Подари мне зажигалку

      Сорванное криком горло саднило, будто по нему изнутри провели наждачкой, и Марк, забившись в угол заднего сиденья, измученно радовался, что говорить больше не нужно. Хватит, наговорился.       Сокольский тоже молчал. Они ехали в городскую квартиру Корсара на машине, которую вел незнакомый парень в строгом сером костюме, но с характерной выпуклостью кобуры под мышкой. Воронцов, сидевший рядом с водителем, тоже ни слова не говорил, только бросал в зеркало такие взгляды, что было ясно, ни в чем его приступ Марка не убедил. Ну и плевать, главное, прямо сейчас безопасник ничего сделать не мог, и от этого Марк испытывал холодное тошнотворное облегчение пополам со стыдом. Нашел, чем прикрыться от допроса. Памятью о Наташе и собственным ужасом.       А вот Сокольский ему поверил — еще одна причина для чудовищного стыда, в котором Марк плавал, будто в ледяной темной воде, захлебываясь им, погружаясь все сильнее и не имея ни сил, ни желания выбраться. В той комнате для допроса Корсар, подчеркнуто не глядя в сторону мрачного Воронцова, рассказал врачу про пирофобию «сотрудника», дождался, пока Марку сделают укол и дадут рекомендации, в которых не оказалось ровным счетом ничего нового. Посетить психотерапевта, избегать провоцирующего фактора, заниматься аутотренингом и носить с собой успокоительное. И никаких стрессов по возможности.       На последний совет Марк едва не рассмеялся истерическим пьяным смехом. Но сдержался, только покорно кивал и ждал, пока лекарство подействует. Выпил мелкими глотками минералку, взял таблетки и даже прохрипел обещание сходить к доктору. Да-да, обязательно запишется. Сегодня же.       Потом врач уехал, а Воронцов под холодное молчание Сокольского пододвинул Марку его вещи, дождался, пока он распихает их по карманам непослушными пальцами, и бесцветным тоном поинтересовался, кого куда отвезти.       — Извиниться не собираешься? — с опасной мягкостью спросил Сокольский.       Вздрогнув, Марк поднял голову, глянул на закаменевшее лицо Воронцова, замотал головой и прохрипел:       — Не… надо… Я… понимаю… правда.       — Глеб?       Словно не слыша его, Сокольский в упор смотрел на Воронцова, и тот зло блеснул глазами, а потом процедил:       — Прошу прощения, господин Резневич. За превышение полномочий.       Зря Сокольский его заставил, Марк всей кожей ощущал неприязнь безопасника и прекрасно понимал, что от фальшивых извинений все стало только хуже. Поэтому поспешно кивнул и снова вцепился в стакан, где еще оставалось несколько глотков минералки. Обхватил его ладонями, замер, уставившись внутрь, словно прозрачная жидкость с пузырьками была важнее всего, что происходило рядом.       — Домой меня отвези, — уронил Сокольский таким бесстрастным голосом, что сразу стало ясно — держится он из последних сил. — В Заречье не поеду, не хочу завтра тратить время на дорогу. Марк, ты со мной.       Не вопрос, не предложение, а констатация факта. Никакого выбора. Марк снова кивнул и с тоской поглядел на опустевшую бутылку минералки — во рту опять пересохло. Дрожь и тошнота утихли, сменившись легкой слабостью, а в голове стало пусто и звонко, как бывает от жесткого недосыпа.       — Палишься, — тихо предостерег его Воронцов, набирая номер. — Завтра тебя начнут ловить журналисты, если парня кто-то засечет, появятся вопросы.       — Вот и сделай так, чтобы они не появились, — тем же ровным тоном огрызнулся Сокольский. — Никаких интервью, все вопросы к официальному следствию. А Марку нужна охрана, и рядом со мной будет надежнее. Целоваться с ним на публике я не собираюсь. Но в «лексусе» мог оказаться он.       — Мог, но не оказался. — Воронцов растянул губы в кривой усмешке, не глядя на Марка. — И к этому разговору мы еще вернемся. Когда остынешь и начнешь думать не тем, чем сейчас думаешь.       — Глеб…       Никогда Марк не слышал, чтобы в одном коротком слове столько всего уместилось. И холодное предупреждение, и злость, и усталость.       Снова раздраженно передернувшись, Воронцов коротко бросил в телефон пару слов, и через несколько минут все трое уже сидели в машине.       А потом была дорога, которая показалась бы нестерпимо долгой, но через несколько минут плавного хода автомобиля Марк впал в странную прострацию. Мысли окончательно куда-то исчезли, как будто он вот-вот уснет, но спать не хотелось. Мир вокруг то становился немыслимо четким и ярким, так что Марк проваливался в завороженное разглядывание переднего сиденья и затылка неподвижного Воронцова, то колебался и дрожал. Однажды в детстве Марк перекатался на каруселях, и вот именно таким он выполз из парка, сел на скамейку и пытался отдышаться, пьяно улыбаясь всему, что так и крутилось вокруг, не собираясь останавливаться.       Сокольский пару раз поглядывал на него, но ничего не говорил, и за это Марк был искренне благодарен. Под конец пути, когда машина свернула на смутно знакомую улицу, он постарался прийти в себя и с вялым удивлением понял, что замерз. В разгар лета! Московского, конечно, а не родного волгоградского, но все-таки лета.       Когда машина остановилась, водитель вышел первым, внимательно оглядел улицу, следом вылез Воронцов. И только когда он кивнул, Сокольский тронул Марка за плечо. Марк неловко выбрался, путаясь в ногах и руках, поежился, выпрямляясь, втянул голову в плечи и глянул на небо. Оно равнодушно истекало потоками солнечного света, по яркой голубой эмали даже облачной дымки не ползло, а у Марка стыли губы, и едва удавалось не дрожать.       — Что насчет завтра? — уронил безопасник. — Выходной?       — Никаких выходных, работаем, — бесстрастно отозвался Сокольский. — С утра собери всех, я поговорю с людьми. Кто захочет уйти, держать не стану, пусть только дела до конца доведут. И, Глеб, найди мне выход на Кедрина. Он меня заблокировал, разговаривать не хочет. А я вот ему хочу в глаза посмотреть. И спросить, за что он меня так. Он какую-то чушь нес, я не понял ничего. А понять очень хочется…       Марк снова передернулся, теперь его пробил настоящий озноб — от этих нескольких слов, сказанных тихо и почти мечтательно       — Сделаю, — кивнул Воронцов и обернулся к водителю: — Миша, остаешься здесь, через два часа будет смена из наших. Я в офис, если что — звони…       Не глядя на него, Сокольский взглядом указал Марку на дверь подъезда. И снова консьержка, глянувшая поверх очков, парадная лестница, отмытая до блеска, с вазонами на площадках и массивными надежными дверями. Марк шел как во сне, равнодушно фиксируя взглядом то, что не заметил в прошлый раз — темные зрачки видеокамер под потолком.       «А ведь если бы я украл у Корсара дублон, меня бы наверняка нашли, — подумалось ему. — Интересно, тот мудак на это рассчитывал? Или ему было просто плевать? А еще интересно, сегодня дублон был с Корсаром или до сих пор лежит в его гостиной? Удача — она и на расстоянии удача или есть радиус действия? Бред какой в голову лезет…»       — Что, паршиво? — Сокольский на ходу обернулся и взглянул Марку в лицо. — Ничего, сейчас придем, и можешь лечь. Лучше всего в ванну, очень рекомендую. И коньяку, только не увлекайся, а то сразу вырубит, потом плохо будет. Сотку выпей и обязательно закуси.       — Как вы можете так спокойно? — не выдержал Марк. — Вас чуть не убили! А если бы…       В горле снова предательски запершило, и он кашлянул. Показалось, что во рту стоит привкус гари.       — Жизнь — она вообще сплошь состоит из «если», — откликнулся Сокольский, доставая из кармана ключ.       Провернул его в скважине, толкнул дверь, вошел первым и, едва в просторной прихожей зажегся свет, чем-то пикнул на стене. «Сигнализация, — сообразил Марк. — Та, что была отключена тогда».       — Марк, меня не в первый раз чуть не убивают, — мягче сказал Корсар, пропуская его от мягко чавкнувшей двери. — Нет, я к этому не привык. Нельзя к такому привыкнуть. Я не железный, поверь, и мне страшно. Очень страшно и больно. Только это ничего не меняет в том, что происходит вокруг. Мой враг — это мой же бывший друг, а это самый поганый сорт врагов. Чем ближе человек был, тем хуже враг из него получается.       — Так вы знаете… кто это? — покосившись, спросил Марк.       Он пытался не думать про Кирсанова, словно мысли могли выдать все, что Марк знал и чувствовал. А главное, Кирсанов же только посредник. Не обычный курьер, не пешка, но и не главная фигура. Ощущалось в его отношении к Сокольскому что-то отстраненно-азартное, как у охотника, который следит за добычей, но не считает ее, эту добычу, врагом. Ну каким врагом может быть кабан или медведь? Да, охотиться на них опасно, однако в том и интерес, а вражда возможна лишь между равными.       Сокольский говорил о своем враге с тихой злой яростью, и Марк вспомнил имя, прозвучавшее недавно. Кедрин. «За что он меня так?» — спросил Корсар. Интересно, а знает ли он Кирсанова?       Губы горели от желания рассказать все немедленно, выплеснуть наружу и тем самым хоть немного очиститься, но страх, что не давал признаться раньше, намертво запечатал слова и сейчас. Во рту так и стоял привкус гари, не смытый водой и будто пропитавший Марка насквозь. Может, и пропитал, кстати, одежда точно пропахла жирным черным дымом.       Марк повел плечами, сдерживая желание немедленно содрать костюм и рубашку. Корсар, увидевший это — а он вообще хоть что-то пропускает, не заметив?! — кивком указал в коридор.       — Ванная там, помнишь? В шкафу чистое белье и халаты. Твои вещи… Ладно, придумаем что-нибудь. Иди, мальчик. Отмокнешь, сходи на кухню и обязательно что-то съешь. Ты же сегодня не ел толком, да? А потом занимай любую комнату и… не знаю, телевизор, что ли, посмотри или книгу почитай. Только меня не трогай, ладно?       — Д-да, конечно…       На вопрос, кстати, Сокольский так и не ответил, то ли пропустил мимо ушей, то ли не посчитал нужным откровенничать.       Вина снова скрутила внутренности колючим комком, и Марк поспешно убрался в знакомую ванную, которую в прошлый раз не разглядел толком. Огромную, роскошную, размером как его комната в съемной квартире, если не больше. На полу голубая плитка, на стенах — серебристая с тонким рисунком. Здоровенная ванна, душевая кабинка, белоснежная мебель. Интересно, а кто за этой квартирой ухаживает? Следит за чистотой, пополняет запасы белья и еды… Сокольский ведь редко здесь ночует, если судить по последнему месяцу, а квартиру словно только что надраили — нигде ни пылинки, ни следа чужого присутствия.       «Кто-то ведь поставил ту камеру, — напомнил себе Марк. С отвращением содрал пропахший гарью костюм и пропотевшее белье, сунул их в стиральную машину — сверкающую и навороченную, с пультом как у космического корабля в американских блокбастерах. — Удобнее было сделать это до вечеринки, пока никто не мог помешать. К тому же гости собрались в гостиной, в хозяйскую спальню явно никто не лез. Ну… никто чужой. А вот если кто-то достаточно близкий… вроде Незабудки или Анри… эти наверняка и в спальню могли заглянуть, никто б не удивился».       Он представил сначала изящного блондина с фарфоровым кукольным личиком, потом — смуглого красавца-мулата, и от этих мыслей стало еще омерзительнее на душе. Нельзя подозревать людей без веских на то оснований! А задаваться классическим вопросом «кому выгодно» тем более нет смысла, для этого нужно знать окружение Корсара гораздо лучше.       «Да и какая, собственно, разница? — устало подумал Марк, залезая в ванну и включая такую горячую воду, какую только мог вытерпеть. — Для того, о чем я думаю, это ровным счетом не имеет никакого значения. Кстати, вот тут проблема… Сокольский обо мне беспокоится, он с меня глаз теперь не спустит. Засада… Ну, в крайнем случае скажу, что плохо себя чувствую, и останусь дома, когда он уедет на работу. Только не завтра. Завтра никак нельзя… А вот потом! Потом никак не обойтись без помощи. Ванька или Олег? Больше попросить некого. Может, конечно, кто-то из фирмы с легкостью оказал бы такую пустяковую услугу, но… Нет уж, спасибо Константину Георгиевичу за науку, я теперь знаю, как дорого обходится доверие. Сунет кто-нибудь нос просто полюбопытствовать — и неизвестно, чем это кончится. То есть известно — ничем хорошим.       Но все-таки, Ванька или Олег? Борисов — парень ответственный и очень умный, если сказать ему, что это важно, не подведет, ничего не потеряет, выполнит именно то, о чем просили, причем точно в срок. Никаких накладок не будет, если не случится чего-то совсем уж из ряда вон. Одна беда, он уже давно пытается разгадать мои странности. Азарт ищейки — это совсем не то, что сейчас нужно! Решит поиграть в Перри Мейсона — и…       Ванька с этой стороны кажется более надежным вариантом. Если запаролить нужную инфу, ему в голову не придет ее взламывать. И он мне крепко должен. Только бы ничего не забыл, не перепутал, не потерял…       «Подумаю об этом потом, — решил Марк. — Сначала нужно пережить завтрашний день. Или вообще сегодняшний. Хорошо, что все сложилось так, и Сокольский мне по-прежнему доверяет, иначе посадил бы под замок — и попробуй рыпнуться. Впрочем… именно так он и сделал, просто охраной и конвоем назначил себя самого. Можете гордиться, господин Резневич, есть ли большее доказательство, как вы для него важны?»       Мысли все время сбивались на собственное предательство, и Марк не прогонял их, с болезненной сладостью растравливая вину, как раненый не может удержаться, чтобы не потрогать ноющий под повязкой рубец. Люди погибли… И это лишь начало! А все потому, что больше всего на свете один самовлюбленный идиот боялся потерять репутацию. Послал бы Кирсанова с его предложением при первой же встрече и…       «А что бы тогда изменилось? — спросил он себя с усталой рассудительностью, намыливая мочалку. — Для меня — многое, а для Сокольского? Кирсанов и те, кто за ним стоит, все равно бы от своих планов не отказались. Но я мог бы предупредить Корсара… Только вот тогда мне этого не хотелось, я искренне считал, что никогда не буду на его стороне. И боялся, дурак, что уж врать себе самому. До смерти боялся не отмыться от этой истории… Трижды, сотню раз дурак! Даже представить не мог, чего на самом деле стоит бояться!»       Мылся он долго. Ожесточенно терся самой жесткой мочалкой, пока не загорелась кожа, тщательно трижды промыл волосы. Ванная влажно благоухала шампунем и гелем, но Марку все чудился запах гари, которого на нем остаться просто не могло. Ни на коже, ни на волосах, ни на одежде, которая крутилась за иллюминатором стиралки. Запоздало пришла мысль, что вряд ли стоило стирать все вместе, да и вообще, стирают ли такие костюмы? Ну и плевать, все равно идти в таком завтра на работу нельзя…       Усталость мешала думать про необходимое, планировать завтрашний день, даже обещать самому себе что-то сделать. Еще чуть — и он вырубится прямо в остывшей воде. Марк неохотно вылез из ванны, чувствуя, как тело налилось вязкой тяжестью, вынул пробку, поискал взглядом полотенце… Влажные волосы торчали во все стороны колючими иглами, и он пригладил их пальцами, мельком подумав, что надо побриться — но отложил на утро.       Чистое полотенце нашлось в шкафу, как и несколько запечатанных комплектов белья, и пара махровых халатов, пахнущих лимонной свежестью. Он бы, конечно, предпочел обычные домашние треники и майку, но увы — такого сюда не завезли. Ладно, какая разница?       Одевшись, Марк наскоро прибрал за собой и пошел искать кухню, куда его в прошлый раз не водили. Есть хотелось все сильнее, а Сокольский сам сказал, чтобы его не трогали. Вот и не будем беспокоить! Так, это что-то вроде маленькой гостиной или большого кабинета — стеллажи книг, массивная темная мебель, уютный пушистый ковер на полу… Углядев у окна блеснувший ободок монитора, Марк несколько мгновений поколебался, но вздохнул и закрыл дверь, оставшись в коридоре. Наверняка этот компьютер подключен к Интернету и так же наверняка запаролен — вряд ли Корсар пренебрегает собственными принципами безопасности.       Следующая комната оказалась гостевой спальней — безупречно чистой и уютной, но совершенно безликой, ничего общего с роскошным логовом хозяина квартиры. Добравшись, наконец, до кухни, Марк сунул нос в холодильник и едва не захлебнулся слюной — готовой еды не было, зато имелась куча полуфабрикатов, нарезок и прочих консервов. От голода уже поташнивало, так что стесняться он не стал, сунул в микроволновку целую упаковку блинчиков, сделал увесистый бутерброд с ветчиной и сварил кофе. Мелькнула мысль позвать Сокольского, но у того вряд ли сейчас есть аппетит. Захочет — сам придет, он-то здесь хозяин. Искать коньяк Марк тоже не стал. Неизвестно, как его укол сочетается с алкоголем, да и не хотелось пить — голова и так дурная.       По огромной квартире, где они остались вдвоем, расплылась идеальная глухая тишина. Ни с улицы, ни из-за стен не доносилось ни звука — на изоляции здесь точно не экономили. Еще бы, если хозяин закатывает подобные вечеринки! Марку вдруг отчаянно захотелось услышать хоть что-нибудь знакомое! Ну, хоть вопли дворника, который гоняет с площадки бомжей, или сварливую старушенцию, что кормит бездомных котов и ругается с другими старухами — противницами кошачьих мисок у подъезда. Собачий лай, сигнал машины, детские крики… Хоть что-то, лишь бы подтвердило, что там, за окнами, идет нормальная жизнь! Иначе и вправду можно поверить, что человечество вымерло, и только они с Сокольским… Фу, бред какой!       И все-таки жалюзи он приподнял и вгляделся в пейзаж двора, чистого, с ухоженными клумбами и стоянкой для машин. Приличный район, сразу видно. Вот и старушка прошла такая же аккуратная, в яркой блузке и светлых брюках, с пушистой собачкой на поводке… А вот машина, в которой остался как же его… Миша, точно. Показалось, что за чуть притемненным лобовым стеклом что-то блеснуло, и Марк отпрянул от окна, передернувшись. Доказывай потом, что никаких сигналов никому не подавал, а просто хотел на двор посмотреть! Господи, неужели можно так жить постоянно? Чего-то опасаясь, подозревая, контролируя все вокруг… И когда это кончится?!       «Ну, для тебя-то довольно быстро, — цинично усмехнулся внутренний голос. — Если не струсишь. А если даже и струсишь — кончится все равно, причем гораздо хуже. Никто тебя из этой игры не выпустит, попала мышка в колесо — плачь да лезь!» Упоительно пахнущая еда показалась абсолютно безвкусной, но Марк все-таки заставил себя съесть все и отвалился от стола с неприятной тяжестью в желудке — перестарался. Лишь кофе порадовал, хотя и близко не дотягивал до шедевров, которые варила Алевтина. Прихватив чашку, Марк вышел из кухни и замер в коридоре, так и не успев свернуть в гостевую спальню. Что-то изменилось в удушливом беззвучии квартиры…       Музыка… Музыка?!       Да еще и такая?!       Удивительно знакомая мелодия доносилась из-за приоткрытой двери хозяйской спальни. Шансон, причем очень старый. Пошлейший и вульгарнейший шансон, который Марк в жизни бы никогда не слушал, но в детстве приходилось — именно он был записан на старенькую затертую кассету, под которую дядя Витя, их с бабушкой сосед, регулярно уходил в запой. Тогда семь или восемь песен о трагической судьбе невинно заключенных, бродяг и прочих фартовых крутились одна за другой целыми сутками по кругу без малейшего перерыва… И как бы бабушка ни закрывала окна, поджимая узкие губы и ставя на проигрыватель пластинку Рахманинова, чтобы бороться с тлетворным влиянием соседа его же методами — все равно ничего не помогало. Назойливые примитивные страдания с легкостью прорывались внутрь, вворачиваясь в уши и память, как сверло в мягкую доску.       Но здесь? И сейчас?!       Марк даже головой потряс от изумления, так это не вязалось с Сокольским!       …Написала Зойка мне письмо,       А в письме два слова: «Не скучай».       Мы расстались с ней еще весной,       А сейчас пора февраль встречать…       Музыка дрогнула, сбилась, Корсар нечленораздельно ругнулся… Марк едва успел отпрянуть от двери, как Сокольский подошел к ней и открыл.       — А, Марк… — сказал он, ничуть не удивившись. — Зайди на минутку. Не могу с телефоном разобраться. Помоги найти кое-что…       И отступил, пропуская Марка, который переступил порог со смесью настороженности, изумления и почти обреченности. А мгновением спустя стало ясно, почему Корсар не может поладить с собственным телефоном. Бутылка водки на столике у кровати. Почти пустая. И два стакана, один на треть полный, второй — доверху и прикрытый ломтиком хлеба. Странно, бредово, неправильно…       — Что? — тем же стылым голосом поинтересовался Сокольский, проследив его взгляд. — Что-то не так?       — Да нет…       Марк замялся, но пристроил свой кофе на краешек стола, взял лежащий там же телефон, на экране которого мигал значок прогрывателя.       — Так не делается, да? — Ни пьяный, ни смертельно измученный Корсар не утратил своей чудовищной проницательности, с которой всегда просвечивал Марка будто рентгеном. — После похорон вроде бы нужно. Я точно не знаю… Но вроде бы после похорон. Поминки там, свечи, рюмка с хлебом… Или стакан? Понимаешь, меня этому не учили. А сам почему-то не могу вспомнить, как правильно. Сейчас — не могу.       Он сел на кровать, поставил локти на колени и потер ладонями лицо, а потом попросил, не поднимая головы:       — Найди мне песню, мальчик. Очень нужно. Сейчас, как же там… «Написала Зойка мне письмо…» Не помню — чья. Да и не знаю. Просто Сергей… он… любил…       — Я понял, — хрипло протолкнул Марк через ком в горле. — Я знаю ее. Сейчас. Один момент…       Пальцы сначала не слушались, потом торопливо заплясали по телефону. Сокольский нашел какой-то отрывок, еще и паршивого качества, даже странно, как его занесло именно на этот непонятный сайт с мешаниной всякой дряни и требованиями смс.       Марк вышел на нормальный ресурс, нашел нужный трек и неловко спросил, тоже не глядя на Сокольского:       — Поставить на повтор? Или… так?       — Поставь, — согласился Корсар и вдруг добавил: — Посидишь со мной? Или слишком устал?       Подтвердить, что да, устал так, что ноги отваливаются и в глазах темно, Марк попросту не смог. Язык не повернулся. Так что он присел на пуфик и ничуть не удивился, когда Сокольский двинул к нему собственный стакан. Взял, сделал глоток уже согревшейся водки, не чувствуя вкуса, только ощутив, как обожгло пищевод. И сразу вцепился в свой кофе, вдыхая запах, прячась в него, как в убежище.       — Я тебя не буду долго держать, — сказал Сокольский тем же чудовищным монотонным голосом, который Марк у него до этого слышал всего однажды — в тот вечер, когда Корсар тискал его, словно плюшевого мишку, но даже тогда настолько плохо все не было… Пару минут, ладно?       — Да, конечно, — покорно отозвался Марк.       Наверное, надо было что-то сказать. Спросить. Выразить сочувствие. Но слов не было, ясная звонкая пустота снова расплылась по его мыслям, словно промыв голову изнутри.       Сокольский ткнул пальцем в телефон, попал удачно, потому что хриплый голос немедленно запел про Зойку, которую ничем не удивишь. А Корсар придвинул к себе стакан, из которого Марк только пригубил, поморщился и сказал, глядя, как внутри прозрачного стекла плещется такая же прозрачная жидкость:       — Сергей, он… никогда не был блатным. И блатных не любил. А вот песню — любил. Именно эту. Что-то она такое для него значила… Понимаешь?       — Понимаю, — снова кивнул Марк.       Что он действительно понимал, так это то, что сейчас Сокольский с тем же успехом мог разговаривать хоть с котом, окажись тут кот. Впрочем, нет, кот бы ему не отвечал, а Корсару хотелось отклика от живого собеседника, и отказать ему в этом… Уж Марк точно этого не мог, каким бы расплавленным свинцом ни падало на него каждое слово.       — Сергей был… правильным, — выдавил Сокольский, с трудом подбирая слова. — Настоящим. Я его знал… — Он попытался посчитать, шевеля губами, передернулся и уронил: — Много лет, в общем. Почти как Матвея. Наверное, только Симурана — дольше, но там вообще особое… особый случай. Симурана — еще с детдома. Матвея — сразу после. А Сергей… Ну да, тоже почти сразу… Знаешь, — сказал он с удивлением, словно прислушиваясь к себе, — я ведь его другом не считал. Ну то есть таким, чтобы из самых близких… А верил больше, чем себе. Впрочем, я и Матвею верил… Но Сергей — это другое. Он и старше был, и опытнее, и вообще…       Марк притих, понимая, что Сокольскому надо выговориться. Отпил кофе, терпкой горечью смывая противный вкус водки, стараясь не вслушиваться в песню, которая закольцевалась, и теперь из динамиков упрямо летело:       …Для неё я песни сочинял       И дорогу к дому позабыл,       Для неё я жил и умирал       Каждый день под небом голубым.       Зойка, тебя ничем не удивишь.       Зойка, я мог купить тебе Париж.       Зойка, шампань несли нам в номера,       Но это было всё вчера…       — Мы с Сергеем в девяностые встретились, — вдруг тихо сказал Сокольский и снова ткнул в телефон — тот смолк. — Я совсем зеленым был, мы только начали с Матвеем вместе работать. Грузы возили…       Он скривил губы и снова заглянул в стакан, но пить не стал. Марк и вовсе замер, даже дышал едва-едва. Слышалось в голосе Сокольского что-то такое… Обычные рабочие байки так не рассказывают.       — Я был зеленым, — повторил Сокольский. — А на дворе — девяностые. Святые девяностые, слышал, может, как их зовут? Гребаные девяностые — так оно точнее. Страна кипела, как котел дерьма на огне. На дорогах стреляли, в городах стреляли, у братков за пару месяцев мог состав бригады смениться полностью. Новые — по стрелкам да ресторанам, старые — на кладбище. Нормальным людям зарплату годами не платили или выдавали тем, что они делали, попробуй это продать потом… Ну и делили все, что можно и нельзя. Колхозы, заводы, города, республики… Рвали на куски… Армения с Азербайджаном, Приднестровье, Кавказ… Сам знаешь, правда?       Марк молча кивнул. Он знал, конечно. И даже захватил самым-самым краешком. Да, бабушке зарплату тоже не платили, как и всем учителям, но она отлично шила и вязала, умела делать уколы и массаж, так что хотя бы продукты в их стареньком холодильнике водились, да и кончилось это тяжелое время довольно быстро. Для него — быстро, он-то в середине девяностых только родился и запомнил их уже на исходе. А Сокольский — по полной.       — Вот мы с Сергеем однажды и влипли, — сказал Сокольский так же тихо и очень просто. — Заказ был отличный, дорогой заказ. Партия компьютеров из Москвы в администрацию кавказско-банановой республики. От фирмы-производителя экспедитором — Сергей, от нас с Матвеем — водитель и два охранника. Все как положено, при пушках, еще и местные. Понимаешь, там это важно, чтобы с тобой кто-то местный был. Язык знал, мог людей сходу нужных назвать. Специфика… Вот Матвей таких и отрядил, а я навязался уже на всякий случай. Груз дорогой, решил присмотреть… То ли третий наш совместный выезд с Серегой, то ли четвертый — уже не помню. На Кавказ, правда, первый. Я, конечно, знал, что там уже несколько лет армяне с азербайджанцами воюют, но в том-то и дело, что когда давно — вроде как и не страшно. Да и затишье как раз было, несколько месяцев не стреляли. В общем, решили, что проскочим по краешку. Идиоты.       Он помрачнел прямо на глазах, даже лицо потемнело как-то нехорошо и будто осунулось. Марк опять глотнул кофе — в горле пересохло, и он бы лучше выпил воды, но не смел отлучиться на кухню или спросить, есть ли здесь минералка.       — Карабах, да-а-а-а… — протянул Сокольский с тоскливой ненавистью. — Уроды… Поверь мне, мальчик, в таких делах совсем правых не бывает. Кто сильнее, тот и режет слабых. А слабые иногда так сдачи дают, что чертям в аду тошно. В общем, не было там ни правых, ни добрых. Ни с какой стороны. И мы, дураки московские, вляпались так, что аж брызги полетели. В очередном городке охранники наши свалили вместе с табельным оружием. Я же говорил, что они из местных были, да? Вот их кто-то и позвал… по-братски. Там же все друг другу братья, даже те, кто глотки вчера друг другу грыз и завтра грызть будет. А все равно братьями зовутся. Так что наши… братцы… ушли в город куда-то на разборки и пропали. До сих пор не знаю, что с ними случилось, не объявились больше.       — А вы?! — поразился Марк. — Вы так и остались? С грузом?       — Ну да, — кивнул Сокольский так спокойно, словно это было самым обычным делом. — С фурой и водителем. Подумали и решили дальше ехать. Можно было связаться с Москвой и запросить других охранников, но сроки… Понимаешь, мы подумали, что одним только русским там проще будет. Никто нам не обязан, но и мы — никому. А случись правда серьезные неприятности, так пятеро или трое — разницы вообще никакой. Бывало, что целые караваны фур пропадали, не то что одна. Нормальное дело по тем временам.       — Нормальное… — передернулся Марк.       — Так что поехали мы дальше, — продолжил Корсар, покачивая в пальцах стакан с водкой. — Маршрут менять не стали, да там и выбора не было. И оставалось уже немного. Один перевал — и дальше федеральная трасса, там не подловили бы. Ну разве что совсем не повезет… В общем, мы рискнули. И у первого же горного села…       Он глотнул из стакана водку как воду, и Марк только сейчас осознал, что закуски в комнате нет. Вообще никакой еды, не считая ломтика хлеба на втором стакане. А пообедать Корсар вряд ли успел. Правда, этот второй стакан налит почти до краев, но бутылка водки без одного стакана и на голодный желудок — это много или мало? Вроде бы Сокольский даже протрезвел, судя по голосу, а вот глаза у него странные, мутные.       — В село мы, конечно, не заезжали, — продолжил Корсар. — Фура была небольшая, одно название, что фура, но все-таки разворота требовала, да и зачем? Ехали себе спокойно, село проехали, а вот за ним… Он нам почти под колеса кинулся — я не знаю, как водитель успел и оттормозить, и в кювет не съехать. Этот отскочил, а вот машина впереди — она никуда не делась. Еще немного — и мы бы в нее как раз впилились. Старый такой «Москвичонок», ржавый весь! Вообще неудивительно, что намертво встал. А рядом — дети. Трое пацанов лет по пять-шесть, девчонка лет восьми. И единственный взрослый. Ну как взрослый — лет восемнадцать. Да мне самому-то было двадцать, невелика разница. Вот этот парень нас и остановил. Сначала, конечно, Сергей с водителем ему по морде хотели дать, но посмотрели на дохлый «Москвич», на детвору… Азербайджанцы они оказались, понимаешь? Нет, вижу, не понимаешь… Извини, это я так паршиво объясняю, — вздохнул Корсар. — Село там было смешанное, так уж получилось. Армяне, русские, немного чеченцев и пара азербайджанских семей. Может, местные армяне их бы и не тронули — все-таки давно рядом жили. А может, и наоборот — именно по-соседски с особым удовольствием пришли бы резать, мало ли какие там обиды накопились. В общем, взрослые решили отсидеться дома с ружьями, пока из города приедут родственники и заберут их, а детей тихонько собрали и отправили подальше. По этой самой дороге. В единственном на две-три семьи «Москвичонке». Набили его и отправили с детворой одного взрослого — водителем. Да и пожалели пацана, я думаю. Никаких гарантий, что они смогли бы отсидеться, понимаешь?       — В смысле отправили? — опять поразился Марк. — Это же дети! Кто бы их… — И осекся. А потом пробормотал неуверенно: — Дикость какая-то! Средневековье… Неужели даже детей…       — Не Средневековье, хуже, — зло бросил Сокольский. — В Средневековье никто не понимал, что так нельзя. А сейчас… «Москвич» у них заглох, еле успели от села отъехать, ну и все… Фуры там ходили редко, за день мы первыми оказались. Последняя и единственная надежда. В город пешком не дойти — детвора мелкая, да и догнать могут. Возвращаться не вариант. Парень этот, Анвар, уже думал отвести детей подальше от дороги, спрятать, оставить им еду и воду, что с собой дали, а самому в город пробираться. Только это же горы. Там и шакалов полно, и даже волки встречаются. Ну и… тут мы. Он чуть на колени не падал, просил хотя бы детей забрать. Что нам делать было? Сдвинули ящики потеснее, загрузили их всех… И поехали.       Он опять замолчал. Но в этот раз тронул телефон, и тот отозвался хрипловатым голосом, таким неуместным здесь и сейчас, что Марк вздрогнул от неожиданности, хотя прекрасно видел движение Сокольского:       …Сердце не оттает — ну и пусть.       Отогрею руки у костра.       На холодных струнах моя грусть       Будет петь до самого утра…       — Вас не догнали? — не вытерпел Марк. — Не догнали же?       «Раз ты сидишь здесь, и Сергей тоже… дожил до сегодняшнего дня… — отчаянно спросил он про себя. — Значит, это история с хорошим концом, так ведь? Так?!»       — Догнали, — тихо уронил Сокольский. — Не знаю, какая уж там сволочь сдала… Но нас догнали. Две полные машины. Обогнали, встали впереди, вылезли. Восемь их было. Кто молодой как я, кто постарше — и все с оружием. С ружьями или карабинами — я тогда не разбирался. Это же горы, там каждый второй — охотник, да еще от дедушки арсенал имеет. У Анвара тоже ствол был, кстати. Но один. А эти, когда обгоняли, шмальнули по дороге перед колесами, пришлось остановиться. Там такая дорога… Вильнешь — и либо в скалу впишешься, либо в пропасть улетишь. И не развернуться. И две машины отморозков с оружием. Так что мы встали, да… Водитель в машине остался, мы с Сергеем вылезли. Эти сразу к фуре, замок сбили, что-то по-своему рявкнули… Анвар первый вышел. Губы белые, пытается детей прикрыть. Но дети тоже повылезали — сами. — Он кашлянул, словно что-то застряло в горле, и допил водку одним глотком. Марк замер, ему даже дышалось с трудом. А Сокольский плеснул в стакан остаток из бутылки и продолжил, вколачивая каждое слово как гвоздь — одним ударом молотка: — Эти — они уже все для себя решили. Убивать ехали, и плевать, что детей. Старший их… Он Сергею примерно ровесник был. Глянул на нас — и на фуру головой мотнул. Мы, конечно, ни с места. Я слова подобрать пытаюсь, а дети… Глаза — помню — на пол-лица. Огромные черные глаза. И губы сжаты, чтобы не плакать… Этот старший опять головой мотнул и говорит: «Русские, уезжайте, это наше дело. Вы нам не враги, ехали мимо, бог не велит зря убивать. Уезжайте». И стволом так покачивает… На Сергея, на меня и в сторону. И опять по дуге… У меня тогда внутри все застыло, понимаешь? И в голове стало ясно, как тихой звездной ночью на морозе. Если не уехать, положат нас тут всех — чего непонятного? А уехать — как потом жить? А Серега побелел да как заорет! «Иди ты со своим богом, я неверующий! Ни в вашего бога, ни в ихнего! Похрен мне на всех богов! Но если бы не они застряли в вашей деревне, а вы — у них, я бы ваших детей вывозил, ясно?! Стрелять собираешься — стреляй, не пугай! У меня дед под Берлином погиб, ты думаешь, я пули испугаюсь?! Может, он рядом с твоим дедом воевал! Или его дедом! — и пальцем в Анвара тычет, а потом в девчонку мелкую. — Или ее прадедом! А эти уроды страну развалили, мне на том свете деду в глаза стыдно посмотреть будет! За вас, дураков, стыдно, не за себя!       Он замолчал, покачивая в пальцах стакан с остатками прозрачной, маслянисто колыхающейся водки.       — И… что дальше было? — осторожно спросил Марк.       — А ничего, — равнодушно до жути отозвался Корсар. — Мужик этот постоял, посмотрел на нас с Сергеем, потом на детвору, да и пошел к обратно к машине. Поговорили они там по-своему, дали по газам и уехали. Серегу аж зашатало, я его в кабину еле запихнул. Ну и тоже рванули — в другую сторону, конечно. К утру доехали до города, посадили Анвара с его мелочью на поезд, а сами поехали дальше, груз-то надо было сдавать. Потом напились, конечно, как рассчитались и деньги фирме отправили. Да что там напились — нажрались. До темноты в глазах, до блевоты… Сергей даже плакал. Сам не понял, мол, что нес, а если бы нас, наоборот, за эти слова перестреляли? Понимаешь, Марк, так ведь тоже могло быть — запросто. Не угадаешь. Повезло, что тут сказать. Чутье у Сергея всегда было отменное, он с кем угодно договориться мог. «Добазариться» — так это тогда звучало. И за базар отвечал…       — И что, все вот так и закончилось? — поразился Марк, чувствуя, что в горле опять першит. — Вы просто… разъехались? И все?!       — Ну почему все? — скупо усмехнулся Сокольский. — Анвар потом нашел меня и Сергея в Москве, благодарить пытался. И он, и родственники его. Но тут, понимаешь, Марк, надо знать кавказцев. Деньгами за такое не расплатишься, да мы бы и не взяли. А кровный долг — это у них серьезно. Вот он как раз остался за их семьей, но я никогда не напоминал — незачем. Сам Анвар вскоре после этой истории в Эмираты подался. История у него случилась романтическая, как в кино! Познакомился с девушкой, а она оказалась дочерью бедуинского шейха. Не спрашивай, как ее в Москву занесло, сам не знаю. Но закрутилось у них так, что девчонка умудрилась отца уговорить на брак. В общем, уехал он, живет там счастливо, иногда по Скайпу перезваниваемся. Узнает, что с Сергеем такое случилось…       И опять замолчал.       Марк сидел, не зная, что сказать. Он почти не знал погибшего сегодня Сергея. И уж точно не знал такого Сокольского. Он вообще не поверил бы, что это могло быть вот так — в обычной жизни. Не в кино, не в книге, а в обычной жизни обычных людей! И что Сокольский, который это пережил, рассказывает все так просто… Нечеловечески просто. Словно не понимает, о чем говорит!       — Вот и все, что надо знать про Сергея, — растянулись губы Сокольского то ли в улыбке, то ли в горькой усмешке. — Там, конечно, еще много чего было — за двадцать-то с лишним лет. И женился он, и ребенка сделал, и развелся. Работал, снова жениться решил. Карина, бедная девочка… Но даже не будь у него этих двадцати… Марк, я не знаю, есть ли там что-нибудь… Все по-разному говорят, а рекламе я как-то не верю, даже если ее две тысячи лет назад написали. Но если там и правда оценивают… Сергею есть что им предъявить. Вот это про него и надо помнить. Ты иди, мальчик… И спасибо, что выслушал.       — Я… Да…       Марк вскочил, чувствуя себя нелепым, ненужным, беспомощным и жалким — после такого-то! Кивнул, суетливо шагнул к двери, но успел увидеть, как Сокольский махом допивает водку, а потом тянется к телефону.       Последний куплет догнал его уже в коридоре. Ввинтился прямо в сердце, и Марк задохнулся от боли, оперся рукой о стену. Да, он не знал этого человека! Но теперь все еще хуже… неправильнее… Сергей и Карина… Как там Сокольский сказал? Если уехать — как с этим жить? Да никак! А в сердце все глубже ввинчивался хриплый голос, поющий страдалку о любви вора и шалавы:       Зойка, я завязать хотел не раз,       Зойка, но камень мой — всегда алмаз.       Зойка, я не жалел, я не копил,       Как я хотел, так я и жил.

***

      Дверь за Марком закрылась, и Влад тяжело выдохнул. Может, зря он разоткровенничался? Марк не знал Сергея, что ему до этой истории? Да они с Сергеем сами никогда ее не вспоминали. Не та тема, о которой хочется поговорить. Все, что было с ними в девяностые, там и осталось, а теперь… Теперь и вовсе больно даже думать об этом. Но раньше, до того, как он вывалил все это на Марка, было больнее. Вдруг захотелось прямо сейчас сесть за компьютер, связаться с Анваром, рассказать ему… Но это уже пьяная дурость, нельзя так. Анвар поймет, но… нельзя. А надо пойти в ванную, сунуть голову под холодную воду, выпить энтеросгель, чтобы завтра не сдохнуть от головной боли, и заставить себя уснуть. Или сначала проблеваться, а потом уже энтеросгель — на остатки. Хороший план, правильный! Завтра будет сумасшедший день! Впрочем, он и сегодня еще не закончился. Времени-то… Кстати, а сколько у нас времени?       Влад нацелился взглядом на телефон, взял его с преувеличенной пьяной осторожностью, глянул. Восьми еще нет. Спать, пожалуй, рано, иначе он проснется посреди ночи и завтра будет как вареный. Это в двадцать можно было позволять себе что угодно. И даже в тридцать. Сейчас уже дороговато обходится. А Сергей шутил про вторую молодость и верил в нее… Планы строил, билеты купил. В Париж. С хорошей девочкой Кариной. А песню любил — про шалаву Зойку. Дурацкую дворовую песню… Так, заканчивай истерику, Корсар! Им ты уже не поможешь, а себя жалеть — самому не тошно? Так что хватит соплей, и так растекся лужей. Мальчишку напугал…       Надо, кстати, завтра с ним поговорить. Воронцов не под того копает, Марк ни при чем, но может попасть под раздачу просто потому, что рядом. Пусть уедет, что ли. Купить ему билет на курорт, а лучше — горящую путевку в приятное место. Он же никогда за границей не был, вот и пусть смотается. Недели две там пересидит, пока здесь хоть немного схлынет, а то и месяц. На море куда-нибудь…       Снова взяв телефон, он посмотрел на список пропущенных и сообщений. Звонков целый список — деловые партнеры, просто знакомые, кое-кто из «Бархата». Отвечать прямо сейчас Влад не собирался. В новостях наверняка передали, что он не пострадал. Кто поумнее, сам сообразит, что ему не до бесед, а на остальных плевать. Так… СМС-ка от Симурана: «Знаю, что жив. Буду нужен — звони. Удачи». На душе потеплело. Влад листнул список дальше. Незабудка не стал ничего писать, зато звонков от него было штук двадцать — современная разновидность заочной истерики. Анри… Анри не звонил и не писал. У него там с утра ремонт, а потом наверняка в клуб уехал. Хотя в клубе уже точно знают, вон от Абсента звонок… Ладно, неважно. Или нет?       Влад потряс головой, пытаясь сосредоточиться и ненавидя собственную слабость. Идиот, зачем пил?! Это как наркоз, но потом только хуже. Анри — это важно! Как и Незабудка. Их тоже надо убрать подальше. Когда Воронцов предложил охрану для его «мальчиков», Влад отказался, но это было до сегодняшнего. Теперь — нужно. Приставить к ним людей, а лучше тоже купить по путевке. Анри давно хотел в Доминикану, Саша уже который год намекает на Венецию. Пусть едут, это, конечно, не панацея, но если все правильно сделать…       Звонок оглушил, резанул по нервам — Влад едва не уронил телефон. Глянул на экран. Вот и Анри. Ладно, с ним поговорить можно и даже нужно. Анри — умница, истерик устраивать не станет, заодно поездку обсудить…       Он поднес телефон к уху, с отвращением глянул на стакан, от которого теперь неприятно пахло водкой. Второй, так и накрытый ломтиком хлеба, вдруг показался пошлым позерством, не нужным ни Сергею, ни ему самому.       — Влад… — Голос у Анри был… странный. Тихий, спокойный, но не обычным спокойствием, а тем, от которого волосок до срыва. — Я знаю, что случилось. Извини, сразу не позвонил. Я… рад, что ты в порядке. Правда, очень рад…       По спине, смывая тупую пьяную расслабленность, пробежали мурашки. Влад сильнее прижал к уху трубку, словно это могло приблизить собеседника, и потребовал:       — Анри, не молчи! Что случилось?! Анри?! Со мной все нормально, если надо, я сейчас приеду. Ты в клубе? Анри!       — Я… дома, — отозвался бесцветный голос, показавшийся страшно далеким. — Не надо приезжать. Я в порядке. Я… У меня мама умерла.       — Господи, — выдохнул Влад. — Анри, я… Мне так жаль… Как не надо? Я приеду сейчас. Я… Сердце, да?       Он замялся, не зная, что сказать. Что вообще можно сказать сейчас? Дурак, еще и уточнять вздумал. Да какая разница?! Наверняка сердце, она же болела… Анри ее тянул изо всех сил, хотя понимал, что это вопрос времени, все понимали, но все-таки…       — Сердце, — равнодушно согласился Анри и вдруг будто захлебнулся, а потом выдавил: — Это я… Влад. Она фотографии увидела. Мои…       — Какие твои фотографии? — осторожно, словно Анри стоял на подоконнике своего десятого этажа, уточнил Влад.       — Обнаженка. Серия, которую снял Терникин, — прозвучал безумно далекий и пустой голос. — Я согласился, Влад. И он снял серию. Потом, когда все разъехались. Обнаженка в спальне. Откровенная, с девайсами. Обещал, что ее никто не увидит. Никогда. А сегодня днем, пока я в магазин ездил, курьер принес пакет с фотографиями. Она прямо в коридоре их посмотрела. И упала — там же. Я вернулся… а она…       — Я его убью, — прошептал Влад в трубку. — Господи, неужели он такой дебил?.. Анри, ты не виноват!       — Он говорит, что ничего не присылал. — Анри вздохнул в трубку и признался с той же бесконечной измученностью: — Я ничего не знаю. Но кто-то же их прислал. И какая теперь разница? Если бы я не согласился позировать, она бы не узнала…       — Анри, не смей даже думать эту хрень! — заорал Влад, вскакивая с кровати. — Не смей, слышишь?! Так, я сейчас приеду. Господи, Анри, мне правда жаль! Но если это он, мы все выясним. Пакет от фотографий цел? Не вздумай выкинуть! Я эту тварь…       Телефон пикнул, обрывая разговор.       Влад бросил его на кровать, заметался по спальне. Нет, надо в ванную. И машину — ему сейчас точно нельзя за руль. Там кто-то из ребят Воронцова под окнами — очень удачно! Да что же это за обвал такой?! Марк… Ладно, Марк посидит здесь, ничего с ним не случится. Позвонить Воронцову — он еще кого-нибудь пришлет. А ему надо к Анри! Только бы не опоздать! Только бы Анри ничего не натворил!