марк…       Это Марк.       Его голос, по-птичьи пронзительный от беспокойства, резко обретает осмысленность.       — …нни? Хей, ты… ты чего? Джонни! Звёздный Флот вызывает «Энтерпрайз»! Ты перегрелся?       — И чья это вина? — Джон не уверен, говорит ли вслух или только думает.       Джон Стейнбек — не неженка. Закалённый трудовой жизнью в полуголоде, изнурительном пекле и промозглой слякоти, он пережил много невзгод… чтобы выключиться от теплового удара, причинённого не по-русалочьи жарким напором Марка и впитавшимся в его тело солнечным огнём.       Как унизительно… и до странности правильно. Марк и впрямь его заворожил.