и города живут

13 сентября. 2017 год ПАРИЖ

Ненавижу новости, а сегодня они повсюду. Даже огромные экраны на Елисейских полях показывают France 24. Олимпийский комитет объявит город, который примет Игры в 2024 году, и все на взводе. Анн Идальго, первая женщина на посту мэра Парижа, еще полгода назад просила меня повлиять на решение комитета, но я так ничего и не сделал. Мы познакомились в день ее инаугурации. Ближе к полуночи мэр Идальго закрылась в своем кабинете, чтобы в одиночестве отпраздновать победу за бокалом шампанского. Она стояла у окна и наблюдала за тем, как с улицы Риволи снимают оцепление, а когда повернулась, я уже сидел в кресле напротив рабочего стола. — Кто вас сюда впустил? — ее лицо в темноте побледнело. Я вежливо пояснил, что способен открыть все двери города, потому что я и есть этот город — воплощение Парижа в человеческом обличье. Знакомства с мэрами не всегда проходят гладко. Некоторые предшественники Идальго кидались на меня, вызывали жандармов. Ей же достаточно было увидеть, как по моему щелчку погас свет во всем городе. Впрочем, эти фокусы были ни к чему. Позже она призналась, что предыдущий мэр, Бертран Деланоэ, перед уходом рассказал ей невероятную историю о том, что все города мира имеют облик трудных подростков. Всегда улыбаюсь, воображая эту сцену. В моем представлении она положила руку ему на плечо и сказала: «Тебе нужно отдохнуть, Бертран». Мэр Идальго, наверное, представляла Париж женщиной. Это могла быть строгая Катрин Денев или чувственная Брижит Бардо. Если мужчина, то непременно серьезный, как генерал Шарль де Голль. Но так уж вышло, что Париж — это я. Парень лет двадцати, запросто могу сойти за студента колледжа. Такой, знаете, смазливый бунтарь с волосами до плеч назло родителям. Мы с ней встречаемся только в экстренных случаях. Она даже не знает, где я живу. Хотя, возможно, ей охота иногда поболтать не о работе, а расспросить, скажем, о временах Людовика XIV. Но в тех редких случаях, когда мы видимся с глазу на глаз, мадам мэр обсуждает исключительно важные дела. — Ты можешь поддержать нашу заявку на Олимпиаду и заручиться голосами других городов? — спросила она, когда мы встретились в Булонском лесу тет-а-тет. — Обязательно поддержу, — заверил, уже зная, что не буду этим заниматься. Не объяснять же ей, почему не хочу общаться со своими? Тема слишком больная. И все это время я отправлял ей эсэмэски в духе «держу на контроле». Вот она огорчится, когда Олимпиада достанется Лос-Анджелесу, с которым мы вышли в финал! Меня же устроит любое решение, понимаете? Мне все равно. Я бы даже не вышел сегодня из дома, если бы не записка в почтовом ящике: «В 7 вечера. Собор Нотр-Дам». Последний мой друг погиб семьдесят лет назад. С тех пор я избегал даже случайных знакомств. Выходит, старина Рим или Лондон, будь он неладен, решили пойти на примирение, ведь только они знают мой домашний адрес. Каждый раз чувствую, когда они приезжают, пересекая мои границы. И сегодня в городе определенно кто-то гостит. Может быть, даже наблюдает, как я иду сейчас вдоль набережной. Толпа с шарфами в цвета французского триколора стягивается к основанию Эйфелевой башни — там на огромном полотне написано Paris 2024. Безучастно плетусь в обратном направлении и напоминаю себе, за что так ненавижу таких, как я — тех, кто незримо связан со своими городами. Каким же ничтожеством буду, если при встрече подам руку или — что еще хуже — позволю себя обнять. Голова кружится, мимо проносится сирена скорой помощи. Западное крыло Лувра в строительных лесах. Непроизвольно кладу ладонь на грудь, у самого сердца, и закрываю глаза. Последний луч солнца, вспыхнув в пятнадцатом районе, ложится на бульвар, и повсюду зажигаются фонари. Становится по-осеннему прохладно. Кабриолет пролетает на красный под «Moi... Lolita» в салоне. Прикидываю в уме, что скажу при встрече. И все же, если я вышел из дома, не значит ли это, что сам хочу примириться со всеми? — Рад, что у тебя появился такой памятник, — говорит Рим по-английски. Он знает, как меня это бесит. Ко мне приехал «вечный город». Мы стоим перед памятником Иоанну Павлу II, сложившему руки в молитве. Рим никогда не меняется и выглядит, как молодой античный полководец, надевший спортивный костюм. Будто вернулся с победоносной войны, как с утренней пробежки. — Чем обязан? — спрашиваю, уворачиваясь от объятий. — Ай, как невежливо! В твоем аэропорту читаю: «Город, где вам всегда рады» и говорю: «Вот увидите, он все еще высокомерный сноб». — С кем ты приехал? — Как обычно, — значит, с ним Венеция и Милан. — Они любят гулять здесь, но общаться с тобой отказались. Сказали, ты сошел с ума и портишь всем настроение. Подхожу к нему вплотную и со злостью смотрю в глаза. Лицо моего гостя расплывается в надменной улыбке. Врезать бы ему как следует! Он чуть меньше ростом, но телосложением крепче, хорошо дерется. С одной стороны я рад, что приехал именно Рим. У него вздорный характер, но только с ним можно чувствовать себя в безопасности, а еще он питает слабость если не ко мне, то к месту, воплощением которого я стал. Мы давно не общались, но Рим приезжает сюда как минимум раз в полгода — неизменно в компании Венеции и Милана. Уже пару лет он принимает участие в Неделях высокой моды. Разумеется, никто, даже креативный директор Chanel Карл Лагерфельд, который высоко ценит его внешность, не догадывается об истинном происхождении итальянца, выходящего на подиум под псевдонимом Рем. С другой стороны, доверять уже никому нельзя. У нас даже в самом крепком союзе на деле каждый сам за себя. Колокол бьет семь часов. Рим заявляет, что у него мало времени и протягивает упаковку таралли. — Знаю, — говорит, — ты от них без ума. — Теперь такие продаются в любом Franprix. — Глобализация, — пожимает плечами. По нему и не скажешь, что куда-то торопится! Я отворачиваюсь, чтобы прикурить, а затем прошу переходить ближе к делу. В ответ Рим передает мне смартфон. На экране текст на русском. — Ты ведь понимаешь русский? — Да, конечно, — отвечаю, вспомнив наплыв русской интеллигенции в прошлом веке. Читаю короткую новость про школьницу, которую полиция нашла без сознания в российском городе Воркута: «Она была экстренно госпитализирована в больницу». На этом все. Мы садимся на скамейку под изгородью. Рим достает из внутреннего кармана ветровки билеты и протягивает мне: «Завтра летишь в Россию». Я, само собой, завожусь с пол-оборота. — С чего бы это? — У тебя есть обязательства, — бесстрастно заявляет Рим, открывает упаковку таралли и пробует на вкус. — Не осталось никаких обязательств, — говорю. — Вы плевали на них. Разве нет? — Если решил, что я извиняться сюда приехал, подумай хорошенько. В том, что случилось, виноваты люди. Не мы. — Легко же ты устроился, если можешь свалить все на них! — Считаешь, тебе одному досталось? Бессмысленный спор, согласен. Вспоминая события прошлого века, я понимаю, что эта история оказалась так губительна для меня из-за личной потери, а вовсе не потому что нацисты четыре года топтали мои улицы. Только вот никто не знает мою историю. — Ты потерял близкого человека, — произносит Рим так неожиданно, что я не сразу верю услышанному. — И ты в этом не одинок. Все мы кого-то бесконечно оплакиваем. — Как ты узнал? — Навел справки, — жестом просит у меня сигарету, затягивается. Воздух, которым мы дышим, тяжелеет. Потом он резко поднимается, и я не сразу понимаю, почему. К нам, согнувшись под тяжестью пакетов, со стороны моста идет Венеция. Глядя на нее и не скажешь, что она частый гость на красных дорожках. Но даже в этой мешковатой кофточке и перевернутой бейсболке ей удается выглядеть эффектно. — Ты скупила всю «Галерею Лафайет»? Рим тут же становится самим собой, идет к ней и помогает дотащить покупки до скамьи. Она падает от усталости на свободное место, бросает мне вскользь натянутое «Здравствуй». — Где ты его оставила? — хмурится Рим. Венеция говорит, что Милан пьет в компании студентов Сорбонны. Они переходят на итальянский и громко ругаются. Решил им как-то напомнить о себе: «Если вам больше нечего мне сказать, то я, пожалуй, пойду». — И как я забыл, — он бьет себя ладонью по лбу, снова переходя на английский. — У тебя ведь столь важный день. Мечтаешь принять Олимпиаду? Видишь, Венеция готова тебя поддержать, — указывает на флажок «2024», который та держит в руках. — Это раздавали на улице, — оправдывается та и брезгливо откладывает флажок в сторону. — Мы как раз обсуждали с Парижем детали его путешествия в Россию. Венеция с интересом оборачивается на меня. Каждую встречу она начинает с требования вернуть ей картину Веронезе. Наполеон когда-то забрал у нее этот шедевр и отдал в Лувр. Удивительно, что она сходу не предъявила мне свои претензии. — Мы еще ни о чем не договорились, — раздраженно напоминаю. — Вы можете объяснить, как эта история вообще нас касается? — Девочка, которая лежит в больнице, стала воплощением своего города, — сообщает Рим. — Воркута — типичное депрессивное местечко, каких в России много. Ты поедешь и проведешь небольшое расследование в наших интересах. А нас интересует, с кем она общалась и кто может знать про ее, так скажем, особенность. И меня естественно волнует главный вопрос — что конкретно с ней произошло? Она только на днях очнулась. Если так, то девочке и городу действительно может грозить опасность. В новостях об этом не говорят, но русские долго могут скрывать информацию. — Почему этим не занимается Москва? Рим и Венеция смотрят друг на друга так, что мне становится жутко. — Это она просила тебя найти, — говорит Рим. — Велела передать народную поговорку. Цитирую дословно: «Долг платежом красен». Поверить не могу! Думал, этот нелепый инцидент с пожаром, за который мне обещали выставить счет, давно забыт. Если Москва так нуждается в моей помощи, я бы приехал и без отсылок к старым обидам. Судя по всему, она просто злопамятна. — Поедешь? — теряя терпение, спрашивает Рим. — Ты же считаешь, у меня нет выбора... Я сам не верю в то, что говорю! — Вот и славно, — с этими словами он достает смартфон и кому-то звонит, коротко дает распоряжения на итальянском и, положив трубку, заявляет. — Это маленький подарок от нас. — Что еще за подарок? — Погоди, скоро увидишь. Слышу — по ту сторону изгороди по Сене плывет речной трамвай. Так странно, что жизнь вокруг нас продолжается. В голове так много вопросов, что я не знаю, с чего начать. Но один волнует меня больше всех остальных. Предупреждаю — если ко мне сунется Лондон, все закончится плохо. Я за себя не ручаюсь! Рим обещает максимально засекретить поездку. Хотя мы оба понимаем — о каком секрете может идти речь, если Венеция в курсе? Она сладко зевает и предлагает вернуться в отель. Их компания как обычно сняла целый этаж в «Крийоне». — И не думайте, что мы дружим как раньше, — говорю, когда они уже идут к машине. Она меня игнорирует, а он вскидывает руки — дескать, дело твое. Когда мы расстаемся, на мосту Пети накрапывает дождь. Напоследок Венеция опускает стекло: «Верни мне мою картину!». Делаю вид, что не слышу, разворачиваюсь и теряюсь в толпе. Обратно еду на метро. Выходя на станции «Клебер», встречаю толпу ликующих горожан. Мы получили право принять Олимпиаду — похоже, это и есть подарок, о котором упомянул Рим. В городе начинается праздник, а внутри меня по-прежнему саднят пустоты. Ускоряю шаг, чтобы необъяснимая тревога, наконец, отстала.