и города живут

14 сентября

09:30 Просыпаюсь по будильнику и, пока варится кофе, открываю повсюду плотные шторы, впускаю солнечное утро. Такие дни отличаются от летних только тем, что редко греют. Осенний воздух для меня — осязаемое прощание с чем-то привычным и призрачное предвкушение новых состояний. Чувствуете, как свежо теперь дышится? Самолет в Москву вылетает поздно вечером. Это будет вялотекущий день полный хлопот. Белошерстный кот по кличке Людовик, которого я подобрал зимой, сидит возле пустой миски, глядя на меня с упреком. С кем же тебя оставить, Людовик? Включаю телевизор в зале, тот создает успокаивающий утренний фон. Завтракаем — Людовик увлеченно, я в пассивной прострации. За окном каждые три минуты проносятся поезда метро. Когда покупал квартиру в начале прошлого века, ближайшая станция «Пасси» была конечной и составы выезжали из тоннеля прямо на холм. Потом ветку продлили, проложив эстакаду на уровне третьего этажа. Минуя наш дом, поезда попадают на мост Бир-Хакейм, открывая неискушенным пассажирам живописный вид на Эйфелеву башню. Поначалу меня раздражало соседство с метро, я даже думал переехать, но потом привык и теперь не могу уснуть, если рядом убаюкивающе не грохочет. Мобильный вибрирует. До меня пытается дозвониться мэр, но я не отвечаю. Сажусь за ноутбук и читаю новости. Все пишут о преследовании мусульман в Мьянме, про референдум в Каталонии — в России ничего не происходит. По французскому ТВ только грядущая Олимпиада. — Для нас эта церемония была волнительной, — признается мэр Идальго в эксклюзивном интервью. — Игры пройдут в Париже впервые за сто лет. В течение ближайших семи лет мы будем готовиться. Корреспондент просит представить, каким город станет через семь лет: «Я вижу Париж, открытый миру. Вижу праздник на каждой улице, момент единения со всеми людьми планеты». Сюжет заканчивается и ведущая напоминает, что Анн Идальго теперь может выиграть грядущие выборы. Выключаю телевизор, выпускаю Людовика на балкон. Кот по-хозяйски оглядывает оживленное авеню вдоль набережной и безнаказанно жует петунью в вазоне. В голове пульсирует фраза «Париж, открытый миру». Сопротивление — вот, что я чувствую. Раньше мне нравилось быть открытым и податливым, теперь же эти места имеют со мной мало общего. Лишь по какой-то инерции остаются вечным праздником для всех, кто сюда приезжает. Подписываю видео, на котором Людовик уничтожает цветы, «Завтрак на траве», и выкладываю в инстаграм. Моим подписчикам — а их уже более ста тысяч — известны интерьеры моей квартиры, книги и журналы, которые я выписываю, но им невдомек, как выглядит сам автор аккаунта. 11:07 Нехотя собираю чемоданы, кладу поверх одежды книгу «Вена», написанную самой Веной под псевдонимом. Пока успел лишь пролистать ее. Мне же самому всегда хотелось читать — но не писать — о себе. Вена явно лучше меня владеет самоанализом и любит этим заниматься. А я люблю курить на террасах и быть слегка голодным; люблю открыть ночью музей и бродить с фонариком, скрываясь от охраны; ходить на демонстрации — и не важно, будет это шествие пенсионеров или студенческий митинг. Мне нравится быть в толпе манифестантов, выкрикивать лозунги. Я за любое выражение праведного гнева, пока он не выливается в массовые беспорядки и вандализм. Когда ситуация неуправляема, я редко вмешиваюсь. Мои интересы переменчивы. Был период, когда я увлекался кинематографом и смотрел по три фильма подряд в Royal Pass. Потом некоторое время изучал философию, но это скорее баловство ради удовольствия перекурить спорную мысль за столиком кафе и тут же с ней покончить. В конце 80-х Жак Ширак, еще будучи мэром, позвал меня на закрытый показ Ив Сен-Лорана, и я полюбил одежду от-кутюр. С тех пор единственным человеком, которому дозволено переступать порог моего дома, стал курьер. Раз в месяц отправляю его за покупками в бутики на Авеню Монтень. 12:37 Читаю в интернете про Воркуту. Она отдалена от всего мира настолько, что становится в моих глазах воплощением одиночества. После просмотра фотографий с однотипными серыми домами любой предпочел бы отправиться куда угодно — я бы поехал даже в ненавистный мне Лондон — только не туда. Кот запрыгнул на стол и ходит по клавиатуре. Не понимаю людей, которые селятся в местах непригодных для жизни, Людовик. Ведь они обрекают не только себя, но и нас. Вот и все расследование, о котором просит Рим. Достаточно загуглить Воркуту и станет ясно, как эта девочка загремела в больницу. Строить город на крайнем севере не самая блестящая идея, правда? Два чемодана стоят у порога. Мне кажется, я буду обращать на себя внимание, если выйду на эти угрюмые улицы в последних коллекциях Gucci и Fendi. Но вещи собраны, и я не хочу начинать заново. В последний раз выезжал за границу в 1968 году и повод оказался не самым радостным. Если же моя поездка в Россию неизбежна, то я хотя бы должен получить удовольствие! Кстати, раньше я обожал путешествия, только вот уезжать надолго не могу — если меня нет дома больше месяца, на улицах начинается революция или потоп. Поездка в Россию не займет больше двух-трех недель, но все же надо предупредить мэра, и я пишу эсэмэс: «Госпожа Идальго, уезжаю в командировку. Будьте готовы к баррикадам и катаклизмам. Ваш Париж». И в конце ставлю смайлик, чтобы не волновалась. 15:06 Спускаюсь в табачную лавку и на лестничном пролете к великому своему неудовольствию налетаю на низенького месье Колиньона. Это мой сосед по этажу, который любит донимать всех неуместными вопросами. Он дотошно расспрашивает, куда я направляюсь, интересуется, чем был занят вчера и каково мое отношение к трудовой реформе, инициированной президентом. Отвечаю односложно и, воспользовавшись тем, что у него звонит мобильный, поспешно ретируюсь — сбегаю по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. В табачной лавке на нулевом этаже девушка за кассой читает так увлеченно, что не обращает на меня внимания. Из разговоров соседей я знаю, что ее зовут Ромина, она приехала из Сирии и живет в подсобке. Когда прошу блок сигарет, она поднимает взгляд и просит снять солнцезащитные очки. Я снимаю, и Ромина узнает во мне постоянного покупателя, который никогда с ней не здоровается. Выдает мне блок и почти без акцента хвалит прическу. «Вы теперь легкомысленный. В хорошем смысле», — говорит, и я понимаю, что нравлюсь ей. То есть по-настоящему нравлюсь — как парень. Могу притвориться приятным малым, но за семьдесят лет одичал настолько, что скорее утоплюсь в Сене, чем буду обсуждать отвлеченные темы с посторонними. Поэтому, чувствуя неловкость, отвечаю «спасибо» и выбегаю, едва не уронив стеллаж с сувенирами. 15:19 Каждый раз, когда ухожу из дома — даже на пару минут — думаю, не мог ли он прийти? Столько лет прошло, а я никак не успокоюсь. Да, мне показали эти списки в Польше, его фамилию и прочерк в колонке «местонахождение». Но ведь он мог выжить: я слышал массу историй о том, как люди бежали из Освенцима. Своими глазами хотел бы увидеть пропасть, лежащую по ту сторону дождливого дня в июле, когда вагон, в который его затолкали, тронулся с вокзала Аустерлиц. Мне хватит мужества оказаться рядом и быть таким же, как он — обреченным на смерть. Трудно вернуться к обычным делам, когда я думаю об этом. Но просто выкинуть Исаака из головы не получается. Мне тоже в каком-то смысле вынесли приговор. Разница лишь в том, что у меня пожизненная отсрочка. Готовить обед и разводить грязь на кухне перед отъездом не хочется, и я ем йогурт. Тема жизни и смерти растворяется в обыденности. Спустя полчаса нахожу себя там, где оставил — среди отдаленных городских звуков и капающего крана на кухне. Все это внутри меня, как сердцебиение. Все это неумолимо рвется наружу! 18:39 Солнечный свет уже не такой легкий, а чуть багровый, клонится к западным окраинам. У меня три пропущенных от мэра Идальго. Мне кажется, она нервничает из-за моего отъезда. Если я перезвоню, будет только хуже. В вечернем выпуске новостей говорят об аномально теплой погоде в Марселе. А я вспоминаю другого Марселя. Мы познакомились с Прустом, когда он переехал на бульвар Османа. Был прохладный вечер, нас угощали опиумом, внезапно беседа зашла о бессмертии. Тогда Марсель рассуждал про некую «ауру жизни», куда после кончины попадают близкие нам люди. Он считал, что они остаются живы, пока купаются в этом сиянии наших мыслей о них. Это как будто они уехали за границу, сказал он. Выключаю в комнатах свет и пораженчески признаю — я должен уехать за границу, хотя бы потому что там затерялись следы моего Исаака. Место, куда я направляюсь, никак с ним не связано. Тут важен сам ритуал смирения: покидая дом спустя много лет, я сдаюсь — нет смысла ждать его здесь, сюда он уже не вернется. 18:58 Колокольчик звенит в табачной лавке, кладу ключи от квартиры на прилавок перед Роминой. — Мне больше некого просить, — говорю, смущенно глядя сквозь нее. — Ты не могла бы приглядеть за моим жирным котом? Квартира на третьем этаже, я должен на пару недель отлучиться. Поживи пока у меня? Все лучше, чем в подсобке. Она смотрит на связку ключей с недоверием. — А с братом можно? — Будьте как дома, — говорю, удивляясь самому себе. — Запиши номер мобильного на всякий случай. На авеню меня дожидается такси. Ромина поднимает руку в знак прощания и убирает ключи под прилавок. Забавно, ведь у нее теперь хранятся ключи не только от моей квартиры, но и от самого города. Кому-то мое решение покажется опрометчивым, но согласитесь, какой вышел кинематографичный жест. Сейчас бы музыку фоном и замедленную съемку — вот наш герой садится в такси и годы домашнего заточения остаются в прошлом. Впереди у него, изучившего все грани одиночества, щекочущее нервы путешествие в Россию. Только оно останется за кадром. По закону жанра сейчас появится надпись fin, и начнутся титры. Да, я выбираю именно это мгновение. И все же... Водитель повернул ключ зажигания, но я прошу подождать. Из окна вижу, как возле нашего дома тормозит солидный кортеж. Из первой машины выходят мэр Идальго и бывший президент Жак Ширак, вместе они направляются к моему подъезду. Их встречает (вот так неожиданность) месье Колиньон. Таксист присвистнул: «Что они тут забыли?». Заставляю себя отвернуться и говорю, что мы можем ехать. Чем это закончится? В лучшем случае они обнаружат закрытую квартиру и уедут. В худшем — останутся и встретятся с Роминой. Дальнейшее развитие событий может быть самым разным. Наивно было думать, что за столько лет они не выяснили мой домашний адрес. А что им еще известно? Чем больше я об этом думаю, тем скорее мне хочется сесть в самолет.