***
Наступает ноябрь, и деревья, наконец, сбрасывают одежды, наслаждаясь ветренными поцелуями и редкими солнечными днями. Год будто замедляется, не желая отправляться в пыльные календари, резаться на макулатуру, и час прибавляет себе минуты; работа идёт все медленнее, люди одеваются всё теплее, хотя до первых серьезных морозов ещё почти два месяца, и Киев приобретает небрежное серо-коричневое очертание, больше не тянется золотом крестов к синему, а тянется тяжёлым щитом Матери ниже к земле, чтобы согреться. После очередной точки расхождения проходит неделя, проходит вторая, меняются только числа в календаре. Женя звонит Эдику по скайпу и сообщает неожиданные новости. - У Макса с генератором беда. Он шипит и пропадает, и Эдик совсем не хочет тратить свой обеденный перерыв на Максовы беды, но слушает, исключительно в рамках поддержания приятельских отношений. - Не знаю, - говорит Женя, - как ты над ним колдовал, но у него с самого начала не заладилось, и, ты понимаешь, животные, и он сам - холодно, он не подготовлен, как ты тогда. Он у меня пока ночует. - Понятно, - говорит Эдик, расколачивая в бумажном стаканчике растворимый кофе. - А мне ты зачем это сообщаешь? Женя коротко вздыхает, но с перебоями связи его вздох длится, кажется, неделю. - Нужно, чтобы ты приехал. Хоть на эти выходные. Починил генератор и побыл на хозяйстве, Максу нужно в город. - Ну а ты сам, - Эдик случайно дёргает рукой, и стакан переворачивается, заливая чистый стол и его фартук. Он вскакивает, ругаясь сквозь зубы, и бежит за тряпкой, затирает пятно, понимая, что обед испорчен окончательно. - Сам ты, - заканчивает мысль, - не можешь? - Нет, конечно нет, - убедительно говорит Женя. - У меня своих дел невпроворот. И день катится наискосок под откос. Женя говорит об этом в понедельник, звонит во вторник и напоминает, не просит уже - утверждает и требует, и когда Эдика просят выйти к гостю, он просит послать гостя нахер. Потом, конечно, выходит. Настя, кучерявая и улыбающаяся, в шапке с помпоном, машет ему, сидя за барной стойкой. - Так вот, где работает друг Фимы! Ужасно интересно, - говорит она, снова закругляя губы на конце слова "ужасно" и Эдик думает, что всё действительно ужасно. Пока Настя не начинает задавать вопросы, и оказывается, что худшее впереди. - Говорят, Фима, то есть, говорит, что ты из лесу сбежал. Шутка такая, или он серьезно - я не поняла. Эдик смотрит на неё нечитаемым взглядом, положив локоть на стойку. - Так ты правда сбежал? - От медведя убегал, - говорит он, - и сюда прибежал. А ты от кого убегала? Настя смеётся и её смех стеклянно бьётся о стакан с соком. - От Фимы. Не знаю уже, как от него спастись. "И я не знаю", думает Эдик, разворачиваясь назад - в кухню, "а он знает. Вот такими делами он занят, значит". Они не встречаются, созваниваются - изредка, и Эдик утверждается в мысли, что за ними закрепился статус хороших знакомых. Не друзей, не старых приятелей даже, как с Сашиной отвратительно красной помадой. Не-вместе, как Саша с Валиком - всегда. И теперь Настя говорит, что никак не может от него отвязаться. Эдика от всей этой осени уже тошнит. В конце дня он срывает с себя рабочее с какой-то странной злостью на самое своё присутствие внутри; думать не хочется, никому, ни в коем случае - ему - звонить не хочется, но и идти домой - слушать Женино "в пятницу вечером приедешь, уедешь в понедельник утром, ты справишься", ему всё равно что грузить вагон, зная, что после придется его самому тащить. Но Эдику тридцать мать их, затянутых и потёртых, светлых и черных, слабых и разочаровывающих лет, и он не то что не напивается - не курит даже, только пинает ногой мусорку, идя к спуску в метро. Ему хочется пнуть себя, но вокруг слишком много прохожих (как если бы люди хоть раз в жизни его волновали). Звонит телефон. Ветер обжигает и Эдик прячет руки в карманы - перезвонит, когда выйдет. Когда он выходит - телефон высвечивает четыре пропущенных, и Эдик перезванивает, и его передёргивает от ледяного ветра, забравшегося за шиворот. - Эдик, - тянет голос на том конце невидимого провода, - это ужас. Мы отмечаем сдачу курсовой, и я нажрался, как свинья. Эдик дышит на покрасневшие пальцы. - Эдик, - повторяет голос. - Мне так хорошо, ты бы знал. Ещё лучше было бы, если бы ты приехал. - Ещё лучше было бы, - отвечает Эдик, - чтобы ты мне в таком состоянии не звонил. До подъезда остаются последние шаги, но Эдик не заходит внутрь как-то злобно подсознательно желая закончить разговор на улице, в подходящей атмосфере. - Я в таком кругу, Эдик, ты не представляешь. - Ефим смеётся и его смех так сильно напоминает стеклянный Настин, что Эдик коробится весь от одной мысли, - у меня так голова кружится. - Ты мне поэтому неделю не звонил? - он раздражённо водит носком ботинка по мёрзлой земле, повторяя контур фонарного столба. - Иди, а то Настя уже не может найти повода от тебя избавиться. - Настя, - ворчит Ефим. - Надоела уже. - Ты мне тоже уже, с этим разговором, - говорит Эдик, - надоел. На конце невидимого провода возникает вполне ощутимая тишина. - Надоел? - наконец переспрашивает Ефим удивительно ровным голосом. - Сил моих нет, - выдыхает Эдик, пытаясь, наверное, выдохнуть-вытравить из себя всё ужасное этого дня, - сил моих нет на твои загоны и пьяные разговоры. - Понятно, - говорит Ефим и бросает трубку. И Эдик даже этому радуется, громко стуча ботинками по ступенькам и хлопая дверью квартиры так, что звенит в ушах. У всех бывают плохие дни, но его плохие дни начинаются с середины года и двигаться не хотят, едва ли освещаясь несколькими короткими встречами, и он бросает кактусу, бросая на стул куртку: "Оно мне надо вообще?" Он думает - не может заставить себя перестать думать, что лес бы его выдумал и вытравил, не сразу, но со временем, может - к следующему лету, может - через несколько, но всё бы забылось и переросло. А он сорвался, как собака с цепи, впервые почувствовавшая свободу. В краске нет свободы, краска тяжёлая и душная, и от запаха растворителя не спасают даже открытые окна, они только запускают холод. "Ефим", думает Эдик, "это масло. Вредно для сердца". Ефим перезванивает ему через час - и Эдик знает, что он будет звонить, пока не дозвонится, и сбрасывает, и пишет смс: "плохой день. завтра поговорим" Ефим думает иначе. Комната то и дело освещается белым, и Эдик переворачивает телефон экраном вниз, накрываясь одеялом с головой. На следующий день он приходит к Саше, и Саша выставляет его за дверь. Но перед этим Саша говорит много слов о чувствительных натурах и цикличности Эдиковых способов сказать "отвали", говорит о понимании чужих границ и чужих проблем - тоже, и эта лекция отрезвляет. Эдик стоит перед дверью, смотрит на темный глазок, определено закрытый с другой стороны, и отворачивается, набирая номер. Ефим не берет трубку. Ефим не берет трубку и на следующий день, и Эдик утверждается в мысли, что это всё. Чувствительные натуры, его собственная - бесчувственность, необоснованность ощущений - надуманное короткое прошлое, которое подтачивает силы и подкашивает ноги. Он спускается по ступенькам легко, проводит рукой по перилам, повторяя отпечаток-к-отпечатку след, оставленный в октябре, и улица встречает его солнечной прохладой, подталкивая сделать ещё один шаг. Эдик набирает Женю и говорит: - Я приеду. На качелях у его дома раскачиваются призраки. Эдик заходит во внутренний двор, думая, как редко попадает сюда, как время позволяет ему смотреть только на вещи, попадающие в фонарный круг, в то время как большая часть детской площадки прячется в тени. Качели тихо скрипят, и звук совсем не похож на пение ночной птицы: они скрипят ритмично, и вокруг тихо шуршат голоса. Мама Эдика с лицом почему-то Родины смотрит в сторону дома и говорит: - Попробуй ещё раз. У тебя тысячи шансов. Он садится рядом, избегая трогать металлические цепи, и отталкивается ногами. Качеля двигается назад. Качеля двигается вперёд. "Чем сильнее толкаешь, тем больше амплитуда", и Эдик думает, что стоило закончить школу столько лет назад, чтобы понять это сегодня. Его отталкивают, и он отталкивается. И толкает заново. Но это не значит, что ему нравится толкать. И он останавливается, поднимая пылевой вихрь и оглядывается в поисках случайных наблюдателей, но в окнах только жёлтые провалы света, и люди исчезают в сетках своих квартир. Он хочет исчезнуть тоже, в первую очередь - из чужих жизней, чтобы не обижать больше никого, так, как он старался ничего не обидеть там, в нескольких часах езды от Киева, в нескольких километрах ближе к дому.***
Саша получает смс от Эдика вечером пятницы и кричит Валику на кухню: - У него совсем крыша поехала. Валик расписывает дверцы шкафчика красными цветами ("В рамках проекта?", спрашивает Саша, "в рамках безделья", отвечает Валик) и музыка в наушниках заглушает окружающие звуки. Он приходит в себя, когда Саша хватает его сбоку и тыкает пальцами под ребра, выдыхая в затылок: - Наш Эдик сошел с ума. Он возвращается в лес. Валик оборачивается, сталкиваясь с ним носом, и валит-в-себе внезапное желание повалить-его, вместо этого мажет кистью ему по щеке, переспрашивая. Саша дёргается от прохладной краски и размазывает её рукой: красный расплывается по коже цветком. - Возвращается в лес? - смеётся Валик. - Его приняли назад? - На пару дней. - Саша включает воду и наклоняется над раковиной. - Эдик и вот такие смски, неправильные решения, от которых он потом болеет и страдает. Ну, ты же знаешь его так же, как и я. Валик кивает. Валик умеет делать выводы. - Я ещё знаю, что Ефим не выходит из общаги уже третий день, - добавляет он. - Сказал, что ему, наверное, тоже не удастся удержаться на этой карусели. Саша пожимает плечами: - Они даже не пытаются. От ночных разговоров до недельных молчаний - невольные свидетели переглядываются и одновременно закатывают глаза. *** Эдик выходит на синей остановке и смотрит на дорогу перед собой. Черная вспаханная земля смотрит на него в ответ. Темнеет рано, но он чувствует себя в себе, сжимает фонарик в руке и маленькое трепещущее и радостное вспыхивает, проводя светом по мёрзлой дороге. Слева тянется лес, справа - поле, пустое и низкое, но такое знакомое, что он может с закрытыми глазами пройтись по краю дороги, почувствовать на языке горьковатый вкус печёной кукурузы, потрогать призрачные зелёные листья. Дорога ведёт прямо, поворачивает влево, ветки скрипят, приветствуя его дома. "Наверное", думает Эдик, "в первую очередь нужно научиться любить себя". Он отзванивается Жене, пока ещё ловит связь, узнает, что тот подготовил ему дрова и оставил ключи под чайником на столе. Мог бы, думает, и сам со всем справиться, в конце концов, работы теперь немного, но, наверное, где-то отчасти, отстранённо, понимает мотивы. В конце концов, Женя старше. У него есть дети и он нашел себя - и смог объединить внешнее и внутреннее, гармонизировать собственный мир, перенести в него ценности, которые Эдик не может даже сформулировать. Черные стены дома смотрят удивительно радостно, и на крыльцо выпрыгивает из неоткуда кошка, поднимает уши, машет хвостом, трётся о ногу в немом "добро пожаловать". Ветер затихает, пролетая изредка по верхушкам, расчесывая высокие ветки, просушивая влажные листья деревьев. Эдик садится на крыльцо. Он начал слишком часто спешить. Спешить с выводами, спешить с объяснениями, с оставлением и нахождением, спешить забежать на первый автобус и тронуться - если не колесами, то головой. Эдик садится на крыльцо, и дерево под ним ледяное, но кошка садится рядом и из курятника несмотря на поздний час слышится возня. Здесь заколдованный лес, и если он хочет что-то найти - ему ответят, достаточно задать прямой и честный вопрос. Дрова лежат у старой печки, лампа стоит на столе, и он поджигает её, прежде чем осмотреться. Макс, видимо, действительно не слишком отличается от него самого. В его бывшей спальне всё те же чистые старые занавески, цветы и простыни; в кладовке окно снова заставлено картонной перегородкой, в шкафу пылятся банки, несколько чужих кофт на вешалке и чужая чашка на кухонном столе - вот и все новости. На подоконнике стоит фикус. Фикус, нежнее чем кактус, зеленее, чем кактус, уверенней и надёжнее - охраняет щели в оконных рамах и призраки остаются снаружи. Эдик растапливает печку и по дому разливается приятное тепло. Он снимает куртку и переодевается в домашнее, тепла на долго не хватит, а с техникой он поработает завтра, но так хочется почувствовать, как рукава старой кофты гладят тебя по рисункам на пальцах и как чувствуется - в шерстяных носках ходить по деревянному полу. Эдику кажется, он мог бы всё бросить снова, хоть и прошло меньше года, всё бросить - попасть под осуждение, выдержать осуждение, и вернуться сюда. Дверь кладовки скрипит и приоткрывается от сквозняка. Эдику кажется, оттуда собирается выйти - осторожно выглядывает - мальчик, костлявый и темный, с поджатыми губами и синими тенями, прячущими глаза. Выглядывает и оглядывается, а потом ступает босиком на нагретый от солнца, текущего сквозь горячие стекла, пол и тихо крадётся на кухню, берет ложку и черпает варенье прямо из банки. "Да насыпь ты себе в тарелку", чуть было не говорит Эдик и обрывает себя на вдохе. В кладовке темно, свет превращает тень от стула в причудливую фигуру, свернувшуюся у стены. Рыжие отблески огня танцуют на тарелках в приоткрытом шкафчике и отражаются на Эдиковых руках, и он закрывает все двери, тушит лампу и ложится спать. Ему снится сон, и во сне он находится под водой, под полом собственного дома, подо льдом, и сверху стоит Макс и смотрит на него сквозь отверстие не больше монеты, и говорит: - Определяйся уже. "С чем?" хочет спросить Эдик, но ледяная вода заполняет его лёгкие. Он просыпается в четыре и на улице ещё темно, но дрова догорели, и удушающий холод не даёт уснуть обратно. Он крутится с боку на бок и вспоминает внезапно, как Ефим пробрался к нему ночью и так же - как вор - выбрался утром. Ему хочется украсть эти минуты у самого себя, но в лесу нет телефонной связи и в лесу нет Ефима. Ефима нет в дверном проёме, в невидимых проводах между телефонами, он не стоит у сетки курятника и не плавает в реке, распугивая черепах. И Эдик так скучает, так ужасно скучает, что дни, километры и месяцы кажутся не более важными, чем лопнувшие воздушные шарики. Он засыпает снова, кутаясь в кофты и одеяла, и ему снится что-то тревожное, но чья-то ладонь как будто проводит по его спине, щекочет шею, гладит по голове и успокаивает. Эдик просыпается в одиннадцать, и выходит на кухню, тяжёлый и выдохшийся от снов, и видит, что дверь кладовки открыта. Ефим выглядывает оттуда и улыбается - неловко, и говорит: - Всё честно. Ты можешь уехать - за мной, в город. Я могу уехать - вместе с тобой - куда угодно.