12-я реальность. 20-е годы 22 века. Россия, Санкт-Петербург.
Тяжесть. Звенящая пустотой тишина. Где-то далеко за её вибрирующим гулом — шум мегаполиса. Кап. Кап-кап. Кап. Ванна наполнена молоком. Свежим, слегка разбавленным водой, чтобы сгладить жирность. Он лежит в ней, погрузившись полностью, лишь ноздри выступают над белой гладью, слегка нарушаемой редкими молочными каплями из крана… Он слышит их даже сквозь толщу жидкости: Кап… Кап. Кап-кап. Кап. Не выдерживает навязчивый долбёж капель по ушам и медленно поднимает голову на поверхность… Пронзительный сигнал автоответчика врывается, вспарывает пространство, набатом вонзается в мозг, режет и рвёт. Надоел! Как же надоел… Этот сигнал: пиииииииииииии. И голос за ним. За ним всегда следует её голос. Сейчас томный: «Привет». Через мгновение — участливый: «Как твой день?» Понимающий: «Набери мне, как закончишь». Любящий: «Я соскучилась». В нескольких словах так много граней голоса, звука… До оскомины. Осточертел. Кап. Кап. Кап-кап. «Кап» сливается в общую песнь с залитым солнцем днём и бежит, бежит по кирпичным стенам, навинчивается на хрустальные серьги массивной люстры под потолком его лофта и осыпается на каменный пол. Кап… Кап-кап. Кап. Кап. Солнечный свет продолжает струиться в широкое окно, не теряя надежды разогнать мрачные краски помещения. А он продолжает безучастно жить новый день. Откинувшись на высокий медный борт стилизованной под ретро ванны, почти замерзая в остывшем молоке. В нём теплее, чем… Менее больно. Кап. Кап. Кап-кап. Бьётся, звенит где-то рядом с коленом. Пиииииииии. Вновь подаёт сигнал автоответчик. Поспешное «Я знаю, что занят» заставляет содрогнуться все внутренности. «Я знаю», — она как будто извиняется, опаляя дыханием трубку, и он слышит её выдох совсем рядом. Над ухом. Он обжигает кожу. «Знаю, что не́когда», — с умоляющим надрывом, чтобы воспрепятствовать… если бы он вдруг мог сейчас бросить трубку и прервать её, продолжает, — «но, пожалуйста, ты должен это услышать!» Невыносимо! В желании защититься от её голоса он снова сползает в молочные воды. Почти с исступлением, как побитый, сворачивается на дне чана и зажмуривается. Не хочется ничего. Даже дышать. Тем более слушать. «Душа моя», — щемящий шепот скользит по пространству. «Элизиум теней», — звучит как-то зло… Или это толща молока коверкает её голос? Неважно! Его всё равно невыносимо слышать. Сдавленные лёгкие требуют воздуха и толкают на поверхность. От белёсой влаги волосы кажутся тронутыми сединой. Утробно, отчаянно, почти мистически звучат в голове её слова «Теней безмолвных… светлых и прекрасных», заставляя его скрутиться, как от спазма, и снова скрыться под спасительной молочной гранью. Она как знает это и, нарастив темп, её голос догоняет его, — «Ни помыслам годины буйной сей», и режет, колет в самый живот. Устал. Бороться, прятаться и преодолевать тупую, изнуряющую боль. Садится прямо и позволяет её голосу довершить начатое — доломать всё, что ещё цело у него внутри. Она же этого добивается? Как подтверждение всех подозрений, автоответчик воспроизводит её торопливые слова — «Ни радостям, ни горю не причастных», «Душа моя», — почти поёт она в трубку, растягивая му́ку. С придыханием и паузой, — «Элизиум теней, Что общего меж жизнью и тобою!» Тяжело и нестерпимо тошно. Он всё же медленно сползает по краю борта под кромку молочной воды. «Меж вами, призраки минувших, лучших дней, И сей бесчувственной толпою?..» Он физически ощущает, как ненависть к Тютчеву камнем сдавливает селезёнку. Бывает же… Тот давно умер, а он ненавидит его здесь и сейчас, живой. Тишина… Наконец-то. Окончательно замёрзает и, схватившись за борт, позволяет себе подняться. Воздух обнял, окутал тело в терпкое тепло. Солнце, лаская лучами, побежало по коже. Заигрывая, маня и приглашая к себе. Влажные следы стоп на тёмной плитке протянулись к окну. Белые капли хаотично — следом. А в душе сумрак, труха, плесень. И город за окном гудит, подобно заводским трубам, покрытым коррозией и копотью… Проникает сажей в каждую клеточку тела и почему-то не оседает, не трогает светлую махру полотенца на талии. От озноба хочется есть. Или пить? Без разницы, лишь бы заглушить, забить пустоту внутри себя. Сапфир идёт на кухню. Здесь всё стерильно, идеально, как на выставочном экземпляре, ни одной лишней детали. Пиииииииии — раздаётся за спиной. Уже безразлично и криво, как его отражение в ровной поверхности зеркально начищенного холодильника. И женский весёлый голос за спиной. — «Аа… Ааа?!» — смеётся. — «Слушай, я забыла, — смеётся, смеётся над собой же, — зачем я тебе позвонила. Извини». Распахнув массивные створки холодильника, Сапфир устало смотрит в его нутро, но не видит в нём ничего. Хочется хлопнуть этими дверцами, остервенело! Чтобы осыпалось всё, даже стёкла соседних домов. Но он продолжает недвижимо стоять, слушает её смех и как она кладёт трубку. С этим звуком он снова свободен. Берёт кувшин с молоком, закрывает дверцы холодильника и не может сдержать давящую гримасу принуждения. Прилипшая ко лбу мокрая чёлка довершила её идеальную ассиметрию. Пиииииииии. Уже привычно, как писк комара над ухом летним утром. И даже не трогает. «Ты знаешь, я никогда не понимала твоей привычки и твоей любви к молоку, … а совершенно недавно я прочитала, что молоко — это, оказывается, символ святости». Зачем? Зачем она всё это говорит? Так честно, как на исповеди. Зачем этими глупостями пытается заполнить его пространство? Он не святой, и не пророк. Молоко — это молоко. Он просто не любит воду. Съел пару виноградин из вазы на столе. Они показались кислыми. «А, сейчас». «Сейчас я даже не знаю как относиться к этой твоей привычке». Никак. В ней нет смысла. Следующие виноградины показались слаще. «Знаешь», — предвкушение в её голосе осязаемо вязко. Заставляет замереть и прислушаться. «Я люблю в тебе всё», — вызывает желание коротко улыбнуться, почти насмешливо ухмыльнуться… Он знает, если она хочет, — ей легко даются слова. Любые. Она может говорить без умолку… Доводя до скулящей немой мольбы — помолчи… Ведь я же… Я же. Схватив графин, оставленный на краю стола, практически защищаясь им, отгораживаясь от встрепенувшихся мыслей, проходит дальше, вдоль кухонного острова: ваза с виноградом, ровная светлая каменная гладь, чёрная мойка, ровная столешница, два фужера, плита с гейзерной кофеваркой на углу, светлая гладь. Пиииииииии. «Счастье моё, мне так важно слышать тебя, — не унимается автоответчик. — Я так люблю говорить с тобой». Он берёт шот с ровными гранями без какого либо рисунка или излома. Плеснул молока. Белая жижа полилась, качнувшись, едва не скользнув на каменный стол, но он ловкий. Справился.
«Ты знаешь…» — негромко и бесстрашно вещает автоответчик её голосом. Как будто нет больше сил носить в себе древнюю тайну, и вздыхает её грудью: «Эхх». Плотно сжимая стенки стакана, как жаждущий влаги и страшащийся потерять даже каплю, подносит к губам. Влажная длинная чёлка перед глазами почти касается ровного стекла. И всё лень… Настолько лень, что головой не мотнуть, чтобы откинуть, убрать. «Похоже», — что бы она ни сказала дальше, она уже всё решила. Ему ли не знать?.. Сделав выбор — увидеть, купить, сказать… любой, — она никогда не остановится. Молоко слаще, чем виноград. По крайней мере, в нём нет косточек. «Похоже, ты скоро станешь отцом». Подавился. Белые брызги, едва сдерживаемые плотно сжатыми губами, фонтаном прыснули на грудь, стол, пол, а тело изогнулось, спасая возможные одежды. Зря. На нём по прежнему только полотенце, но реакция быстрее мысли. «Ты слышишь?.. У нас будет ребёнок». Пространство перед ним пропадает, синие глаза лихорадочно мечутся в поисках, за что ухватиться, чтобы не провалиться в сизую пропасть. И сдавливает грудь, становится тяжело дышать — как загнанный в тупик зверь, он мечется в собственной клетке своего тела. Кисть плотно вжимается в край недопитого стакана. Ровный круг отпечатывается на ладони. Мышца едва дёргается. Нервно. Неосознанно. И шот летит со стола… Звон, брызги, осколки, лужа. Он смотрит на разводы и прозрачные рваные ошмётки стекла; отирает лицо ладонями, с силой и нажимом, — сейчас он проснётся, и кошмар закончится! Боль уйдёт. Эта странная, безысходная, ненужная ему боль рассеется вместе со сном. И пригрезившемся голосом на автоответчике. Надо лишь проснуться! Заставить себя пробудиться. Суетно отирает от молока руки, тело, оглядывается на разлетевшиеся брызги. Пиииииииии. «И я тебя очень, очень прошу, — радостным колокольчиком звенит вслед за новым сигналом, заставляя его остановиться и позволить себе болезненный выдох. — Надень, пожалуйста, мой любимый галстук». Пиииииииии. Солнце клонилось к закату, и рассеянные лучи танцуют медленный вальс, струясь в широкие окна полупустой залы. «Знаешь, сейчас только что пробегала мимо кафе, — робко, переходя практически в трепетный шепот. — Ну… Наше кафе». Запонка никак не хочет поддаваться. Прислонившись плечом к высокому откосу, Сапфир безразлично смотрит за стекло с ромбовидным рисунком и продолжает бороться с упрямой запонкой на правом манжете. «Где мы впервые увидели друг друга». За окном не было их кафе. За окном был серый фасад соседнего корпуса бывшего завода и узкий двор. «Я подумала о том, что…» Резко захотелось вырвать эту дрянь с мясом. Вместе с манжетой. И бросить, вышвырнуть куда-нибудь подальше. «Это… Это же настолько, — шепчет её голос, подбирая слова, словно она впервые потерялась в них и не может подобрать верное, — удивительно! Как мы, как мы встретились в этот день…» Справившись с застёжкой, отходит от окна ближе к длинному деревянному столу с кроваво-красной продольной салфеткой в центре. «Ты зашёл совершенно случайно». Отирает губы, разглядывая иллюстрацию на страницах раскрытой книги рядом с ним. «Я должна была быть в совершенно другом месте». Взял книгу. Качественное издание «Нового Завета» тяжело, как смысл жизни, легло в руки и смотрело в ответ строками заблудшего сына. «Но мы оказались именно в этот момент…» Перевернул страницу. Новая была не лучше — предсказание Иисуса Христа о кончине мира. «…В эту секунду… именно там!» Положил книгу назад и предпочёл скорее отойти. «И… Это не случайно!» Быстрее застегнуть рубашку на все пуговицы, скрыться, спрятаться, защититься дорогой белой тканью! Растаять в её цвете, чтобы его никто не видел и не нашёл. «Вообще, мне кажется, мистика, знаки. Они повсюду! Это…» — голос начинает срываться, гортанно клокотать. Она говорит и понимает, что он молча отметает, не принимает весь этот фарс, бред и сказки! «…окружает, встречается на каждом шагу. Везде. Иии…» Босой, он подошёл к белому аппарату на полу, из чьего динамика идёт звук. Мелко мнётся с ноги на ногу, давя желание растоптать, раздавить… Чтобы не слышать… Что бы не видеть горящий красным 'ноль' на табло. Кто и зачем придумал автоответчики? Кому они нужны?! Только мучить… Достать где угодно, даже если абонент не взял трубку. Её голос то набирает темп, то замолкает: «От этого с одной стороны страшно, а с другой стороны…» Она задумалась. «Есть Бог…! Иии… Это счастье. Это утешение, это успокоение! Я знаю, что всё не просто так». Он находит в себе силы отойти. Поспешно. Иначе точно раздавит! «Всё не просто так». Её любимый галстук, — тёмно-синий, как ночь в мелкую светлую крапинку звёзд, сейчас кажется удавкой, оттого узел далёк от идеала. Тёмный костюм — что-то привычное и «его», но сейчас не дарящее ощущение себя самого. Пиииииииии. Радостное «Ты не поверишь!» вспарывает пространство, когда он надевает плащ. «Я его нашла! Я его нашла!» Сапфир разворачивается от выхода и возвращается в комнату. К ненавистному аппарату. В обуви его нейтрализовать куда проще. «Это самое красивое платье, которое у меня было», — проходит мимо, за часами на тумбе в простенке меж окон. «Ты просто обалдеешь, когда меня в нём увидишь». Присаживается рядом на корточки. «Оно сууупер сээксии», — многообещающе встречает его близость её голос. Он отключает аппарат от зарядки и берёт с собой. На табло по-прежнему горит красный ноль. «Я тебя прошу, возьми, пожалуйста, с собой мои туфли, я не успею забежать». Сапфир проходит мимо. Туфли остаются на своём месте. Не тронуты, как есть: одна завалена на бок, вторая ровно и гордо демонстрирует шпильку. Кроваво-черные. Похожие на вино. Пиииииииии. «Я не могу дождаться нашей встречи», — он торопится, а она никак не хочет его отпускать. «Я хочу признаться! Я приготовила тебе подарок». Сапфир наконец решительно жмёт на паузу, отключая звук, и покидает дом. Примерно через час пожелтевшие кроны шуршат над ним и шумят успокоенной, благоговейной тишиной. Снова достаёт аппарат и включает на продолжение. «Это песня… — медовой дрожью её голоса оживает автоответчик — Я тааак волнуюсь». «Я так переживаю… Понравится тебе или н…» На заднем плане, усиливаясь, приближается звук скрипящих шин… Нарастает и практически заглушает её голос. Глухой удар обрывает запись, и протяжный писк следует за ним. Сапфир выключает аппарат и, едва преодолевая дрожь, кладёт его среди цветов, плотным ковром укрывающих земляной вал. Поправляет ворот плаща, ёжась больше от внутреннего холода. Постояв немного, разворачивается и уходит. Здесь ему никто не ответит… «Я уже закончила, бегу на маникюр, потом на Синопскую за платьем и к тебе. Обещаю не опоздать. Честно-честно».
Он помнит их каждое. Наизусть. С самого первого, как только дал ей свой номер и право тревожить его в любое время, до самого последнего. Все эти годы. Слишком любил её голос, чтобы запрещать говорить на ходу.
Окружённая счастьем, она не замечала, не видела вокруг никакой опасности.
Жила, неся с собой и источая любовь.