My demons are begging me to open up my mouth (Мои демоны умоляют меня открыть рот.) I need them mechanically make the words come out (Мне нужно, чтобы они автоматически вызывали слова.) They fight me, vigorous and angry, watch them pounce (Они одолевают меня, сильные и злые, посмотри на их напор.) Ignite me, licking up the flames they bring about (Обжигают меня, облизывают языки пламени вокруг себя.)*
2008
Эва подбегает к Джимми со спины и щипает за бок, и лукаво улыбается. На щеках проступали ямочки, а кухня наполнялась детским искренним смехом. – Это было больно! Я же мог задеть маму, и худо было бы уже нам обоим, – вскрикивает мальчик, грозно оборачиваясь и прожигая взглядом сестру. – Что смешного? – Я погляжу, что кое-кто злится? – Сейчас оба вылетите из кухни, а ну живо успокоились! – слабо рычит Ванда, грозно смотрит на каждого из близнецов. – Эдвин, если не хочешь остаться без печенья, то лучше бы помогла, чем доставать брата. Дети смотрят друг на друга, недовольно опуская брови. Мама в очередной раз, хоть и неприятно признавать, но права. Внутри начинает что-то кипеть от гнева, и в любой момент мог пойти пар из ушей. Она так и не замечает, как нечто в красной дымке оставляет на ее носу след из взбитого нежно-розового крема. – Теперь истинная Зефирка… – хохочет брюнет, хотя смех уже меркнет в памяти женщины, и слышит его словно находится под водой. Ванда замирает, ощущая, как словно земля валится из-под ног. Время заметно ощущаемо идет сквозь пальцы, хотя не понимаешь – прошла секунда, минута, или вообще час. Все в какой-то момент теряет цвета, становится мрачным, блеклым, мертвым. Ванда сквозь влажную пелену смотрит на некогда яркую кухню, и видит лишь неживые тени, некогда бывшие её детьми. Они словно иллюзия, что смотрят пустыми глазами и как бы отвечают на миллионы ее пустых вопросов: «Отпусти нас, отпусти его». Она как будто погружается в астрал, где все иначе. Где все не так, как ей хотелось бы. Сама мысль о том, что все может быть по-другому, заставляет по её спине пройтись холодом, а кровь застыть до омерзительного ощущения в жилах. Руки и ладони покрываются морозом, синеют и эти жилки ползут все выше и выше. Она за долгую жизнь свыклась с тем, что редко что-то идет по плану. Но сейчас, когда она обрела свое счастье, нельзя было его упускать. Коридоры пустеют на глазах, все вокруг окутывает бездонный туман, наполняющий собою все что вообще возможно. Эхом носятся друг за другом голоса, они как будто бегают вот тут рядом. Но ведь это не может быть реальностью, нет? Все же далеко не так? Все явно оптимистичнее и жизнерадостнее? Реальность вновь возвращается на свое место, когда помещение опять заполняется детскими голосами. По щеке ощущается дорожка из влаги, которую Ванда быстро вытирает объемными рукавами платья. Эта их детская забава действовала словно успокоительное на ее сознание: наркотик, что приглушает тревогу, что как будто приятно затуманивает разум и накатывает мощными волнами эйфории. И пока эти двое улыбаются и ощущают себя в безопасности, Ванде плевать на все что творится вокруг. – А если Джиму на голову вылить весь крем, что есть на кухне? – Я вылью его потом на тебя, – в ответ язвит старший близнец, злобно шипя и морща лоб. Праздник не будет испорчен. Нет. Ванда приподнимает руки, которые как будто пробивает по ощущениям током, и вонзается сотни осколков битого стекла, окружая все вокруг алыми полосами. Они касаются потолка, углы, зависают на стенах. И через пару мгновений на их месте появляются красные с белым сердечки, дополняя атмосферу. Ванда искренне улыбается, наблюдая как Эва пытается поймать летящие искры, и как Джеймс лежит на полу от смеха, ибо выглядит она и смешно, и глупо. Но настолько родной, что срывается и бежит за ней. Эти дети выросли, они хоть и были как будто чужие друг другу, особенно когда девочка пыталась задеть ради забавы брата. В этом она узнавала Эрика. Он такой же ловкий, наглый и местами бестактный, что острый на язык. Неясно как, но Джим выдался в Чарльза, но скорее более задорной версией. Всегда прикрывал сестру перед всеми: будь то задиры в школе, или даже родной матерью. Детский смех и топот убежали по лестнице куда-то наверх,