Абонент

      «Здравствуй».       С тайной радостью под костлявой грудиной шепчет знакомый голос — простуженный и болеющий каждую вторую неделю нового месяца, смеющийся тихо и боязно, будто зная все великие тайны третьей планеты, напуганный потоком слов, скроплённых скачущими да броскими рядами под языком и за дрожащими холодом зубами. В голове шаловливый ветер мая первого знакомства, в глазах звёзды и оборванные лепестки цветущей белым вишни, в руках вязаные варежки, приготовленные не для себя, конечно же, нет — мальчишка по сторону установленной связи никогда не мёрзнет. Цепляет на ноги кроссовки со светящимися шнурками, ради которых экономил карманные деньги без малого полгода, стягивает с вихрастой головы капюшон лёгкого пальто, не носит шапку и шарф, но не забывает проверить на пороге варежки в кармане и телефон с затёртыми цифрами любимого абонента.       «Привет».       Говорит проще, легче, отчаянней и снова замолкает, стряхивая голой рукой свежий порох снега, лёгший горбатыми китами на перила моста; в горле свежим кровавым комом застревает и душит оборванная вишнёвая кисть, а мальчишка, отодвигая стрекочущий перебоями телефон, закашливается в ладонь и запястье. Абонент молчит, только шумно дышит жаром разгоревшейся лихорадки, выискивая пьяными от боли глазами секунду, когда проще всего сбросить ожидаемо пустой разговор — не находит, ждёт, вслушивается в свист и ветер проезжающих на фоне автомобилей. Таймер тихо заканчивает отсчитывать первую минуту, и абонент, вжимая трещащую коробочку себе в ухо, слышит, как терпеливо выравнивает дыхание мальчишка по ту сторону, как клокочет в его горле, как скрипит между сцепленных клык к клыку зубов, как ему по-человечески тяжко.       «Привет, это я, узнала? Это я… и я снова тебе звоню — не для чего-то важного, ничего нового не случилось, ты не подумай. Наверное, я вообще звоню просто так, почти неважно, но я звоню, чтобы услышать, как ты дышишь в трубку и что ты… дышишь всё ещё, до сих пор, не затихаешь по своей и не своей воле. Мне надо это знать. Я звонил тебе сегодня утром — было почти десять, начинался второй урок, на котором тебя отчего-то не было… Никто и не заметил, тебя не подали в списки, но… Ты не подумай, что я расспрашиваю об этом — нет, не подумай, я не из-за этого. Меня попросили передать тебе тетрадь, синюю такую, с васильками и звёздным медведем у луны. Я из-за этого звонил тебе утром, но ты не ответила. Я понимаю — в последнее время связь ужасная, часто слетает и перебивается. Мне и отец совсем недавно не смог дозвониться, поэтому завтра у нас на завтрак не будет оладий. Знаешь, как забавно — мне так кажется, по крайней мере, — я же и не люблю оладьи.       Я и вчера вечером звонил тебе — тогда тоже должно быть что-то случилось со связью. Пошли короткие гудки, а потом у меня глупо рассыпался весь баланс, но сейчас всё уже хорошо. Ты не волнуйся, если что, я в порядке, поэтому, наверное, я сейчас и звоню, чтобы пригласить тебя — выходи, я жду тебя там же, неизменно, в-с-е-г-д-а. Я здесь уже почти полчаса стою, нет, не думай, что я собираюсь винить связь снова, нет. Ты не могла знать, что я жду тебя здесь сейчас, ведь я же даже не звонил до сих пор, а только сейчас. Хочешь, я расскажу: почему? Я расскажу… мне было страшно. Настолько, что я мимолётно забыл твой номер — не весь же, а только последнюю цифру, и стоял, как дурак. И сейчас стою, звоню, пока отпустило и пока мне стало легче. Я снова приболел, ну, ты, наверное, знаешь об этом. Скоро меня заберут в больницу, говорят, в этот раз надолго, но я не хочу надолго. Я не хочу туда, пока не увижу тебя ещё один раз.       Мой врач, который мамин школьный товарищ, сказал, что всё серьёзно и шуткам места нет — либо я сам приду, либо уже на неотложной заберут… возможно, что и холодным. Я так не хочу ехать туда — ты ведь знаешь, как никто другой знаешь, насколько сильно я не хочу туда. Меня тошнит от таблеток и порошков, а ещё этот тип говорил что-то про уколы, после которых откровенно сам себя не помнишь, да и всё тело не твоим становится. Звучит ужасно. Мне кажется, что я не переживу. Запретили перетруждать себя — вредно, говорят, но сейчас же последний год в школе… я так старался подтянуть математику и физику, а мне говорят — нет, нельзя, оставь, брось. Странно слышать это и от мамы, и от отца… сами недавно говорили тянуть изо всех сил, кровь из носу — я слушался, я тянул, я старался так сильно и упорно, чтобы на старте мне сказали — фальстарт, милый.       Что-то я немного не о том начал, ты прости… прости и приходи, пожалуйста, туда же, на мост, на наш мост, я здесь стою. Ты, правда, приходи, пожалуйста, приходи — я очень тебя жду. Не именно сегодня, а вообще всегда ждал и жду, поэтому при-хо-ди ко мне, совсем ненадолго… на чай, на фильм, на короткий разговор, под плед, в объятия — неважно как, ты просто приходи ко мне. Забыл сказать — сегодня вечером очень вьюжно и ветрено, одевайся теплее, а ещё по дороге сюда в парке я видел лохматого снежного пса, кажется, породы самоедов, которые нравились тебе два года назад… я ведь ничего не перепутал? Знаешь, он такой медвежеватый, пушистый, забавный, да и глаза красивые — смешно или нет, — я в них сам себя увидеть смог, настолько они большие и горящие.       Я уже говорил тебе, что сегодня очень ветрено? Прости, если повторюсь, но сегодня очень ветрено, но небо есть… глупо, оно ведь, наверное, всегда есть, да? Но отсюда его особенно хорошо видно и звёзды на нём или за ним видно ещё лучше — ты должна это увидеть. Звёзды уже успели рассыпать для нас, бескрылых, те неглупые зелёные человечки, что рвут хвосты холодных комет. Я так глуп в твоих глазах… эти звёзды сегодня волшебные и яркие, почти как на полюсе — так близко, так сказочно… Я не хочу, чтобы они были только для меня одного. Ты должна их увидеть, обязательно должна. Они, звёзды эти, волной переливаются, рисуют что-то тайное и сокровенное, но я не понимаю, что… никак не разберу без тебя. Ты приходи поскорее.       Они лоснятся мёртвой радугой — чёрт пойми, где охотник, а где фазан, — цокают рогатыми лошадьми, звенят рождественскими бубенчиками на санях старого чудака в красном… А ещё ты ведь слышишь позади, как шумит автомобильная дорога — помнишь ту историю полгода назад про грузовик, отцовскую машину и жёлтый шарик со смеющейся мордашкой. Я здесь почти умер… если бы не ты… врачи говорили, что я счастливчик. Я бы согласился, если бы ты не зажимала дыру в моём боку своими руками… прости, что напомнил, просто я жду тебя. Дорога здесь голодно воет стёртыми шинами и здесь свои приземлённые звёзды есть, фонарные, голубые и оранжевые — других не найти. Они ещё ниже, чем на небе сегодня, но жаль, очень жаль — перегорают они намного чаще.       Наша с тобой позавчерашняя, которая горела морем и в которую — это так, чтобы ты знала, что я ни при чём, — бросали камни глупые ребятишки, разошлась по швам и теперь… сегодня мёртво молчит, и желание с ней же перегорело. Ты успела загадать?.. Я — нет, опоздал, хотя так хотелось, но есть ещё много чего другого. Мы с тобой найдём другую звезду, которая точно исполнит чудо, поэтому поверь мне и приходи, пожалуйста, приходи. Посмотрим на них, которые ещё идеально целые и живые, которые над нами и над луной, которые хотели бы убить нас… даю тебе слово, нам с тобой сегодня точно повезёт — ты только послушай и приходи. Сегодня, сейчас. Я очень жду тебя здесь. Я… ты придёшь?..».       Но самый любимый абонент, которому без доли стеснения посвящены тысячи не отвеченных попыток дозвониться рано утром за минуту до шкодливого будильника, в форточных пробелах коротких школьных перемен вместо полноценного обеда под лестницей у пожарной кнопки, кроткими вечерами в собственной комнате, запертой на все замки, и ночами в выстывшей морозами постели, дико срывается наглухо прикипевшей к стальному дну злобой. Любимый абонент не понимает ни слова о тетради с васильками и звёздным медведем у луны, которую нужно передать ему лично в руки, не понимает ничего про перебитую короткими гудками связь, про не любимые оладьи, про зелёных человечков, про перебитые хвосты комет, про отцовскую машину, про дыру в боку, которую она зажимала своими собственными руками.       Любимый абонент не пытается понимать ничего про болезнь, сжирающую глупого безответно влюблённого мальчишку и когда-то сожравшую и её саму, не хочет понимать слов про больницу, безбожно выдравшую из неё всё, что она не отдавала по своей воле, отбивалась руками-ногами, впивалась пальцами меж рёбер и просила оставить — её не услышали, а она слышит. Любимый абонент с накатывающей истерикой и хладными кольцами металлических браслетов на запястьях слышит абсолютно всё про фонари и звёзды, разбившуюся голубую лампочку, слышит, что сегодня ветрено и вьюжно, старается натружено отрицать, затирая грубой пряжей свитера щёки до саднящих пятен, но, предавая саму себя и пережимая пульс на запястье, ловит каждый чужой вдох и выдох.       Любимый абонент, впившись помутнённым взглядом в перечёркнутые узоры чёрно-белых обоев, совершенно не понимает, безнадёжно отчаявшись в собственном безобразном бессилии и кривых углах не выстроенных рядами мыслей, зачем же она жмёт на маленькую зелёную трубочку и тянет её вверх по экрану, оказываясь на связи снова каждый новый раз. Ломается отнюдь не связь — ломается с треском и кровью, скопившейся синяками на коленях и рёбрах, сам любимый всем сердцем абонент, бесцельно вслушиваясь бесконечно больной головой в то, что с другой стороны ему говорят так долго, с разрешения бесперебойно и целительно. Пусть мальчишка, овладевший тайнами третьей планеты, просто говорит — ни о чём и обо всём одновременно, — говорит, как он, как небо, как звёзды, как любимый абонент, чтобы ему дышать хотелось.       У мальчишки горбатые киты бьются порохом мятного снега на перилах моста, у любимого абонента они заунывно поют из динамиков включённого телевизора — звука нет, но абонент, косо прослеживая глубинные волны синего моря и глубокие боевые шрамы брошенного великана, мимолётом цепляется ладонью за свои собственные, где ощущалось пустое и влажное место, сточенное до черноты и заштопанное ровным росчерком. Абонент с тайной лаской дослушивает до самого конца, до свербящего безнадёжностью вопроса и на ответ не хватает ни трезвости ума, ни смелости, ни самого абонента — воспоминания горят клевещущей фальшью прямо перед глазами, надуманным бредом снова течёт за высокий воротник кровь, заливая собой одежду и бинты стянувшие грудь и остатки любви.       Любимый абонент всклоченным раненным зверем срывает жестяную пластину мобильного, мерно продолжающего считать бесплатные секунды невырожденного правильно диалога, с корнями и мясом выдирает теплящуюся минимальным зарядом батарею из всего налаженного капкана связанных микросхем и динамика, где было слышно это пресловутое всё и ничего одновременно. Мальчишка с дрожью зажевывает губы, словно бы пытаясь впаять эту дурную кнопочную конструкцию себе внутрь, под череп, поближе к мозгу и глазам; слышит, как нервно скребётся скушенными ноготками любимый абонент, как раздавлено дышит, ловя пересохшими губами чужое дыхание, как клацает не попадающими друг на друга зубами.       Любимый абонент в порыве безумного желания услышать голодную до страха пустоту щёлкает суставами бело-синих пальцев, со звоном и дребезжанием вспарывает, вынимая из коробочки мобильного телефона, все съёмные детальки, а мальчишка, грея в своих руках варежки, схваченные не для себя, замирает, знакомо слыша, как монотонно срывается на безответные губки абонент, оставшись вне зоны действия сети. Он знает, что у любимого абонента просто в который раз сдают неумело прошитые и перешитые солнечными да лунными латками нервы — это их скачущий гарцующими лошадьми ритм она выстукивает по заиневшему стеклу, стирая отпечатки собственных ладоней; она не пыталась убегать — просто воздуха не хватало и смелости тоже.       Мальчишка, сбивая с затылка всей пятерней снег и пряча в карманах затёкшую от разговора руку, знает, что любимый абонент просто без меры затравлен дурными таблетками, которые ей выписал такой же добрый знакомый мамы, как и ему самому скоро выпишут и заставят, пустив по венам послушание, пить целыми горстями. Просто детское и влюблённое откровение любимого абонента когда-то изничтожили, распоров вздутым трупным желудком, выпустили наружу всё глубокое и предназначенное для двоих, повели на виселицу, выбили из-под ног землю и оставили безразлично умирать — всё это по глупой, как и сам мальчишка, ошибке.       «Я знаю, правда, знаю, почему ты так… не выставляй больше — я тебя очень прошу — эти штыки… мне больно и, как и у тебя, кровит. Я тоже немного живой… пока всё ещё живой, правда, даю тебе слово — я живой. Ты можешь проверить… посмотреть… пощупать — у меня есть сердце и кровь и… я живой, понимаешь?.. И мне больно. Я знаю, что ты… поверь, я знаю, для чего эти штыки и от это так б-о-л-ь-н-о. Из тебя без разрешения вырезали любовь, так резко и беспощадно… из меня, наверное, тоже… вырежут. Завтра, через неделю или месяц… вырежут ведь, безжалостные, бессердечные, чтобы жил… А я не хочу так жить, и я представить себе не могу, каково тебе сейчас так… быть.       Из меня вырежут любовь… всю целиком, до последнего лепестка и веточки. У нас с тобой будут одинаковые шрамы, а там, под ними, ни-че-го. Я живой, пока что, сегодня и в этот вечер, ночь… я умру скоро, ведь ты не хочешь. Никак не хочешь принять меня, мои цветы и кровь — я бы всё тебе отдал, если бы ты согласилась принять их и… меня. Я знаю, как ты… хочется, чтобы его — сердца этого больного, дряного и проклятого — не было под костями, чтобы наконец… стало тише и мягче, чтобы просто не… болело. У меня там — кроме него же, чёртового отродья, — уже зацветают, как по весне, они. Я покажу тебе… их, я докажу тебе, что я… такой же простой, свой, не чужой, близкий… Мои глаза смотрели на тебя из зазеркалья, я простой и п-о-л-ю-б-и-в-ш-и-й. Я ведь тебя… поверь мне…».       «Н-а-ц-у».       Так его зовут, так его зовёт любимый абонент, скрипя сердцем в ответах, когда не работает мобильная связь, когда в голове, в сдавленных висках тихо льётся тот же голос — он не договорил, он не закончил, он не хочет останавливаться, точно зная, что завтра его уже не будет, как и лепестков, забивших собой все бронхи от крупных до малых. Нацу, выбивая носом кроссовок сквозь прутья перил снег, упрямо твердит не своим потерянным голосом, что вырезать из себя любовь не даст точно — пусть болит, пусть кровит, пусть сжирает голодной волчицей, упиваясь слезами и кровью, но он не отдаст. Закроет руками и скомканным пуховым одеялом и, заедая горсть таблеток собранным с подоконника снегом, сам пустит по венам мёртвое послушание; в голове, под свист и рокот машин, только эта мысль бьётся птицей в клетку, шумит крыльями и молит остановиться, замереть игрой «море волнуется» и подождать.       Нацу всегда дожидается его — сдавленного и переломанного прошлым любимого абонента, который торопится к нему, семенит мелкими шажками, подбивая носом замшевых ботинок дорожную грязь, поблёскивает замочком короткой осенней куртки в огнях автомобильных фар, и с нарастающим страхом прячет в седом воротнике капюшона шрамы. Те шрамы, которые, не зная, не разглядеть, не сглотнуть с горечью потухших светлячков, не обласкать влюблённой рукой, не зацеловать, чтобы так сильно больше не болело; Нацу больно лишь от мысли, что в бедах любимого абонента оказался виноват и он сам — кто просил его смотреть неотрывно и восхищённо не в те глаза, любить не те глаза, тонуть не в них же, искать в толпе чужих и, найдя, жать поближе к сердцу, впаивая под рёбра, и клясться в любви, которая отчего-то неожиданно и жадно стала распирать молодыми цельными бутонами изнутри, вынуждая давиться и глотать собственную кровь.       У любимого абонента не было любви — её никто не любил, но был тот, кто беспощадно ломал, перевоспитывал, очернял запястья и шею плотно сомкнутой рукой, запугивал сердцем и воем лютого зверя, вгрызался в плечи и губы до первой крови, рвал одежду наивной маленькой дурочки, хватал за волосы и так же обрывал связь на каждый тревожный материнский звонок. У любимого абонента виноватые глаза — тобой подаренные, глупый мальчишка, знающий тайну третьей планеты, — но она опускает их в землю, когда ловит на себе чужой взгляд, и сразу вспоминает каждую первую-вторую-третью встречу, отцовскую машину и дыру в боку, когда он не поднимал на неё глаз, тихо нашёптывая слова детской колыбельной. Нацу здесь, на природнившемся и впаянном в мозг мосту, никогда не умирал — здесь умирал только любимый абонент, когда, хватаясь руками за чужие, душившие и бившие за такую невинную любовь, спрашивала, что же ей, глупой и отчаявшейся, сделать, чтобы он остался.       У любимого абонента больше нет ни к кому доверия — она помнит, как уходила её ошибочная любовь, оставив шрамы на шее наточенной стальной бабочкой, помнит, как её силой увозили в больницу, закрыли в маленькой палате, а после под сорванный крик и жалобный щенячий стон попали иглой в вену и пустили по выстывшему телу позорное послушание. Любимый абонент топит своё доверие флотом бумажным журавлей прямо под этим мостом, шепчет что-то дрожащими губами и так же безжалостно, как поступали с ней, топит-топит-топит; её любовь забрали, чтобы жила — все решили, так будет лучше, — а её не спросили, вскрыли грудную клетку, выловили пинцетом каждый лепесток и перешили наново. У любимого абонента отныне пустота под сердцем, выцветшие линии старых рубцов, холод и мокрое кровавое пятно, которое — другие были не рады, доктор, особенно мама, схватившись за сердце, — обещало суметь вырастить для неё, глупой, целый цветочный сад.       «Я снова тебе… ты же знаешь — просто, чтобы слышать тебя и знать, что ты… здесь. Я могу позвонить тебе, дозвониться… ты так близко, почти рядом со мной, а остальное можно просто в-о-о-б-р-а-з-и-т-ь. Мне лишь на это и хватает силы — я мечтаю о тебе… я так сильно хочу… ты прости, что не подошёл раньше, не понял, не заметил эту… ошибку. Не подошёл, когда нужно было бежать за тобой, чтобы успеть… спасти ото всех — врачей, родителей, его… от самой себя спасти. Всё перепуталось, и я потерял тебя в толпе чужих… не узнал. Я принял за тебя другую, ты за меня — другого, но всё это прошло… Я не прошу тебя забыть, не прошу, но ты же знаешь — не я, совсем не я оставлял на тебе те… шрамы и полосы. Не я чернил тебя, не я ломал, но сейчас я могу и хочу… просто дай мне шанс… вылечить тебя объятиями… собой и своей пока ещё не вырезанной любовью, пока я жив… ещё жив. Я не позволю забрать их… никому…».       У Нацу его собственное сердце всегда не на месте, когда любимый абонент стоит истерзанный безразличием, холодом и болью напротив; его сердце где-то сдавленно мечется, терроризирует любимого абонента не по людской связи, потому что этот самый любимый абонент выходит из сети вплоть до завтрашнего вечера, выколачивая из тела дух и память горькими витаминками. В Нацу нет спаянных микросхем и забитых в прошивку подкорки задач — Нацу это пылкое сердце и кровь, выносящая поодаль размоченные и съёжившиеся морскими ракушками лепестки, Нацу это первая любовь с запахом кувшинок, крепкого кофе в одном стакане на двоих, рождественских мандаринов и первой чёрной грозы. Нацу это глупый мальчишка с тайной третьей планеты, спрятанной в бороздах мозга, кроссовки со светящимися шнурками во вьюжную зиму, варежки, прихваченные не для себя, долгие и отчаянные звонки в любую свободную минуту любимому абоненту и желание вылечить пустоту.       Любимый абонент говорит чужим голосом неуверенные и неправдивые слова, жалится, просится остановиться, прекратить всё, что начиналось под парусом не заледеневшей реки, стреляло лопнувшими лапочками уличных фонарей, горело далёкими звёздами и виделось чем-то необходимым каждый вечер. Больным красным горят затёртые свитером щёки, а белые-белые руки неловко подцепляют тонкими пальцами какие-то петельки-верёвочки на рукавах куртки; у любимого абонента безнадёжно потерянный вид, боязно дрожащие на раз-два-три от слёз ресницы, не завязанные на правом ботинке шнурки и крепко засевшее желание уйти куда-нибудь под землю. У любимого абонента сердце в груди, вроде бы и точно не настоящее — фальшивое, пластмассовое или жестяное, гранитное; оно бьётся медленно, вкрадчиво, боязно, и всегда оказывается вне зоны доступа, потому что вырезать из неё, моей маленькой глупой дурочки, уже больше категорически н-е-ч-е-г-о.       — Давай похороним под этим мостом всё, что между нами было… и что не было… тоже. Похороним. Как меня здесь похоронили…       — Как мне доказать тебе свою искренность?.. Ты просто скажи мне.       У любимого абонента в этот момент чёртово дежавю за одним наипростейшим отличием — этот же вопрос, глядя в чужие глаза смиренной дурочкой, задавала она сама, пока создатель уродливых шрамов на шее, остыв телом и кровью, безвозвратно уходил в ночь и, ловя блики собственной власти на девичьем теле, смеялся. Смеялся едко и горько, травил едким болотным газом, пускал воздух в её вены, эгоистично убивал, потому что для чего она ему, наигрался, охладел, стал безразличен и, позволяя дурочке давиться цветами и слезами, прощался по-английски. Он был так жесток — любимый абонент об этом знает и помнит, но отчего-то так сильно хочется овладеть и научиться управлять своим же сердцем подобно ему, вставить камень в грудь, сжечь все слёзы и его не дрогнувшим голосом, записанным на отдельную плёнку, повторить приказом.       — Прыгай…       Но голос любимого абонента дребезжит осенним листком — не хотела говорить, что же ты, дурочка несчастная, делаешь вообще; Нацу не задумывается о том, что ему сказано, пролистывает все диалоги-монологи, думает, что надо было доложить на баланс ещё в два-три раза больше и спустить на того же абонента неизменно. Нацу не трус и спрыгнуть с моста, кажется, ему не так страшно, как завтра отдаться человеку в белом проспиртованном халате — он как-то настороженно заглянет в глаза абонента, что горько плачут, разрывая своей болью его сердце, выворачивая коленные чашечки и выгрызая остро очерченный кадык. Нацу не трус, он не дрогнет, когда вручит согретые в карманах варежки и мимолётно коснётся чужих рук своими собственными руками, когда оглядится на запоздалый автомобиль, перерезавший мост чёрной молнией, когда вцепится в промёрзшие перила и перекинет ногу на другую сторону.       Нацу не дрогнет, когда с замеревшим в горле комом оглянется и бросит точной стрелой взгляд в мутящееся чёрное пятно воды, не дрогнет, пока пальцы боязно сцеплены охотничьим капканом на деревянной накладке перил, не дрогнет, пока горит над головой присмотренная им звезда, которая предназначалась для двоих. Нацу не страшно — падать не слишком высоко, но онемевшие пальцы, казалось, не отпустят его вниз; у Нацу пылкая робость первых чувств, горящая цветами в груди, и дурная храбрость, самоотверженно адресованная только этому любимому абоненту, который всегда не в сети, но который неизменно вырисовывается в проблесках звёзд и фонарей, умоляя оборвать всё.       — Я люблю тебя, Люси…       — Прыгай!..       У любимого абонента это чёртово продолжающее тянуться дальше дежавю: как она стояла на той стороне в волчий ноябрь, как кричала что-то про любовь и слышала только один единственный приказ, звучащий в голове стёртой граммофонной пластинкой, как выбивала из головы остатки благоразумия и собственноручно хоронила себя под этим мостом ради ничего. Нацу смотрел на неё так же, искал милости и снисхождения, и так глупо не видел его, разжимая разом все побелевшие пальцы неудавшимся молодым пианистом; разом стало пусто, тихо, черно — он даже не кричал, вместо него кричала вода и хрустела тонкая корка льда, вместо него застрявшей костью в горле безнадёжностью кричал любимый всем сердцем абонент.       Просто в какой-то момент сердце, которое ненастоящее, пластмассовое или жестяное, въедливо дрогнуло, затихло и добило за два-три удара до сверкающих звёздных пятен перед глазами; она помнит, как холодно под водой, как она слизью и кровью забивает собой уши, нос, рот, лёгкие и тянет на ильное дно. Она не давалась, билась желтоклювым птенцом, выныривала над волнами и снова уходила под воду — перед глазами другие глаза, они убивали, приказывали, измывались, а она, моя глупая дурочка, велась на поводу, ластилась брошенным дворовым котом, верила, что полюбит. Но не полюбил, когда позволяла целовать до кровавых, чёрных и синих пятен, когда снимала с себя одежду, когда каждый раз возвращалась, завязывая бинтами тело, когда стояла на коленях и зажимала больной рукой порезы от стальной бабочки на шее.       Бежать, бежать, бежать.       Любимому абоненту нужно совсем мало: сорваться раненой и подбитой вниз по заледеневшей лестнице, перелететь через пестрящий кинолентой чёрно-белый бордюр, скатиться по берегу, путаясь в иссохшей траве, собственных ногах и черноте, расплывшейся густыми кляксами перед глазами, и прямиком в реку. Туда, где раскалывается и звенит умирающим стоном прибрежный лёд, где тонет и не отрывается ото дна подошва ботинок, где набрасывают лассо водоросли, где вода поднимается до пояса, пока руки отмахиваясь от осколков и ветра ищут чужие руки, чужие объятья, чужие лепестки, вымытые с мутной водой. И когда находит, то в голове у неё вьётся тысяча и одна мысль о том, что нужно выходить на берег, звонить в скорую, своему отцу и его отцу тоже, а пока только цепляется пальцами за прерывисто вздымающиеся плечи, дышит ему горячей лихорадкой в изгиб шеи и не хочет оставить после себя ни одного кровящего шрама.       Но. Но…       Но.       — Ты полечи меня ещё немного в этих своих объятиях, а я тебя в своих полечу…