Некогда в Темные Века
Благоговейная тишина простиралась над предместьями Гарден-Роял, прохладная утренняя дымка, не нарушаемая ничьими шагами, парила над дорогами. Здесь еще не грохотали повозки, не били землю копытами лошади, груженые припасами и сундуками, еще не топтали пыль десятки, нет, сотни ног: изящные кожаные пулены, деревянные простые башмаки, железные рыцарские саботины. Еще не наполнился воздух взволнованными голосами, что обычно прикривают, подзывают, поторапливают; звоном доспехов, стуком и скрипом колес. Самые завораживающие часы тишины приходились на раннее утро, любимое время юного сэра Эндрю. Сидя на деревянном выступе стены, что частоколом окружала крестьянские наделы, он сосредоточенно жевал колосок, вглядываясь в нежно-розовое, уже светлеющее небо. Не пройдет и нескольких часов, как по этой самой дороге хлынет в город поток гостей и зевак всех расцветок — недаром последние два дня снуют туда-сюда люди из замка. Сэр Эндрю спрыгнул с выступа, подошвы простых кожаных сапог шаркнули по придорожной грязи. Каждое утро он поднимался с первым лучом солнца и тренировался с мечом по нескольку часов кряду, чтобы не забывать науки, но сегодняшнюю тренировку придется пропустить. Нужно было выехать до рассвета. Нагруженный вещами конь недовольно фыркал, пока сэр Эндрю шепотом успокаивал его, призывая быть потише. Тюки были собраны еще вчера, в темноте он боялся, что что-нибудь забудет, но риск укладывать поклажу днем был слишком велик. Наконец все было готово, сэр Эндрю осторожно вывел лошадь под уздцы, пешком покидая двор. Но перед тем, как выйти за городскую стену, нужно было сделать остановку. На одной из мелких деревенских улочек он оставил коня на привязи. Пробежав за ворота, он спешно поднялся на гнилое, плохо сбитое крыльцо, трижды коротко постучал в дверь и прислушался. За преградой из рассохшегося дерева послышалось копошение, и сэр Эндрю едва успел отскочить, когда дверь распахнулась, как всегда, сильнее обычного и ударилась о притолоку позади. — С ума сошел! — шикнул сэр Эндрю на выскочившего из дома паренька. — Перебудишь всю деревню! Оглянувшись, тот осторожно принялся закрывать дверь, которая немилосердно заскрипела, словно на последнем издыхании. Рыжеволосый хозяин зажмурился, шепотом выругавшись, как последний пройдоха, когда из глубины дома донесся сонный женский голос: — Кит, это ты там? — Спи, моя прелестница, я накормлю кур, чтобы не разбежались! — осторожно заметил хозяин. — Куда это ты намылился? — послышалось из дома. — А ну вернись! Кит сорвался с места, бросив дверь, сэр Эндрю помчался вслед за ним в стойло, откуда оба наскоро вывели худого вороного коня. — Ты ведь понимаешь, что выдернул меня из супружеской постели через четыре дня после женитьбы, да? — шепотом воскликнул Кит. — С меня причитается, дружище, как всегда! — шепотом заверил его сэр Эндрю. — Я тебя разве когда-то обижал деньгами, скажи? — Кит Бертрам, а ну живо вернись в свою постель или можешь считать, что у тебя больше нет жены! — донеслось со двора, оба вздрогнули. — Деньги! Ох, сэр Эндрю, по возвращению сами с ней разбираться будете! — шикнул Кит, уводя лошадь позади дома, обходя его кругом. — И лучше бы тебе получить копье промеж глаз, помяни мое слово! Тот бесшумно рассмеялся. Кит вспрыгнул на лошадь, поддав ногами у самых ворот, а следом за ним удрал со всех ног под звонкий крик молодой миссис Бертрам и сам сэр Эндрю. Чем быстрее били копыта по дорожной пыли, тем сильнее внутри разгоралось знакомое с детства чувство: азарт, намешанный с юношеским страхом и приправленный гордостью. Всадники погнали лошадей что есть силы, чтобы успеть к замку к заутренней и дать им как следует отдохнуть. Конь сэра Эндрю — его любимец, гнедой жеребец Морсус — был из тех, что попадаются рыцарю всего один раз и становятся лучшими друзьями. Сэр Эндрю был убежден, что Морсус умеет читать его мысли или по меньшей мере угадывать их, до того этот конь хорошо понимал его всякий раз, как требовалось быть со своим наездником одним целым. — И все-таки, как ты думаешь заполучить награду? — допытывался Кит, когда всадники перешли на шаг. — Для этого ведь точно придется снять шлем, Эндрю! — Может, и не придется, — передернул плечами сэр Эндрю. — А если и заставят — я ведь буду победителем! Какие с меня взятки тогда? — Да, верно… кхм… если будешь, — осторожно потер переносицу Кит. Сэр Эндрю вскинул на друга обиженный взгляд. Кит прежде не сомневался в нем, как и должно верному оруженосцу — всегда подбадривал перед состязанием, сколь бы тяжелым оно ни было. Да и теперь согласился на эту авантюру, разве не потому, что считал дело верным? Солнце приподнялось над равниной и высветило замковые стены, где еще не до конца рассеялся туман; сэр Эндрю вытянулся, завороженно вперившись в горизонт. Каждый раз, что он приближался к величественной крепости Оливтри, вотчине своего сюзерена герцога Фергюсона, сердце на пару мгновений пропускало удар. Вот она земля, где ему суждено было жить! Не в захолустных угодьях, среди свиней и безграмотного люда — а здесь, среди равных! Сэр Эндрю унаследовал рыцарский титул от отца, а тот всегда верно служил своему сеньору, не полагаясь на божью милость, и никогда не роптал за тот жалкий удел, что герцог бросил ему, как обглоданную кость. Стоило сэру Эндрю научиться держаться в седле, будучи еще мальчишкой он принес клятву верности, желая возвыситься в глазах сюзерена, совершать ради него любые подвиги и получать за это щедрые награды. Так пели менестрели, обещали золото и прекрасных дев, но песням сбыться было не суждено. К двадцати годам сэр Эндрю нажил только шрамов и бессонных ночей, сражаясь на полях битв за честь своего господина, и ни разу герцог даже не взглянул на него. Тогда-то он и попрал свое доброе имя, как всегда выражался отец — сказал все, что думал. Благородного юношу, орошенного кровью его врагов, еще некрепко стоящего на ногах от испитого в честь победы во имя господина, герцог великодушно простил, но с той поры ни на одном турнире, что устраивались в замке, не было имени сэра Эндрю, будто бы и рыцарское звание у него отняли за его гордость. Не в боях была страсть сэра Эндрю — как и любой рыцарь он желал прославиться в турнирах, в состязаниях с величайшими из живущих воинов. На подъезде к замку уже встречали путников вереницы прибывающих гостей, конных всадников, повозок, пеших крестьян, что хотели взглянуть на представление. Турнир в честь помолвки будущего короля никто из тех, чьи ноги могли донести, не желал пропустить. Сэр Эндрю и Кит остановились в нескольких ярдах от ворот — к ним нужно было подниматься по пологому склону, где собралось немало людских фигур. — Ты понимаешь, что опозоришься перед всем этим сбродом, если провалишься? — спросил, поглаживая уставшего коня по загривку, Кит. — Я был бы дураком, если бы не попробовал, Кит, — ответил сэр Эндрю. — Неизвестно, когда еще мне выпал бы такой шанс: турнир, который устраивает сам король, а мой отец слег с подагрой. Ты веришь в такие чудесные совпадения, а? — В чудесные спасения бедных рыцарей-дураков я тоже не верю, — усмехнулся Кит. — Но, как видно, лучше бы мне поскорее поверить, да?***
О том, что место назначения близко, Ее Высочество догадалась по тому, что повозку перестало мотать из стороны в сторону на ухабистой дороге — поехали ровно, под скрипучими колесами зашуршал мелкий гравий. Не выдержав натиска любопытства, принцесса Эмануэла отогнула полог, что прикрывал окно закрытой повозки, и поглядела наружу. Эта холодная страна не переставала удивлять: на горизонте поднимался пар от нагретых солнцем пастбищ и равнин, а еще пару часов назад по пути принцессе пришлось обложиться мехами, чтобы не продрогнуть в повозке. Она выдыхала холодный пар, клубами вьющийся вокруг, и молилась, чтобы поскорее рассвело. Теперь солнце припекало даже чересчур: шелковое убранство повозки грелось, и внутри скоро стало душно. Сопровождающие придворные объявили, что процессия остановится в крепости Оливтри, вотчине герцога Фергюсона, принцессе оставалось только покориться. Она одновременно и желала скорее попасть в королевский замок, и в то же время не желала — скорая женитьба с человеком, которого она никогда еще не видела, заставляла сердце сжиматься от горечи. Впрочем, здесь, на территориях этой чуждой, такой непохожей на родную Кастилию страны, только он один, похоже, и был бы рад ее видеть. За время путешествия морем, а потом и пешком по равнинам, принцессе Эмануэле довелось остановиться уже у четырех вассалов короля, и нигде ее не встречали с приязнью. Чужая принцесса далекой, враждебной земли не походила на здешних красавиц и внушала местным жителям и даже просвещенной знати только страх. Дорога к замку вела в гору, принцесса с ужасом вцепилась в сидение, когда повозка накренилась, взбираясь все выше на склон. Выглянуть снова Эмануэла решилась только, когда под колесами застучали каменные плиты крепостного двора. Внутри неприветливый с виду серо-зеленый замок был куда светлее, солнечные лучи озарили крепостной двор, где сновали туда-сюда люди в простом: кто-то таскал тюки с провизией, кто-то нес ящики с кувшинами, кто-то вел наскоро под уздцы маленького ослика. Принцесса вглядывалась жадно, не видав ни людей, ни величественных замковых стен уже несколько дней. Наконец хоть что-то походило на родной дом! По-настоящему праздничный дух царил во всей крепости, разноцветные гирлянды флажков приветствовали рыцарей, что собирались на торжественный турнир в честь помолвки принца, главная причина которого только что въехала в своей закрытой, украшенной бархатом и шелком повозке. В замке же оказалось на порядок холоднее, чем снаружи него. — Ваше Высочество, — едко улыбнулся, поклонившись, герцог Фергюсон. — Большая честь и радость для всего нашего двора приветить будущую королеву. Улыбнулся, надо заметить, он один. Вся процессия остановилась в промозглом зале, где герцог встретил прибывших, Эмануэла рассматривала его, пользуясь наброшенной на лицо вуалью. На первый взгляд нельзя было точно сказать, сколько хозяину замка лет — черноволосый, моложавый на вид, он определенно не был молод, но и не стар, а как будто не имел лет вообще. Принцесса поклонилась одним только подбородком и протянула руку. — У вас очень… свежо, — проронила она. — После дома вам, должно быть, холодно у нас? — улыбнулся герцог. — Но это ничего, вот увидите, уже через месяц будете изнывать от жары — в мае у нас очень душно. Слугам приказано было расположить процессию, принцессе отвели покои и наконец оставили в одиночестве. В честь такого большого повода сегодня начинался праздничный турнир, и герцог призывал Эмануэлу поглядеть на доблестных рыцарей, каждый из которых, уверял он, куда храбрее кастильских воинов. От отца принцесса была наслышана о том, что ее браком с принцем скреплялся какой-то очень шаткий мир, так что немудрено, что каждый в этом промозглом королевстве считал обязательным вставить свое нелестное слово о ее родном крае. Присев на кровать в своей нынешней спальне, Эмануэла покосилась в окно. Там в зените стояло солнце, светило так же равнодушно, как и в Кастилии, и принцесса сглотнула слезы. Хотя бы что-то здесь было тем же, что и дома, раз уж все в жизни отныне Эмануэле будет чужим.***
— Приехала! Приехала! — закричала, ворвавшись на кухню, Бригитта. — Приехала эта воронья дочь! И как будто не было другой работы, кухарки собрались вокруг нее, утирая намокшие лбы и стряхивая муку с передников. Посыпалась простая бранная речь, захохотали бабы, освобождаясь, пусть и только на пару мгновений, от довлеющей над ними тяжелой работы. — Видали б вы ее! — причитала Бригитта. — Пышногрудая, как колбаса свиная! — И что, прямо-таки черная? Совсем? — Совсем! Ворону в платье одели, помяни мое слово! — Что вы там разглядеть-то успели, — фыркнула, не выдержав, стоящая в стороне Ханна. — Она ж вся замотана! Кухарки обернулись недовольно, Ханна даже не подняла головы. Она одна осталась драить блюда, так что ее и не заметили столпившиеся в круг бабы. — А ты-то чего рот открыла? — бросила Бригитта. — Сама что ли видела? — Видела, — передернула плечами Ханна. — Выносила воду, когда приехала ее повозка, вот и видела. Это вы вороны облезлые, а от принцессы все челюсти посворачивают, когда увидят. Помяните мое слово. — Ой полезла, куда не просят! — У тебя, Ханна, голова вот с такой дырой, вот ты и городишь! Кто-то, проходя мимо, даже огрел Ханну по нагнутой пояснице тряпкой, но она только ухмыльнулась. Бабы разочарованно разошлись — свежую сплетню она им попортила, как пить дать! Закончив наконец драить блюдо, Ханна разогнулась, со стоном утирая лоб. На кухне парило вовсю, жар от массивного очага, где уже жарилась, источая шикарный дух, вепрятина, дымкой стоял под потолком. Готовить на празднества вроде турнира, что проходил в замке нынче, приходилось как на целую деревню, но на дичь замковые охотники не скупились. Ханна никогда не жалела, что попала на кухню — тут хотя бы всегда будешь сыт. Бабы смеялись над худой, высокой, как каланча, девицей, всегда говорили, что ей повезло, что попала в замок, а не трудится не покладая рук в деревне, но Ханна знала, что в жизни ей повезло куда меньше, чем могло бы. Никто в замке все равно не поверил бы, что ее мать, служанка в замке герцога, зачала от него самого. Герцог Фергюсон про девицу-бастарда знал и даже в лицо Ханну порой узнавал, но вслух никогда, конечно, никак их родства не выдавал. Едва ей минуло восемь, мать померла от холеры, и Ханну пристроили на кухню, одними глазами дав понять, что большего она не дождется. Однако временами нет-нет да и засматривалась она во время застолья на дочерей герцога, таких же длинных, с такими же черными сорочьими глазами — только на них были бархатные платья, жемчуг, меховые накидки и шелковые платки, а на ней — лишь льняная вылинявшая туника, деревянные башмаки и мозоли от них. — Чего встала, дырявая голова? — фыркнула Бригитта, толкая задумавшуюся Ханну дородным бедром. — Давай-ка неси вертела, а не то не успеем зажарить перепелок, вот снимут с тебя шкуру! Ханна нехотя пошла к очагу, разминая затекшие в деревянных подошвах лодыжки. Какой толк приходиться дочерью герцогу, вассалу самого короля, если все равно только и позволено тебе, что драить посуду да натирать полы? Годами Ханна не знала продыху, но работа была делом привычным. Сильные руки поднаторели таскать ведра с водой да тяжелые бронзовые блюда, грубая кожа на пальцах привыкла вечно мокнуть в жирной воде, а худые ноги — носиться по кухне и двору, чтобы ничего не подгорело да не стащили на улице вороватые служки. Нет, работа Ханну не сгибала, ее ненавистными временами были ночи. Когда руки не трудились привычно до стука в висках, на ум лезли мысли — мечты, неизвестно откуда взявшиеся в такой-то простой голове. Тогда Ханна вылезала из влажных от холода грубых простыней и подолгу сидела перед крошечным окном в комнатушке, где спала. Она вытаскивала из-под полы маленький деревянный сундучок — единственное, что осталось ей от матери — и бесшумно шелестела страницами рукописной крошечной книжки. Ханна не знала, что там написано, мать не успела объяснить, да и вряд ли написала сама — что-то значилось на листках по-латыни, а вокруг пестрили рисунки — точки и круги, мелкие звезды и линии. Ханна читать не умела, а попросить кого-то прочесть написанное сулило беду, могли и отнять сокровище, а то и того хуже, заподозрить в бесовщине. Однако что-то отзывалось внутри у юной кухарки каждый раз, что она водила пальцем по строчкам чернил, как будто сама душа рвалась к нарисованным звездам.***
По переполоху в замке теперь можно было ориентироваться, как по карте, так что процессия, которая въехала в крепость Оливтри вслед за принцессой, уже знала, куда направляться. В главном зале, где герцог встречал гостей, он спустя несколько часов встретил и без преувеличений самого важного. Распахнулись дубовые массивные двери, и в сопровождении воинов ступила на порог высокая статная фигура в белоснежной тунике, надетой поверх расшитой красной далматике и высокой митре. — Ваше Высокопреосвященство, — поклонился герцог. — Мы ждали вас вчера, боялись, как бы ничего не случилось в дороге. — Господь хранит меня для нужд королевства, сын мой, — неизменно рокочущим голосом лениво ответствовал гость, подавая руку. Как бы ни было унизительно, герцогу пришлось коснуться губами ладони, склонившись в три погибели. Даже короля не встречали так помпезно, и уж точно король столько не съедал и не выпивал, сколько Его Высокопреосвященство архиепископ Беньямин Ройе. — Что скажете о нашей новой гостье? — спросил Беньямин, высвободив руку и проходясь по залу, словно герцога и не было рядом. — Вы о будущей жене Его Высочества? — уточнил Фергюсон. — Что мне следует о ней знать? — Все, что вам следовало знать, вы уже знаете, — фыркнул архиепископ. Вслед за ним переступила порог новая процессия — понесли вперед тюки несколько слуг, нагруженные, как мулы, до самой шеи. Герцог только обернулся, когда в зал вторглась молодая девица, которую, к своему сожалению, он тоже уже не раз имел счастье лицезреть. — Миледи, — поклонился он подошедшей, снова скрипнув зубами от упертого в пол взгляда. Единственная дочь архиепископа леди Аделаида не была благородных кровей — да и зачата бог знает от кого — но признанная наследница Его Высокопреосвященства признавалась дворянкой, а значит, всем сюзеренам короля ей надлежало кланяться, как принцессе. Аделаида одевалась целиком в белое, словно в насмешку над высоким саном своего отца — ходили слухи при дворе, что благочестием она не отличалась. Под белым плащом виднелось платье с красной подбивкой и золотыми краями, а под ним еще одно, светло-лиловое. На уложенных кольцами по бокам головы русых косах лежал золотой темплет с вуалью, стянутой под подбородком. — Аделаида хотела взглянуть на турнир, — коротко заметил Беньямин, когда его дочь, не удостоив герцога ни словом, пошла прочь вслед за своими вещами. — Миледи всегда желанная гостья в Оливтри, — проблеял до глупого покорно герцог. — Его Высокопреосвященство прибыли за тем же? Насколько я знаю, церковь вновь наложила запрет на рыцарские состязания. — Господь всемилостивый рассудит, — покивал покровительственно архиепископ. — Посмотрим для начала на победителей… Нет, я здесь, чтобы сопроводить Её Высочество в замок Фонтэнкасл, ко двору… Казалось, он ходил тут, звеня своим облачением, чтобы что-то услышать или сказать, но если и так, то отчего-то медлил. Герцог ощутил себя последним дураком. — Вам ведь известно, откуда прибыла наша прелестная гостья, ваша светлость? — наконец выдал он. — Из Кастилии, — кашлянул Фергюсон. — Большое дело, женитьба наследников… вы знаете о заключенном мире. — Да-да, — отмахнулся Беньямин. — Политические распри с Кастилией меня не заботят. До меня дошли слухи из Толедо, поговаривают, тамошнюю знать уже покосила Черная Смерть. Герцог почувствовал холодок промеж лопаток, но передернул плечами. — То ведь… Толедо, Ваше Высокопреосвященство? — напомнил он. — В Бургосе, откуда прибыла принцесса, Черной Смерти нет? — Поговаривают, есть, — отрезал архиепископ. — И не просто есть — а сам Его Величество Армандо Второй уже слег. — Принцесса ведь его дочь! — выпалил, вытянувшись, Фергюсон. — Но… она была в дороге долгие недели… Черная Смерть должна была проявиться? — На то и уповаем, сохрани нас Господь, — перекрестился архиепископ. — Приглядывайте за ней. Смотрите, чтобы была, как возможно, у себя в покоях, а ежели обнаружится, что принцессе нездоровится — заприте и никому ни слова, ясно? Доложите мне лично. — Да, Ваше Высокопреосвященство, — согласно кивнул герцог. Теперь уж он был готов на любые условия, поддержал бы и примкнул к архиепископу в каждом деле. Самое время пришлось вспомнить о вере — если Господь за это пощадит его и его замок, сохранив от Черной Смерти. Беньямин снова вытянул руку в знак прощания, и Фергюсон с готовностью прильнул к ней, не погнушавшись вскочить на одно колено.