Не в звёздах, нет, а в нас самих ищи

— Он не станет это есть. Принесите остатки мясной похлёбки с кухни. По тому, как дёрнулась его голова, как зазвенела цепь, сковавшая руки, Момо угадала, что пленник узнал её голос. Слуга поклонился и исчез на лестнице, девушка ступила во мрак подземелья, отворила решётку — без страха встала перед заключённым. Он поднялся на ноги, вытянулся во весь свой недюжинный рост, совсем не такой, каким Момо его запомнила. Грозный и сердитый, мощный и внушительный, он не походил на субтильного мальчишку, едва-едва сравнявшегося с ней в росте. Но сердцевина у него была всё такая же, нутро — хорошо ей знакомое. Момо узнала его сразу же, как только его вывели с корабля, закованного в кандалы, под строгим и внимательным взглядом четверых солдат. Прошло шесть лет, а люди большой земли так и не научились доверять дикарям. — Здравствуй, — сказала девушка, потому что пленник молчал. Глядел на неё и её неверный в свете луны силуэт. В камере было больше тени, чем освещения, и те крохи небесного светила, что пробивались внутрь через узенькое окно, не помогли бы узнать даже родные, хорошо знакомые черты. Но Катсуки всё равно смотрел ей прямо в глаза, даже если не мог толком видеть. — Как тебе за проливом? — улыбнулась Момо, но тут же пожалела: он двинулся резко, непредсказуемо, цепи брякнули, звонко натянулись. Полыхнуло драконьим жаром — у Момо на лице осело горячее дыхание. Пальцы сжали простую, грубоватую юбку — дома она не носила доспехов. — Это не место для тебя, принцесса. Голос его прозвучал чужеродно, не так, как она запомнила. Грубо, как сильный удар, сипло, будто в горле его бушевало пламя. Сын вождя прогонял её из своей клетки, как однажды прогонял из шатра, куда она забилась. Только клетка принадлежала ей, он не был здесь хозяином — всего лишь гостем. И только по собственной вине оказался в кандалах, глупец. Момо качнула головой, не отступив даже на шаг. — А для тебя — место? — она постаралась улыбнуться, как репетировала: гостеприимно, но чтобы не выдать ласки. Она давно уже не злилась на дикаря. И как бы Катсуки ни пытался, у него бы уже не вышло сделаться ей противным, прикрыться грубостью и различиями. Та детская ненависть была безвозвратно упущена. Он и те две недели на чужом острове сделали её тем человеком, который сейчас не боялся стоять перед чужеземцем и разговаривать с драконьим всадником на равных; девушкой, которая не страшилась остаться наедине с дикарём; дипломатом, чьего совета слушал сам король; магом и солдатом, всегда ищущим новое. Всем этим Момо не стала бы, если бы тогда ей не показали путь. Она столько времени провела, чтобы понять его слова, брошенные ей на прощанье, что в итоге поняла что-то другое — ей казалось, она поняла драконье племя. Их образ мысли, их стремления, их душу. И чем глубже она погружалась в чужеземцев, тем дальше делалась от своего народа: да, её суждениям о чужаках доверяли, когда дело доходило до решения спорных вопросов, с ней обязательно советовались, но сама Момо обнаружила, что в большинстве вопросов находилась не на стороне своего короля и его советников. Она советовала не ловить рыбу в прибрежных водах Огненного острова; да, там водились редкие виды, которые так любила знать королевства, но этой рыбой питались драконы, и всадники растолковали бы такой улов как кражу их собственности. Она советовала покупать и обменивать у островитян фрукты, растущие у них в необыкновенном количестве; маги королевства тратили грандиозное количество сил, чтобы создать и поддерживать достаточно плодородную почву для роста фруктовых деревьев, которые иначе не приживались в королевстве. Она советовала, приглашая детей огня на дипломатические приёмы, разрешать им прибывать ко дворцу на драконах; чем больше люди королевства сталкивались с этими существами, тем меньше страха они бы испытывали к ним, тем меньше недоверия оказывали бы чужакам. Момо советовала так, и однажды ей открылось, что советы эти больше во благо чужаков, чем ради её королевства. Она хотела им добра, мира и процветания, потому что, как и сказал ей Катсуки в тот день, никто не заслужил навязанной войны. Он был прав тогда, а она теперь исправляла свои ошибки. Но она хотела и кое-чего для себя. Момо хотела снова оказаться на том острове, хоть и поверить не могла в это своё желание. Что она видела от чужеземцев? Ничего доброго не видела, но и ничего злого. Никто из местных не сказал ей дурного слова, никто не обращался с ней как с пленницей, и доброго она не видела только потому, что предпочла не смотреть. Целыми днями сидела в шатре, несмотря на яркое солнце и ласковый ветер, ни разу так и не воспользовалась шансом осмотреться, узнать дикарей получше, поближе, проникнуться их традициями. Теперь жалела. Впрочем, очень долго ещё ей казалось, что был повод бояться детей огня: в тот раз, когда она пошла с мальчишкой, едва не случилось непоправимое. Момо, впрочем, уже тогда не считала это умышленным злом. Она испугалась, но не потому, что кто-то пытался причинить ей вред, а от того лишь, что Катсуки не осознавал своей силы, своей власти, даже не понимал, что мог причинить ей вред. Она испугалась не случившегося, а чужого незнания. Дикарь не понимал, что творит, она это сразу разглядела, даже если была не многим старше, не многим опытнее его: она ещё не выбралась из-под крепкого тела, а уже не сердилась так, как сердилась бы на кого-то из цивилизованного мира. Катсуки не делал зла, так же как и не обязан был подчиняться законам её королевства, её правилам, её морали. Он поступал так же, как и его предки: будучи сильным, будучи правым, забирал себе трофей. И в этом была какая-то искренность, какая-то душа, какая-то первобытная правда. Чем больше Момо узнавала о детях огня, тем меньше её оскорблял его поступок. А то, что сын вождя сказал ей на прощанье, вместо замешательства поселило в ней неверную надежду, которую девушка до поры даже не бралась осознавать. Только когда она призналась себе в симпатии и интересе к племени огня, тогда смогла и понять, что слова его звучали для неё почти что обещанием. Мальчишка обещал ей достать её и по другую сторону пролива — у неё не было причин ему не верить. Не было причин не ждать, что однажды этот день наступит. Она не думала только, что руки его будет держать цепь. — Так решил твой король. Потому что я сражался за своё, потому что посмел не подчиниться его воле. Так что скажи мне, принцесса, где моё место? — он говорил с ней и спокойно и зло одновременно. В словах его сквозили ненависть и недовольство, которые она не заслужила. Впрочем, он не мог знать, что Момо давно уже не была ярой сторонницей политики королевства. Он был прав: он не сделал ничего дурного. Всего лишь проиграл. Но и неправ тоже был: Момо знала, что он не сражался. Не стал — это бы навредило сильнее. Вместо этого он сдался солдатам королевства, не пожелав, чтобы его люди страдали. Он сдался потому, что мать его была готова уступить провокации, что король не хотел отдавать спорные территории — потому, что между двумя землями не было доверия, была назревающая война, и только жертва могла утихомирить обоих. Заложник, важный для племени, был гарантией того, что вождь не станет атаковать, даже если бы её вынуждали на этот шаг. Катсуки понял это первый, и к закату был уже на корабле в тайне от своего племени; Момо поняла, как только до неё дошла весть. Он обеспечил мир, шаткий и недолгий, но, возможно, этого было достаточно, чтобы выиграть хоть немного времени. Он был воином, но больше остальных жаждал мира. Дело больше было не в чьей-то правоте. — Ты знаешь ведь, что я не принцесса, а всего лишь дочь военачальника? — спросила Момо, рассеянно осматривая камеру. У дальней стены всё-таки нашлась деревянная кружка с водой, которую она приказала слуге подать пленнику. Но тот, видимо, боялся подойти к дикарю, и кружка стояла слишком далеко, чтобы Катсуки мог дотянуться. Да и руки у него были скованы. — Без разницы, — отозвался он, наблюдая, как она гуляет по его темнице. — Именно из-за этого упрямства ты сейчас здесь, где бы ни было твоё место, — беспокойство мелькнуло в её тоне. Момо вернулась к нему уже с кружкой, поднесла сосуд к его губам, кивком велела пить. — Я попрошу Его Величество встретиться с тобой. Он доверяет моему мнению. И в тебе сможет разглядеть не только врага, если постараешься. Катсуки посмотрел на неё оценивающе, словно искал подвох. Подался чуть вперёд, прихватив губами край кружки, сделал большой глоток. Видимо, в горле у него и правда было сухо, потому что пил он с наслаждением. Напившись, утерев рот предплечьем, он вдруг цыкнул, по-мальчишески недовольно, обрушился на каменную плиту с высоты всего своего недюжинного роста. Если бы Момо так сделала, у неё бы точно какая кость треснула, а он просто сел, скрестив ноги. — Уйди уже, принцесса, — сказал Катсуки, не глядя на неё, но даже не делая вид, будто глаза отвёл случайно. Нет, он не смотрел совершенно намеренно — потому что не мог. И прогонял, потому что считал, что она будет ему бесполезна, что она не сможет ни понять, ни помочь, ни довериться. — Я не боюсь тебя, — отозвалась Момо поспешно, не вызовом, но утешением. Она хотела быть ему другом, хотела, чтобы он доверял ей и не прогонял вместо того, чтобы попросить помощи. А затем, неверная своим словам, дёрнулась от неожиданности — Катсуки одним движением сбросил кандалы с рук, будто ему это совсем не стоило усилий, будто вся её помощь была ему ни к чему. Момо знала, что все драконьи всадники обладали нечеловеческой силой, впитывая со временем драконью магию, но такое видела впервые. Сталь брякнула, словно податливое и мягкое олово. Дикарь улыбнулся до крепких, мраморных клыков, но с места так и не двинулся. — Я и не рассчитывал, что такая упрямая девчонка кого-то испугается. Только чего доброго, запомнишь меня пленником. Как мне потом себе ту забрать, кто проигрыш мой видела? Полумраку в темнице маг была благодарна: горячий румянец на щеках она бы не скрыла ни одним заклинанием. Она не нашлась, что ответить. Поспешно выполнила просьбу, даже не решившись поставить его на место, не взявшись возражать, что забрать её он не сможет. Он ведь отыскал её по другую сторону залива, а, значит, у неё не было причины не верить и этим его словам.

***

Король смотрел на неё долго. Слишком долго, чтобы маг не ощутила опасности. Характер у правителя был не самый покладистый, а нрав и того круче. Но Энджи по крайней мере не был самодуром — эта честь полностью ушла двоим его сыновьям. Кронпринц творил, что хотел, и Момо мысленно остерегалась того дня, когда ему достался бы трон. Но, благо, хотя бы в одном он не был замечен: старший сын короля Энджи никогда не проявлял никакого интереса к войне. — Ты говоришь, чтобы я обращался с ним как с гостем, а не как с пленником? — мрачно подвёл итог её речи Энджи и кивнул на дикаря, с которого Момо сняла заменённые кандалы. Она сама привезла его ко двору, взяла на себя ответственность переговоров. Она хотела показать правителю, что этот мальчик не ищет войны и сражений, что он по-своему мудр, хоть и неукротим. В саду, где они встретились, цвели сливы, и Момо стояла между двумя мужчинами, опасаясь любых резких движений. Король был ей вторым отцом, и она отвечала ему верным служением. Она не предала бы его, даже если бы пришлось выбирать между его жизнью и своей. Но она старалась учитывать интересы и другой стороны — она была дипломатом и хотела справедливости. Она больше не считала путь своего королевства единственно верным, она научилась сочувствию к другим и, должно быть, лучше всех по эту сторону пролива понимала чужеземцев. — Скажи, дикарь, не ты ли убил трёх моих военачальников? — Его Величество обратился к Катсуки напрямую, узнав в нём того драконьего всадника, которым няньки пугали малых детей. Катсуки взглянул на него прямо, остался недвижим. — Они забирали наш урожай, угоняли наш скот и пугали наших женщин. Мы пустили их на остров как гостей, а они пренебрегли нашими законами. Я наказал тех, кто нарушал правила моего дома. Ты бы не сделал того же в своём королевстве? — его простая прямота, нежелание говорить формально, неумение льстить и лебезить пугали Момо. Она давно уже с ними смирилась, но волновалась, что Энджи, с которым так честно, так просто и так бесстрашно почти никто не говорил, сочтёт это оскорблением. Король и правда глянул на собеседника раздражённо, чуть презрительно. Он был высок и широк в плечах, в былые времена он мастерски владел мечом и сам вёл воинов в походы, и это стать из него никуда не делась. Он мог глядеть на могучего драконьего всадника так — это не сочли бы простой бравадой. — Но ты не вождь ещё, мальчик. И ты нарушил наш договор. — Сперва его нарушили твои солдаты. Я лишь восстановил справедливость. — Что справедливо, здесь решаю я!.. — король прикрикнул — Момо инстинктивно встала перед пленником. Холод её доспехов остудил королевскую пылкость. — И всё же поведение моих людей было недостойным, я признаю, что они тебя спровоцировали. Но не думай, что смерть их останется безнаказанной. Катсуки усмехнулся, но совсем без издёвки. Лишь помотал головой зло и горько. — Я твой пленник, король. Меня отлучили от моей земли, забрали оружие и дракона, оставили племя без будущего вождя, мать без сына. Это ли не наказание? — Ты не сам ли пошёл? — Я пошёл, чтобы не было войны. Не путай это с доброй волей. Момо сделалось так скорбно. Она впервые подумала теперь, что значило для него оказаться на материке: одному, в чужой стране, без единого друга, без своей силы, пленником и преступником. От того, кого она повстречала шесть лет назад, девушка не ждала такой мудрости, такой жертвенности. И всё же упрямство его ей было хорошо знакомо: то, что сын вождя решил, он доводил до конца. Ей было интересно, что с ним стало: как вырос он в того, кто ставил интересы своих людей выше собственных, кто видел истинное положение вещей, кто стремился не приблизить катастрофу, а уберечь всех от неё? Она хотела обо всём его расспросить. — Ваше Величество, шесть лет назад они хорошо обращались со мной. Я не была пленницей, — Энджи перевёл на неё тяжёлый взгляд. Её заступничество обещало ей неприятности. — Пожалуйста, подумайте: обострение конфликта с огненным племенем принесёт нам только проблемы, а людям — потери. Если вождь увидит, что мы не причинили вреда её сыну, возможно, бунт на острове уляжется, — она пыталась воззвать к разуму, как и обычно, слишком мягкая, слишком привыкшая обходить углы. Она ведь знала, как легко уязвить гордость правителя, как осторожно следует выбирать слова. Но Катсуки, подвинувший её плечом, не обладал её чувством такта. Когда он вновь заговорил, каждое следующее предостережение звучало угрозой и укором. — Ваша армия не многочисленна, а авангард состоит из магов. Что маги драконьим всадникам и их драконам — закуска. Вы не сможете победить нас без потерь. Если сможете вообще. Всяко твоё королевство ждёт ущерб, а без наших земель, без рыбы в наших морях — голод. Смогут ли твои люди справиться с моими землями? Что произойдёт, если все вулканы там вдруг проснутся — ты слышал ведь, что их только драконья магия сдерживает? Думаешь, драконы станут служить тебе? Ты готов терпеть людские страдания ради земли, которую не сможешь возделывать, ради богатств, которые не добудешь, ради знаний, которые не используешь? Страх, который Момо испытала, пока слушала его, в разы превосходил тот, что преследовал её на Огненном острове. Драконий всадник напугал её не своей силой, но своей прозорливостью. Та мудрость, что теперь водилась в нём, взялась откуда-то, и даже любопытная Момо не была уже уверена, что хочет знать, через что ему пришлось пройти, чтобы добыть её. Король молчал, пленник не двигался. — Устрой его в замке, маг, — наконец, когда порыв ветра сорвал несколько цветов сливы над их головами, велел Энджи. Он редко когда не звал её по имени. — И сделай так, чтобы в следующую луну вы оба не попадались мне на глаза. Момо поклонилась и ждала, пока шаги его стихнут на лестнице. А когда выпрямилась, рубиновые глаза смотрели на неё с подозрением и недовольством. — Зачем ты заступилась за меня? Он гневается на тебя теперь. — Знаю. Но ты прав. А я всегда буду на твоей стороне, пока ты прав, — с не свойственной для себя пылкостью уверила девушка. Все лишнее, что она могла сказать, уже не пугало её после той прямоты, которую она узнала от дикаря. — В драконьем племени такими обещаниями не бросаются, — серьёзно, с тревогой даже отозвался Катсуки. — Я знаю.

***

Как и велел Энджи, она устроила Катсуки как гостя: отвела ему комнату во дворце, показала ему город, сводила в библиотеку. Он попросил стражников о тренировке — местный гарнизон встрепенулся. Они отправили послание вождю, в котором Катсуки просил мать не торопиться с действиями. Однажды его даже позвали на какой-то мелкий совет: Энджи в насмешку спросил его мнения, но решение, предложенное дикарём, вдруг поддержали оба принца, и совет остался в меньшинстве. Это не было катастрофой, но Момо почему-то боялась, что кронпринц вдруг решит водить с Катсуки дружбу. Она знала его достаточно, чтобы опасаться его сумасбродства: кронпринц мог любую глупость выкинуть, чтобы только позлить отца. Ей не хотелось быть втянутой в их противостояние. И Катсуки втянуть она бы не позволила. Дни у неё были тяжёлые, но пролетали быстро. Ей хотелось наоборот, побыть с пленником подольше. Момо ходила за ним не столько за тем, чтобы обезопасить и приглядеть, сколько просто по велению сердца. Она устало опустилась на кровать, сняв халат, когда в балконном витраже отразилось едва уловимое движение. Фигуру, вытянувшуюся на каменных перилах в полный рост, Момо узнала прежде, чем распахнула створку балконной двери. Не было ничего чудесного в том, что дикарь взобрался на её балкон в верхних покоях и даже не вспотел, но в том, что она вышла к нему, не прикрывшись, в одной ночной сорочке — было. Катсуки спрыгнул на пол пружинисто, взглянул на неё с лёгким осуждением, что ли. — Зачем мне открыла? — с какой-то необоснованной злостью дикарь схватил её за плечо. — Совсем глупая? Не знаешь, зачем я пришёл? — Знаю, — спокойно разъяснила девушка, своим ответом давая ему разрешение на всё то, за чем он пожаловал. Он что же, думал, что она и теперь отбиваться станет? Так не угадал. А если хотел только сопротивления, то не к той сунулся: Момо, может и не говорила никогда вслух, но сделала ведь достаточно, чтобы он и без слов понял, что ни о ком кроме него она и не думает. — Знаешь, — повторил Катсуки и вдруг согнулся. Он так хохотал, что Момо испугалась: их точно услышат, тогда весь замок сбежится. Объяснить это можно будет только одним способом. И, хотя объяснения она нисколько не страшилась, было боязно подвергать опасности шаткое перемирие. Король ведь мог растолковать это как личное оскорбление — он считал Момо почти что дочерью. Поэтому она поспешно зажала ему рот ладонью, умоляя быть потише, увела с воздуха в помещение, плотно захлопнула створки. — Перестань шуметь, услышат ведь! — дикарь только отмахнулся. Ему было смешно. — А верный способ любого заткнуть тоже знаешь? — издевательски уточнил он. Момо стоически кивнула, не позволяя себе быть задетой его тоном. — Ждёшь-то чего? Откровенно говоря, она думала, что это сделает он. Шесть лет назад, когда его никто не просил и никто ему не позволял, он справился сам. А тут вдруг просил её о поцелуе, смотрел с ожиданием и любопытством, будто она ему должна была! Момо недовольно подалась навстречу, коснулась губами его рта, слегка только прислонилась к суховатым губам. Если бы он не наклонился к ней, она б не дотянулась. На мгновение они оба замерли, а затем девушка поспешно отстранилась, прислонила ладони к залившимся щекам. Катсуки снова расхохотался. — Так разве кого-нибудь заставишь замолчать? Повеселить меня вздумала, принцесса? — он плевать хотел на её смущение, на то, что снова крал всё, что никогда ему не предназначалось. Впрочем, это было предметом спора: может, оно как раз всегда было его, и Катсуки просто своё требовал. Почему-то за эти шесть лет Момо даже не помыслила хоть кого-то поцеловать. Но даже если так, даже если она была согласна с его намерениями, он жутко её разозлил. Она схватила отвороты его жилета, дёрнула за грудки, впилась в его рот так, что зубы о зубы щёлкнули, и за грубость ей тут же отплатили грубостью, только более прицельной. Катсуки сгрёб её в охапку, сжал кожу бёдер, стиснул до скорых синяков и вынудил открыть рот — язык его тут же скользнул по её зубам, губы прихватили верхнюю губу. Поцелуй был грозный, такой же неукротимый, как и нрав драконьего всадника, и Момо чувствовала его силу, ощущала свою перед ним слабость. Потому и не стала сопротивляться, когда с её губ он скользнул ниже, влажно и раскованно прошёлся по шее, плечам, прихватил губами сосок через ткань ночной сорочки, а затем и руку в неё запустил, смял грудь, уместившуюся в его ладони. Оторвал её от пола, уронил на перину и тут же снова обхватил тёплыми руками, уместил тело между её ног. — Персиками пахнешь. — А ты — костром. Катсуки хмыкнул, по-доброму, согласно, и лишь немного сжал зубы на нежной коже, будто кошка, таскающая потомство из угла в угол. Кожу в вырезе он облизал тоже очень по-звериному, будто хотел счистить с неё весь цветочный запах, всё королевское. Момо не следила за его быстрыми руками, которые скомкали, задрали её ночную сорочку к груди. Катсуки только жилетку скинул, отстранившись на секунду — его отсутствие отозвалось прохладой. А затем горячее дыхание обдало Момо рёбра, живот, бёдра, влажный язык прошёлся по выпирающим косточкам, и весь он вместе с головой скрылся из вида под широким лоскутным покрывалом. — Что ты делаешь?! — спохватилась девушка, не понимая его диковатых привычек и странных ритуалов. Она знала, что так быть не должно. — Вернись! — она попыталась нащупать его волосы под одеялом, вытянуть обратно, но он откинул её руку. Момо не сдалась. — Вылезай оттуда, Катсуки! — она попыталась свести вместе ноги, разведённые силой, хотя и не думала упрямиться ещё пару минут назад. Была готова отдать ему то, за чем он пришёл, за чем переплыл Бирюзовый пролив. Но теперь она растерялась совершенно и не знала, как реагировать. — Слышишь меня, дикарь? — горячее дыхание его полыхнуло по центру, и рот его оставил на ней влажный след. Было так, словно животные облизывали друг дуга по весне, только Момо чувствовала в этом намерение, не просто случайное прикосновение, не просто инстинкт спариться. Это был план, и предназначался он для неё. — Катс… Так не делается, это ужасно. Ужасной была она — ужасной лгуньей. Потому что ни ужасно, ни дико, ни противоестественно, ни вульгарно, ни развратно, ни всеми теми прилагательными, которые она перечислила в своей голове, — всем таким происходящее ей не казалось. Теперь, когда он сладил с её сопротивлением и держал крепко, заставив смириться и повиноваться, она чувствовала только пугающее удовольствие. Единственное ужасное, что было в действиях Катсуки, это то, как трепыхалось и выгибалось её тело под движениями его языка. Момо казалось, она заработает себе сердечный удар из-за напряжения и отказ мозга, не способного переварить столько удовольствия за раз. Было так приятно, что скользящий по ней и в ней язык она едва ли могла считать возмутительным преступлением против её чести. Почему-то тело её пыталось увернуться от этой бесконечно-приятной ласки, и если бы её не держали сильные, грубовато-шершавые ладони, она бы вся уже оказалась на другой стороне постели. Момо самой не хотелось отодвигаться от его рта, напротив, она собиралась прижаться только крепче, но в мгновения, когда он задевал что-то, удовольствие казалось таким невыносимым, что почти что болезненным. Это было слишком, и она сама не ждала от себя такой смеси чувствительности и незнания. Она если и ждала чего-то, то совсем другого: того, о чём читала во всяких неподобающих свитках, того, о чём слышала от других. И все эти источники не походили на то, что происходило теперь. Момо ждала боли и чужого удовольствия, а потому внезапное наслаждение казалось ей возмутительным, практически преступным. Примиряло её с ним только давнишнее знание о детях огня, которые всё делали по-другому и редко были неправы в своих способах. Даже разнузданные, возмутительные звуки не казались ей такими уж неправильными. Причмокивание и хлюпанье, доносившееся снизу, её стоны, оханье и хныканье, — всё сделалось единым. Мир двигался быстрее по мере того, как разгонялся темп; мир делался уже и концентрирование по мере того, как другие ощущения, менее значительные, менее объемлющие, уходили на задний план. Катсуки трогал её везде горячими ладонями, ртом только крепче затягивая узел в её животе. Кончик его носа приятно давил, и Момо даже думать не пыталась, как и чем он дышал. Когда одеяло сползло от резкого движения, — Катсуки схватил её под ягодицы, приподнял над постелью, наконец-то показавшись на поверхности и сам, — она только зажмурилась. А в следующую секунду буквально почувствовала темноту кожей: темнота обволакивала её, утаскивала глубже в свои владения, покачивая на волнах. И Момо казалось, что вернулась она из неё потому лишь, что ощутила чью-то грубую руку, тёплое дыхание, горячие губы на своей щеке и громкий шёпот у мочки уха. — Сочнее фруктов. Катсуки ухмылялся понимающе, когда она разлепила глаза и глянула на него, еле узнавая. — Что смотришь на меня, будто с того света вернулась? — он склонил голову на бок, уставился на неё озадаченно. — Так никто никогда не делал? Здесь так не принято? — наконец спросил он. Момо мотнула головой, потому что не могла использовать речь. Глаза у него блеснули, жадно и торжественно. — Считай тогда, что это моя благодарность за тот раз. Он не испытывал стыда за то, что было. К чему это? Он был мальчишкой, знал и умел ровно столько, сколько знал и умел любой мальчишка из его племени, не больше, не меньше. Для него стыдно было бы повторить это теперь, так и не научиться ничему за прошедшие годы, так и не узнать нового. Стыдно было остаться тем, кто не понимал происходящего, не различал причину страха в чужих глазах и мог нанести вред, даже не осознав. — Только больше не смей бить меня, а то я ударю в ответ, не пожалею силы, — пригрозил он, и угроза эта вернула Момо в реальность. Он говорил правду, она видела. Её предупредили, чтобы не смела больше никогда выбирать ещё кого-то, ещё чью-то сторону. — А переломишь? — спросила девушка, представив, что будет с ней от этого удара. Её магия была бессильна против драконьего всадника, и она даже не представляла, как ещё ей от него защититься. — Душу себе выжгу. Но ударю всё равно. — Даже так жалеть не станешь? — Даже так не стану. Сказал же: в драконьем племени такими обещаниями не бросаются. Раз обещала быть на моей стороне, там и оставайся. А будешь моей, так не смей против меня идти. Не согласна если, сразу решай. Только знай, я никому до тебя такого не предлагал, хотя мог бы. Давно решил, что у тебя первой спрошу. Он не хвастался, не набивал себе цену — Момо же видела, сколько с тех пор у него было женщин, и даже представлять не бралась, какими они были, чувствовала только, что умелыми, знающими, опытными, раз такому научили. В словах его была простая прямота, диковатая искренность. Катсуки считал, что его прямодушие делает ему честь, и был прав. — А если я откажу, у кого другого спросишь? — Тебе к чему это знать? Хочешь, чтобы я признался в чём? Так я тебе уже всё сказал, принцесса. Других слов у меня нет. Это тоже была правда, и от неё совсем не было обидно: Момо и не ждала, что дикарь хоть одно ласковое слово знает, хоть одно признание. Он, наверное, и не думал даже, что ей сказать, не понимал, что она хочет услышать. Впрочем, не ждала она никаких признаний, никаких клятв — точно не словесных. — Я знаю, что в драконьем племени ценятся действия, а не слова. — Верно говоришь. — Тогда покажи мне ещё разок, — она улыбнулась, и ей ответили точно такой же улыбкой, разве что коварства в улыбке Катсуки было больше. — Стой! — она вдруг схватила его за плечи, будто что-то припомнив. На его лице мелькнуло замешательство. Момо всего-навсего осознала, что если у него не водится слов, это не значит, что её клятвы должны быть такими же молчаливыми. — Даже если ты не веришь словам, я обещаю, что всегда буду говорить тебе только правду. И никогда не испугаюсь ни твоего гнева, ни твоего величия. Катсуки выслушал молча, терпеливо, хотя пальцы его сжимались на её теле в жадном желании. Но он не перебивал, а, дослушав, кивнул — понял, что правда для неё так же важна, как была важна правота однажды. — Я никогда не пренебрегу тем, что ты мне скажешь, — вдруг ответил дикарь. Правда была знакомой ему территорией, и Момо верила ему безоговорочно. Она обняла его крепко, прижала к себе — ей не стоило никаких трудов убедиться в искренности его слов. Кастуки оказался здесь, по эту сторону пролива, как и обещал, не только ради неё, но и ради своего народа. И Момо больше всех хотела помочь ему. Она знала: что бы ни пришлось преодолеть, что бы ни случилось сделать ради этого, а они смогут удержать этот мир от войны.