***
— Бакугоу, почему ты такой дурак? — орёт Урарака и уклоняется от летящего в голову яблока. — Успокойся уже. — Подойдёшь ближе, я тебя… — Что, в лоскуты порвёшь? Не сможешь, пробовал уже. Давай лучше адекватную реакцию тебе придумаем? Иронично, учитывая, что адекватности Катсуки ждёт как раз от остальных. А вот такой подставы от Круглолицей не ждёт никак. Не ждёт, что ему придётся разбираться с тем, в чём он ни черта не понимает, в чём так отчаянно плох, чего с таким мастерством избегает. Меньше всего он ждёт, что его застанут врасплох. И от того, что именно таким способом, в тысячу раз отвратительнее. — Ладно, Бакугоу, слушай… Забудь, окей? — вдруг предлагает Урарака мирно, поглядывая на его явно озабоченную физиономию. Она добра настолько, что согласна кинуть ему спасительный круг. Только один чёрт не поможет! Катсуки бы рад забыть, да такое не забывают. Может, какие-то бессердечные ублюдки, которые чужие жизни в грош не ставят, и могут, но Бакугоу не способен. Он герой! Герой, чёрт возьми! И правдивое «я люблю тебя», сказанное одноклассницей в порыве отчаянья, вызывает в нём стыд и горькие сожаления, может, желание уберечь и защитить от самого себя, но точно не преступную трусость сбежать от ответственности. Забыть — он действительно настолько жесток в глазах окружающих? У него нет подходящих слов — он просто слушает инстинкты, а не разум, который просит отреагировать рационально, не сердце, которое к Урараке и остальным двадцати непозволительно потеплело. Инстинкты говорят отступить, и даже если Катсуки не считает себя трусом, ему просто нужна секунда на передышку. Он не умеет с таким справляться. Особенно под таким количеством пристальных взглядов. Ему просто необходимо оказаться наедине с самим собой, чтобы разобраться в поднимающемся внутри урагане без примесей чужого. — Бакугоу-сан, ты как? — спрашивает приятный голос. Катсуки только тогда становится очевидно, что за своими прятками от чужих глаз он пропустил отбой. — Какого дьявола вы все привязались? Ладно, Яойорозу можно. На этой скамейке в самом углу школьного парка, где почти никогда никого не бывает и где они однажды так неловко пересеклись, Яойорозу можно всё. Говорить ему правду, отчитывать за грехи и смотреть так, что хочется под одеяло спрятаться. Яойорозу можно знать его чуть лучше, чем остальным. На какие-то двадцать минут в особо тяжёлые дни — не страшно ведь? Не особо они близки, и за пределами этой скамейки практически не общаются толком. Так что ничего страшного, если она что-то там понимает — за двадцать минут всё равно невозможно познать чужое отчаяние полностью. — Тебя уже давно нет, мы переживаем. И ты ведь тоже… переживаешь, — Бакугоу кидает на неё уничтожающий взгляд за выбор слова. Яойорозу это не смущает настолько, что она присаживается рядом. — Мне кажется, это прекрасно, когда тебя кто-то любит. Сразу чувствуешь себя нужным, счастливым, — по-доброму улыбается Момо, и на Катсуки что-то находит. Какой-то необъяснимый гнев, слишком яркий даже по его меркам. — Ты-то в этом что понимаешь? Бакугоу знает, что зря он это — зря срывается на ней. Ещё и так подло, так трусливо. Кидается гадостями вместо того, чтобы сказать, что она сама в таком случае давно уже должна лопнуть от счастья и нужности. Он два года пытается найти слова. Но его хватает только на двадцать минут — больше в него не влезает, большему некуда уместиться. — Я — ничего, — чтобы рассмотреть, насколько она уязвлена этой фразой, нужно уметь заглядывать за фарфоровые фасады. — Но искренне надеюсь, что тебе доведётся. Доброта редко работает с Катсуки. Наверное поэтому Яойорозу добра с ним лишь в самые неожиданные, самые неподходящие моменты. В ответ на очевидную грубость и провокацию, например. Она, должно быть, осведомлена, что смена положений сбивает его вернее всего. Так что это не акт милосердия — Момо, скорее, использует доброту как оружие. — Пожалуйста, не будь таким жестоким, — эта просьба совсем не по отношению к ней самой. Будь он жестоким, было бы проще.***
Катсуки не должен бы вспоминать сейчас эти глупые сцены из прошлого, но они мелькают под закрытыми веками против его воли. Даже если он не имеет на эти воспоминания никакого права. Что он за говнюк такой, если может теперь думать только об этом? Он так долго убеждал себя и всех вокруг, что заслуживает звания героя, заслуживает доверия, что подводить самого себя и остальных не хочется — не хочется признавать, как сильно они в нём ошиблись, как сильно он ошибся сам в себе. Зачем было всё это, если последним его сознательным решением будет предательство? Если теперь, нащупав очевидную грань между жизнью и смертью в каком-то затхлом подвальчике, он согласен предать собственные решения и идеалы, он точно не заслуживает покоя после смерти. Он точно не заслуживает звания героя. С другой стороны, если он откинется сразу после, не всё ли равно, какие пожары будут без него полыхать? Не всё ли равно, что он подведёт чужие надежды, если никто об этом не узнает? А адские муки… Что ж, Бакугоу, на самом деле, согласен мучиться после смерти. Ему ведь и при жизни было не привыкать.***
— Бакугоу-сан, ты можешь сам стоять? — заботливо уточняет Яойорозу, пытаясь облокотить его на стену и придержать собственным телом. — Что за тупой вопрос? — отзывается Катсуки, вырываясь из этого импровизированно манежа. Горячее желание доказать свою самостоятельность и состоятельность перекрывает в нём орущее во всю глотку желание упасть в противоположную от стены сторону — аккурат в чужие руки. Зря он отказывается от этого желания: ось, которая казалась устойчивой и верной, накреняется, и Бакугоу падает всё равно, только далеко не так приятно. Момо подхватывает у самой земли, не давая пропахать носом борозду. — Дай ещё раз попробую, — он отмахивается от её предусмотрительности. Потому что её предусмотрительность, помощь и самостоятельность — последнее, что Кастуки нужно. Ему нужно, чтобы это она слонялась по территории академии нетрезвой, а он держал, ловил и не давал влипнуть в неприятности ещё больше. — Пусти, Хвостатая. — Я тебя потом не подниму, кретин, — выдаёт Яойорозу в ответ на его глупые капризы, и это, если честно, даже немного отрезвляет. Если бы она ещё сказала это достаточно зло, может, Катсуки бы даже в себя пришёл. Но он лишь посмеивается над тем, как неуклюже это слово ложится на её язык, и, кажется, звучит так, будто хихикает. Он наклоняется поближе вовсе не потому, что планирует какой-то сомнительный манёвр, а потому, что если отклонится в другую сторону, Яойорозу точно не удержит. Сомнительный манёвр выходит сам собой, потому что Катсуки, как и любой почувствовавший добычу хищник, просто не может сдержаться. — Хвостатая, ты пахнешь, как ебучая мечта, — признаётся Бакугоу и в тот же момент хочет быть настолько нетрезвым, чтобы слов было не разобрать. Это первый раз за долгое время, когда он матерится в присутствии Яойорозу, но причина его желания вовсе не в этом. Он просто очень хочет заткнуться, но сдерживаться нет сил. — Небось, и на вкус такая же, — начав, остановиться очень сложно. — Бакугоу-сан, прекрати, пожалуйста, нести такую возмутительную чушь, — отзывается Момо, хмурясь, и подкидывает его руку на своём плече, чтобы поправить сполжшего Катсуки, напомнить ему, что надо переставлять ноги, раз уж они решили дойти до общежития. Бакугоу, честное слово, слышится «восхитительную чушь». Он рад, что Яойорозу нравится, и выражает это, как умеет — самым сомнительным и неуместным способом из возможных. Это его первый поцелуй, он пьян, еле держится на ногах и без понятия, что творит, но ему наплевать совершенно. Он просто отмечает, что выходку его не обрывают на полуслове, но пьяное сознание может быть не в ладах со временем. На утро он зачем-то обо всём об этом помнит. И точно знает, что не сможет повторить. Яойорозу не настаивает, даже не припоминает ему ни разу: делает вид, что ничего не случилось до того упрямо, что Бакугоу даже начинает казаться, будто ему привиделось. Но его футболка пахнет её духами, и запах этот единственное, что ему остаётся. К этому поцелую за следующие четыре года они больше ни разу не возвращаются.***
А теперь, когда кислород из баллона бьёт прямиком в изголодавшийся мозг, это всё, о чём Бакугоу может думать — почему он ни разу не повторил, пока была такая возможность. Они и после академии пересекались так часто, что он бы нашел целый ворох поводов, если бы постарался. — Слышь, Яойорозу, — он всерьёз собирается предложить ей это теперь. Спасает, что нынешнее его состояние тоже сойдёт за нетрезвое. Так что, может, Яойорозу поймёт и будет снисходительна? У Катсуки есть такая надежда. — Пожалуйста, не разговаривай. Нам нужно экономить кислород. — Ладно, — Бакугоу соглашается слишком быстро, чтобы не счесть это за трусость. И ему тут же хочется реабилитироваться, поэтому он почти что без страха нащупывает её холодную ладонь — длинные пальцы моментально стискивают его руку. — Не смей реветь, — больше просит, чем приказывает Бакугоу и обещает себе, что это касание — предел физической близости. Но через десять секунд уже обнимает Момо за плечи, пока она выравнивает дыхание и пытается не допустить слёз. А затем, повинуясь инстинкту утешить и желанию быть хоть немного ближе, подтягивает Яойорозу за руку. Она проезжается по бетонному полу, но ничем не выдаёт неодобрения, устало упираясь лбом в его плечо. Катсуки хочет очень много всего сказать, но едва он открывает рот, едва делает вдох не по делу, Яойорозу превращается в ту свою версию, которая однажды назвала его кретином. — Я же велела заткнуться, — с хорошо читаемым отчаянием говорит она. И следом прикладывается губами к его рту с таким же. Среди всех возгласов вселенского недоумения, обезумевшей радости и внезапных открытий Катсуки нащупывает единственно верную мысль: ему давно уже стоило научиться засекать время и распознавать ценность секунд. — Молчи, — из всего, что Катсуки от неё слышал за эти годы, эта фраза больше всего похожа на мольбу. Впрочем, теперь ему и нечего сказать. Но он сомневается, что Яойорозу понимает, насколько именно нечего.***
— Урарака! Круглолица, твою мать, открой глаза! — Катсуки трясет Очако за плечи, не отдавая себе отчёта в том, как сильно сжимает. Даже плотная ткань геройского костюма трещит под его пальцами. Но Бакугоу всё равно — отчаянье всё, что ему остаётся. Потому что это либо приведёт Очако в сознание, либо уже не важно, насколько он груб. Это будто последний рубеж: если эта взбучка не вернёт Урараку с того света, то надеяться особо не на что. Бакугоу опоздал на какие-то полторы секунды — Очако рухнула с того небоскрёба, не дождавшись его отчаянных манёвров. Вообще ничего от него не дождавшись. Её смело волной злодейской причуды, швырнуло сперва о бетонную стену, затем вмяло в зеркальную поверхность панорамного окна. В своём затяжном полёте она собрала все препятствия, которые только могла. И Катсуки очень надеется, что это к счастью — из-за этого падения с препятствиями он добрался до неё у самого асфальта. Только каким-то чудом добрался, не иначе. А теперь только и остаётся, что молиться, чтобы стекло было не твёрже асфальта. Катсуки совсем не чувствует левую ногу, но это всё фигня, потому что на секунду, кажется, чувствует пульс. Очако жива. Находка ко времени, потому что паника, которая захлёстывает его, пока она рыбкой ныряет с соседнего здания, отдаётся в затылке и сердце тупой болью. Бакугоу не готов никого терять. И Урараку, что бы он там себе не думал, терять тоже не готов, так или по-другому — из-за бессмысленно героической смерти или собственной глупости. Он теперь слишком хорошо представляет себе сценарий, в котором её нет в его жизни. Он переживает его уже вторую минуту, и это не тот сценарий, на который он согласен. — Дегенератка конченная, овца криворукая. Что за хуйню ты вытворяешь? Не делай так больше. Никогда, — когда Очако открывает глаза, он всё ещё безбожно трясёт её за плечи, не давая и слова вставить. К этому моменту вокруг них и поодаль уже собираются свидетели, боковым зрением Бакугоу замечает вымазанного в золе Тодороки и запыхавшуюся Ашидо. Где-то там мелькает красная шевелюра Киришимы и откровенный алый костюм. Он всё это замечает, но смотрит всё равно только на Урараку. Потому что мог бы больше никогда не посмотреть. Не увидеть этого взгляда в ответ — точно такого же, какой был у неё в ту недавнюю ссору, когда он запустил в неё яблоком, не желая слушать никаких признаний. — Бакугоу, ты чего так распереживался? — сипит Очако, пытаясь сесть. Она это без всякой иронии, без всякого подтекста, просто в качестве вопроса. Видимо, он действительно выглядит более встревоженным, чем обычно. Катсуки пытается хоть на секунду засунуть свою привычку не давать слабину куда подальше. И пока Урарака пытается от него отодвинуться, он только ближе придвигается, помогая ей сесть, поддерживая под спину. Уже целую минуту он знает, что должен сделать. — Вздумаешь помереть, говори мне. Раз так не терпится, я с радостью тебя на тот свет отправлю. А если жить собралась, то не дури. Ты тут ещё нужна, — рявкает Катсуки так громко, словно это предназначено не для ушей Урараки, а для всех, кто может услышать. Ведь он всегда только так и заявляет о своих правах — во всеуслышание. Иначе какой смысл во всём этом, если не быть громогласным? Если тебе не хочется о чём-то орать на весь мир, считает Катсуки, то откажись. Очако лупится на него с неожиданным пониманием — Катсуки думал, она долго будет разбираться. Но, видимо, он для неё очевиден, а его слова просты и ясны. А мгновением позже она вдруг утыкается лбом ему в плечо и дышит глубоко и часто, стараясь сдержать слёзы и накатывающую панику. Бакугоу знает, что до неё только что дошло всё это: испуг, близость смерти, паника, страх. Поэтому даёт ей время отдышаться, а сам пробует не особо вертеть головой, чтобы не видеть эти понимающе-ухмыляющиеся, всезнающие рожи вокруг. Впрочем, любопытные взгляды он затылком чувствует. И хорошо различает по-доброму насмешливый шепот со всех сторон. — Это было самое тупое признание, какое я в жизни слышал, — догадливость Тодороки в последнее время прямо-таки бьёт рекорды. Года два назад он бы не разобрался в ситуации, даже если бы Катсуки бухнулся перед Ураракой на колени и достал кольцо. А тут вон, расшифровал. Ещё и сравнить посмел, говнюк. — Он робот, что ли? — наклонившись к стоящей рядом Ашидо, уточняет Шото. Он последний, от кого это замечание можно воспринимать серьёзно. Впрочем, Бакугоу видел, как он однажды задумчиво выбирал шоколад в кафе с десертами. Так что, может, у него в этом больше опыта. С другой стороны, Катсуки сложно представить человека, который выдержит свидания с Тодороки. Бакугоу хочется набить Половинчатому морду. За смелость, дерзость и осведомленность — в том числе. — Это было мило, — в один голос возражают Тодороки солидарные до жути Мина, которой предназначался этот вопрос, и Яойорозу, которой, наверное, просто принципиально защитить слабых и обиженных. Бакугоу торопливо и неловко кладёт ладонь на макушку Очако, чтобы успокоилась. И всё ещё не смотрит в их сторону.***
Они дышат пополам: вдох его, вдох её. Катсуки отбирает кислородную маску, чтобы только контролировать чужую дозу — к носу Момо он прижимает её куда чаще, чем к собственному. Чтобы сократить потребность во вдохах, прилипает к чужим губам в промежутках. — Самый эффективный способ задержать дыхание, — устало отмахивается он, потому что ничего другого мозг сейчас не сгенерирует. Ему отчаянно не хватает топлива в виде кислорода, и у Бакугоу нет энергии даже устыдиться тупому оправданию. Стыд вообще заметно меркнет перед неизбежным концом. Баллон трещит — пустой, воздух больше не идёт. Бакугоу откидывает маску в сторону и стягивает Яойорозу на пол. Заваливается первый, ведь сил сидеть нет, но очень хочется прижать её поближе, вдохнуть в последний раз и выдохнуть в неё, чтобы была хотя бы на секундочку подольше. Потому что нет ничего приятного в том, чтобы задержаться в мире без неё. А так он хотя бы не увидит, не станет смотреть, не станет слушать. Раз уж подыхать с позором, то хотя бы первому, хотя бы раньше — хоть тут судьба может быть к нему милосердна? — Бакугоу! — говорит Яойорозу хрипло, будто его интонациями, так жадно, так отчаянно. «Почему не раньше так? Почему ты не могла раньше? Почему я не мог?» Да ладно — поздно. Сознание у него дрожит, и Катсуки даже в чём-то рад, что последнее, что он слышит, её тихий голос, а последнее, что ощущает — тепло её тела. — Бакугоу! — это звучит по-другому, будто из прошлой жизни. Чьи-то руки на грудной клетке, маска, плотно прилегающая к лицу, кислородный баллон, расправляющий лёгкие. Катсуки делает насильственный вдох и ещё пару раз слышит это встревоженное «Бакугоу». Пока сознание медленно возвращается, он успевает зацепиться взглядом за мелькнувшую сбоку прядь каштановых волос. Урарака стоит чуть поодаль, не влезая в дела парамедиков, которые откачивают его с непередаваемым упрямством, и только коротко окликает его по имени. Осознание настигает его лишь тогда, когда маску убирают от его рта и носа. Делая самостоятельный вдох, он первым делом думает: «Яойорозу», — и садится рывком, паникуя слишком отчётливо. Он представляет, какой у него сейчас взгляд, но у него нет сил маскировать его чем-то подобающим: животный страх, отчаяние заполняют лёгкие вместе с кислородом. И всё то, что сидело глубоко, вырывается наружу, смывая волну напускной благодетели. Он пытался не быть жестоким, пытался считаться с чужим, но смерть хорошо расставляет приоритеты. Смерть не позволяет игнорировать очевидное. Он вертит головой, будто всё тело бьётся в судорогах. И взгляд его с горем пополам фокусируется на ещё одной группе парамедиков. Тело Момо дёргается в такт действиям спасателей, которые пытаются завести её сердце. «Дыши, чёрт бы тебя побрал, дыши!» Бакугоу рыбкой ныряет с каталки, переворачивая ту вверх ножками — пластиковые проводки на липучках отдираются от его тела со смешным и нелепым «чпок». И успевает только взглянуть на мрачные лица, добравшись до своей цели. — Стоять, — орёт он спасателям, убирающим маску с баллоном от лица Момо и дефибриллятор от её груди. В ответ парамедики молчат, целых три секунды молчат. — Сердце не заводится. Нам очень жаль. Но она умерла. «Я ей дам, умерла!» Бакугоу не нужны все эти приборы — он просто давит на грудную клетку и первый раз в жизни жалеет, что у него не причуда Каминари. Если бы помогло, он бы прям тут её вскрыл и запустил руку внутрь. Но в нём говорит не рациональность — отчаяние. Вместо того, чтобы помочь, Катсуки ломает ей рёбра. Разумеется: он никогда не умел рассчитывать силу, а истощённый и хрупкий организм Момо и подавно не готов к такому напору. Он слышит хруст, но не останавливается. По внутренним ощущениям у него ещё секунд десять: либо чтобы преуспеть, либо чтобы смириться. На одиннадцатой, когда Катсуки уже обещает себе прекратить, Яойорозу всё-таки делает вдох. Она закашливается, судорожно, будто в лёгких вода. Но нет, пусты. К синим губам и бледному лицу медленно возвращается кровь, парамедики оторопело остаются стоять на своих местах. Влага скапливается в уголках глаз Момо беззвучными слезами. Она плачет, недолго, еле заметно, кажется, больше от безысходности, чем от боли в сломанных рёбрах или страха смерти. Бакугоу смотрит на неё молча, прекрасно зная, что сейчас к ним никто не сунется: между ними и остальным миром будто барьер. — Видишь, опять выкрутились, — говорит он то единственное утешающее, что может придумать. И наклоняется над каталкой к лицу Момо, прижимаясь к её лбу своим и точно так же пытаясь сдержать слёзы стыда и бессилия. Аккуратно обнимает её за плечи и по-прежнему дышит их общим воздухом. Он ведёт себя неподобающе. А Урарака стоит в пяти метрах позади и даже не думает вмешиваться. Катсуки ещё никогда не был ей так благодарен, даже если она регулярно вправляла ему мозги и помогала решить дилемы. Ему нужно пять минут — пять минут набрать полные лёгкие воздуха и вернуться в мир живых из той сумрачной страны, где они с Яойорозу непозволительно задержались. Из той страны, которая у них одна на двоих. В мире живых всё будет по-другому. Он исправит. Эти пять минут, уткнувшись губами в висок Яойорозу, прихватив её ладонями за затылок — всё, чего он просит. Наверное, Очако это тоже понимает, хотя Бакугоу никогда не озвучивал подобных просьб. Может, она просто знает его слишком хорошо.***
— Вы кто? Наверное, вы палатой ошиблись? — язвит Яойорозу, когда он всё-таки находит в себе силы навестить её в больнице. Проходит целая неделя, прежде чем у Бакугоу получается собраться и увидеться с ней лицом к лицу. Он даже немного удивлен, что Момо до сих пор в палате: если бы не прописанная физиотерапия, её бы уже давно выписали. Во всяком случае, она хотя бы работает: выглядит пациентка гораздо более живой и бодрой, чем в прошлую их встречу. Её даже больничная одежда не портит. — Я… не мог раньше прийти, — извиняться вслух он не собирается, но оправдание звучит ещё хуже, чем Катсуки надеялся. — Очако-чан тебя бросила, — проницательно замечает Момо, едва взглянув на его помятую физиономию, и Катсуки оскорбляется отсутствующим знаком вопроса. Но ему особо нечего на это возразить — всё так. — Сказала, что и раньше была в курсе моих чувств к тебе. Как и о том, что я бы всё равно с ними ничего не сделал. Потому что всегда знал, что мы не сможем быть вместе. Когда Очако заявила ему это в лоб, не считаясь с его коматозным состоянием, Катсуки изрядно опешил. В основном потому, что Урарака понимала его лучше его самого. Она сказала: «Ты ведь в нее со времен ЮуЭй влюблён. И до сих пор трусишь даже заикнуться об этом. Молчал бы, даже если бы я тебе тогда не призналась, так что не строй героя. Ты просто страдалец и король драмы, Бакугоу. Не можешь без препятствий». Бакугоу только глазами хлопал, пока она говорила. И о том, что ей было не стыдно воспользоваться своим шансом на счастье, даже зная о его чувствах к Момо, и о том, что он достойно держался эти несколько лет, и о том, что как бы сильно она его ни любила, а он редкостный тупица, для которого пришла пора исправлять ошибки. И использовать, наконец, все шансы, которые дает ему судьба. — Действительно, — Момо задумчиво глядит в экран телевизора, который даже не включён. Она явно прокручивает в своей голове этот разговор, которого даже не слышала, но который может вообразить. А затем смотрит на Катсуки в упор. — Кстати, напомни мне, почему? — Что? — Почему ты так решил? — спрашивает она с любопытством, и вопрос заставляет Катсуки растеряться, нервно почесать макушку. — Почему… Теперь уже не помню. Но я совершенно точно был прав. — Неужели? — Момо приподнимает бровь. — Рёбра мне тоже сломал, потому что прав был? — За это — извини. Момо коротко кивает, переводя взгляд с Катсуки на пейзаж за окном. — За что-то ещё прощения просить будешь? — Я должен был раньше сказать. Но я думал, ты знала. — Не знаю, как это получилось у Очако-чан, но я мысли читать не умею. Даже если я догадывалась… Знаешь, выбор, который делает человек, зависит только от него. — Наверное, очень неправдоподобно прозвучит, учитывая всё произошедшее, но я просто не хотел быть говнюком. Не хотел предавать тех, кто нуждался во мне. Ну, я был тогда настолько заносчив, чтобы думать, что Урарака во мне нуждалась, что не пережила бы моей правды. Поэтому сделал, как было легче, а не как было нужно. И в итоге всё равно говнюк. — Прискорбно. — Я хочу исправить. Бакугоу, наконец, проходит глубже в палату, становится у края больничной постели, но по-прежнему держится от Момо на расстоянии — недавняя близость всё ещё болезненна для них обоих. Яойорозу вот совершенно физически больно дышать. Но она ухмыляется, поворачивая к нему лицо. Из-под футболки с овальным вырезом виднеются синяки — кровоподтеки на сломанной грудине. Катсуки стыдно, но он не отводит взгляд: это его вина, но это же и свидетельство, что он её спас, что лично этот шанс заработал. Наверное, Момо тоже это знает, потому что произносит самым спокойным из своих голосов: — Пока твои попытки не грозят мне сломанными рёбрами, я поддержу эту идею.