Одиссей

      – Сомневаюсь, что этот, с позволения сказать, «хит» станет новым словом в киноиндустрии. Вторично от начала до конца. Ни одного оригинального поворота сюжета. – Она презрительно поводит плечом и, повернувшись к кинотеатру спиной, направляется прочь, окончательно отрясая с ног своих прах многострадального фильма. Кажется, ее не очень волнует, последует он за ней или так и будет стоять столбом на мостовой.       Между прочим, идея пойти в кино и именно на этот сеанс принадлежала ему. Он тоже ожидал чего-то… Чего-то совершенно другого и более впечатляющего, но признать это вслух – значит расписаться в том, что его вкус в фильмах тоже оставляет желать лучшего.       – Один из семи оригинальных сюжетов в мире… – многозначительно бросает он, торопливо нагоняя ее.       – Что, прости?       – История о том, как герой мужественно преодолевает множество испытаний на пути к дому, – один из семи оригинальных сюжетов в мире. Возьми любой миф, например, про Одиссея…       – Да-да, Гомер вспахал эту ниву гораздо раньше и гораздо основательнее и тем начисто истощил ее для прочих поколений незадачливых сценаристов. Отговорка, достойная плохого танцора из сам знаешь какой поговорки, – хмыкает она, прибавляя шагу.       – Но согласись, что старику Гомеру все-таки было несколько проще. Не такая высокая планка. – Он без труда подстраивается к ритму ее шагов, легко держась вровень. – И, кстати, о новых трактовках старых сюжетов. Один сценарист рассказывал в интервью, что пишет историю про человека, который тоже возвращается домой, к своей семье. Хотя после апокалипсиса мир изменился до неузнаваемости, и герой не знает, ни где теперь искать свой дом, ни что случилось с его семьей, ни как до них добраться.       – И? – Она умудряется вложить в это кратенькое восклицание добрый десяток вопросов, но главный из них, конечно же: «И в чем здесь оригинальность?»       – По-моему, это звучит весьма… – Он замолкает, подыскивая подходящее слово. Почему-то на ум упорно просится «трогательно и жизнеутверждающе».       – Сентиментально? – с улыбкой поддразнивает она.       – Интригующе, – неловко заканчивает он.       Юный романтик сейчас наверняка пламенно продолжил бы говорить, ввернув в свой монолог пару-тройку банальностей про то, что он бы тоже всенепременно вернулся к ней из самого дальнего далека. И даже изменившийся до неузнаваемости мир не стал бы ему сколько-нибудь серьезной помехой. Юный романтик-поэт, чувствующий себя как рыба в воде среди расхожих клише, добавил бы что-то эдакое про путеводную звезду, озаряющую путь в кромешном мраке, или стрелку компаса, устремляющуюся туда, куда ей положено устремляться.       Но поскольку он не был ни романтиком, ни, упаси боже, поэтом, и даже зеленым юнцом уже не был, то эти и другие банальности, не единожды изрекаемые бесчисленными поколениями влюбленных, не смущают его мыслей и тем более не просятся на язык. Что, в общем-то, только к лучшему. Некоторые вещи уместно звучат разве что в талантливо сложенных стихах. Но никак не в прозаическом полушутливом споре по дороге домой.       – О да, интригующе, – преувеличенно-серьезно соглашается она, сделав вид, что внимательно все обдумала. – И достойно героев сказок с сюжетом «пойди туда, не знаю куда».       – Но разве это не то, чего мы хотим? – сам не зная, зачем, брякает он. – Знать, что нам есть куда и к кому вернуться, если обстоятельства вынудили нас уйти куда-то очень-очень далеко?       – Разумеется, – кивает она. И что-то в ее тоне говорит о том, что мысли ее устремились отнюдь не в возвышенно-романтичное русло. – Хотим. А еще мы хотим без помех отправиться в свои походы за золотым руном. Чтобы никто не хватал нас за руки и не путался под ногами. «До цели сподручней дойти одному» (1), не так ли? Но иногда, вечерами, под чужими звездами, нам и вправду удивительно греет душу мысль, что где-то там, далеко позади, есть дом, и тот, кому было до нас дело. Тот, к кому мы, быть может, вернемся. Лет эдак через двадцать, наскучив приключениями. Тот, а вернее – та, кто столько лет смиренно ждет твоего возвращения, бережет твой дом, воспитывает твоего сына и, конечно же, дает отпор всем, кто ее домогается, потому что куда этим «всем» до отсутствующего тебя! Ну и ночами ткет покрывало, куда без этого. Пока не появишься ты и не скажешь: «Вот он я, муж твой, Одиссей, я вернулся!» Все верно?       Продлись молчание чуть дольше, он наверняка замаскировал бы свое смущение привычным способом, ляпнув дурацкую шутку насчет того, что уж он-то объявился бы у родного очага как-то поэффектнее. Если бы вообще объявился. Не он же первый перешел на личности?       Но тут она вдруг добавляет совсем другим тоном:       – Но в одном ты прав: мы хотим, чтобы те, кого мы любим, вернулись к нам живыми и невредимыми. Особенно если они ушли не в пустой поход за деньгами и славой. И тем более ушли не по своей воле. Вернулись пусть даже и через двадцать лет… – Она излишне-беззаботно улыбается, недвусмысленно давая понять, что пора перевести разговор в более шутливое русло и никаких новых откровений не последует. – Хотя признай: срок изрядный. Тут впору не напоминать, кто ты такой, а знакомиться заново.       – Вот-вот, – с облегчением подхватывает он. – Я бы именно так и поступил на месте Одиссея.       – Не сомневаюсь, – усмехается она. Но теперь уже без всякой горечи. – Это как раз в твоем духе. С тебя станется валять дурака, даже если бедная Пенелопа узнает тебя первой. Так и вижу эту картину: она со слезами бросается тебе на шею, а ты удивленно спрашиваешь: но кто вы, собственно, такая?       – Но согласись, это будет подраматичнее проверок с кроватью? – подначивает он, а она смеется и согласно кивает.       Нет, все-таки жизнь – отличная штука. Вся и сегодняшний вечер в частности. Теплые бархатистые сумерки, цветы, цветы, цветы, над которыми еще час назад жужжали пчелы, ярчайшие звезды, постепенно загорающиеся на темнеющем небосводе. Что плохого может произойти в таком прекрасном мире, когда даже сама жизнь улыбается тебе?       Многое.       Он не знал, что именно воспоминания об этом последнем беззаботном вечере станут тем, за что он будет цепляться с упорством обреченного, когда все прочее, связывающее его с прошлым и даже самой жизнью, незаметно обратится в прах и пепел, сгинет среди боли, пустоты и холода. Что даже это воспоминание в конце концов поблекнет, готово будет развеяться без следа, словно дым на ветру. Что настанет день, когда он с ужасом поймет: ему нечем больше отгородиться от тьмы, сотней голосов шепчущей ему: все напрасно, тщетно и бесполезно. Той первобытной тьмы, чье ледяное дыхание однажды погасит даже звезды. Он просто ничтожная пылинка в ее пасти. Никто в пасти великого Ничто. И челюсти вот-вот сомкнутся.