15 июля 2018 год
ПАРИЖ
«Теперь я знаю – зима может быть теплой». Это не мое наблюдение. Так говорит влюбленный герой фильма «Полярная ночь» перед тем, как начинаются титры и под музыку Людовика Эйнауди вверх начинают медленно ползти имена и фамилии создателей ленты. Она уже успела получить главный приз в Каннах. Не знаю, верят ли все эти кинематографисты, что столь сентиментальная история со счастливым концом в самом деле могла произойти на задворках российского севера? Но надо отдать им должное — получилось крайне правдоподобно, хоть и снимали они не в Воркуте, а в каком-то уютном норвежском городке. И даже зная об этой уловке ленивого режиссера, не захотевшего тащить съемочную группу в аутентичные края, весь фильм я просидел выискивая на экране знакомые места. Иногда мне даже казалось, что это та самая улица, по которой мы гуляли с Кириллом в те дни, когда я провожал его домой, или вот же он – тот круглосуточный супермаркет, где мы покупали самые дешевые сигареты. Режиссер удачно обратился к музыкальному наследию Чайковского, сделавшему из Воркуты совсем уж прянично-сказочный город, припорошенный грезами. Удачная экранизация провалившейся манги. Настолько удачная, что ходят слухи о продолжении. Останутся ли главные герои жить в Воркуте? Кинокомпания пока не дает прямого ответа. Как не замечает и расследования особо пытливых блогеров, прознавших о том, что Исмаил с Ильей взаправду существуют, но также далеки от чаяний своих персонажей, как Воркута далека от Москвы. В маленьком зале кинотеатра «Royal-Passy», что в двух шагах от моего дома, включают свет. Зрители начинают расходиться, украдкой поглядывая на меня. А мы сидим завороженно до тех пор, пока экран не почернел и музыка не закончилась. Наступает ничем не приукрашенная реальность, лишенная волшебства, но не растерявшая мыльно-опереточного лоска. Через одно кресло от меня сидит Кирилл, а между нами Кристина. Эти двое, как ни трудно догадаться, теперь вместе, а я, хоть и выгляжу как их ровесник, ощущаю себя родителем, сводившим детей на киносеанс. Стареющим родителем, который старался не замечать, как нежно они обнимаются весь фильм и держатся за руку. Сжимают переплетенные пальцы, когда Исмаил впервые целует Илью в спортзале. Отворачиваются и тоже украдкой целуются в тот момент, когда Илья признается классу в том, что именно он писал записки Исмаилу, а разгневанный учитель отправляет его униженного к директору школы. История, которую мы посмотрели, теперь больше похожа на правду, чем те события, что мы сами пережили полгода назад. Когда Неделя мод в полутрауре из-за стрельбы на афтепати закончилась, я вернулся во Францию. Каждый вечер мы созванивались с Кириллом в скайпе и говорили по пять часов кряду. Через несколько месяцев мы стали общаться реже и уже тогда я, разумеется, понял, что у него кто-то есть. В его голосе звучали сумрачные тона, в историях о том, как прошел его день предательски сквозили недомолвки. Между нами залегла тень третьего человека, возможно приносившего ему больше счастья, чем наши ежедневные созвоны. Меня обнадеживало лишь обещание Кирилла приехать летом и то, что он активно начал изучать французский — так усердно, что в мае мы бегло обсуждали с ним детали его визита во Францию на моем родном языке. Как выяснилось впоследствии, уроки французского он брал не один, а вместе с Кристиной. Кристину тоже задели выстрелы, прозвучавшие в тот злополучный вечер во Дворце культуры. Пусть и по касательной. Ее парень Денис в своих признательных показаниях сообщил, что стал волонтером Недели мод, чтобы отомстить светилам модной индустрии. Они все с его слов были извращенцы, он считал, что им не место в Воркуте, где «все зарабатывают на жизнь честным трудом, а не пошлыми блестками». Прямая цитата, попавшая в газеты. Кирилл винил себя за то, что не заметил склонность своего друга к насилию и неоднократно вспоминал, как они поссорились в ноябре. Якобы уже тогда в словах Дениса прозвучала угроза, внезапный порыв гнева предвещал неладное. В тот январский вечер именно Денис впустил Илью во Дворец культуры. Шакалов сразу же направился в бальный зал и начал расправу. Мы до сих пор не знаем, когда Денис с Ильей встретились и решились на эту бойню, унесшую жизнь нашего друга. Наверное, после смерти Шакалова-старшего, арестованного по нескольким тяжким статьям. Рим говорил, что Илья чувствовал себя преданным. Впрочем, какая теперь разница? — Странно видеть Шакалова таким… влюбленным, — говорит Кирилл, когда мы выходим на ярко освещенную улицу Шерновиз и щуримся, привыкая к свету. — Это ведь даже не он, — пожимает плечами Кристина. — Это актер из «Игры престолов». Исмаил больше похож на себя, правда? Они осторожно присматриваются и ждут, что я скажу. Как будто опасаются — вот именно сейчас он не выдержит и закатит грандиозную сцену ревности. Эта неловкость преследует нас всю неделю, что они здесь: и в залах Лувра, и в лифте при подъеме на Эйфелеву башню, и в парке возле музея Родена все одно и тоже. Им хочется узнать мою реакцию, но вместе с тем крайне боязно. Кирилл ни словом не обмолвился о том, что они начали встречаться с Кристиной. Мне об этом рассказала Таня за две недели до их приезда. «Готовься, держись» — написала она. Поэтому, встречая в аэропорту гостей из России, я был подчеркнуто другом для всех. Сжалось ли мое сердце, когда я издалека увидел, как он обнимает ее в зоне выдачи багажа? Да, мне было тяжело. Но я заранее, еще будучи в Воркуте, готовил себя к такой развязке. И вот она наступила. Чуть быстрее, чем я думал, конечно. — Красивый фильм, — говорю я, и веду их в сторону дома. — Жаль, что финал сделали открытым. Мне куда больше нравится определенность. — Слушай, мы хотели поговорить, — решительно начинает Кирилл, в упор глядя на меня. Мы сворачиваем на маленькую площадь Коста Рика с круговым движением. Часы над цветочной клумбой показывают ровно два часа. Вот сейчас, значит? — Если поговорить о том, о чем я думаю, то не надо, — останавливаю его, пытаясь сохранить невозмутимость в голосе. — Все в порядке. Я понимаю. Это прозвучало как-то самонадеянно и жестоко. Кириллу и Кристине было бы проще наверное обсудить эту ситуацию по-честному, сесть на террасе, скажем, этой пиццерии Marcello и официально наделить меня полномочиями друга и экс-парня (с которыми Кирилл даже не удосужился порвать по всем правилам). Но я имел право воспользоваться самоотводом и без колебаний выбрал самый легкий путь. Мне правда больше нечего им сказать, кроме формальных слов напутствия. Без обид. Расставания — не мой конек. Что тут еще скажешь? Кирилл, дернув меня за рукав, останавливает и заключает в долгие объятия. Дружеские, а не такие, как были раньше. Вы, вероятно, понимаете разницу. Кристина стоит чуть поодаль возле фонтанчика Уоллеса — смотрит с изумлением, а потом со смущением. С другого конца улицы папарацци, которые ходят за мной по пятам, фотографируют нас. Уверен, газетчики как обычно все извратят, но Кирилл к тому времени уже улетит обратным рейсом в Россию, а я… вырежу этот снимок и оставлю себе на память. По улице Альбони мы спускаемся с холма под эстакаду метро. У моего подъезда, ставшего местом паломничества для туристов, как обычно околачивается толпа. Завидев меня издали, они кричат друг другу на разных языках: «Да вот же он! Париж! Настоящий!». Пять минут уходит на то, чтобы сфотографироваться со всеми. Скулы сводит от вымученной улыбки, но я благодарен им, ведь они любят меня буквально ни за что. За одну только связь с этим городом. Но между нами отныне есть существенная разница: я начинаю стареть и однажды умру, а он — такой красивый, дерзкий и неоднозначный — станет жить дальше, продолжит самозабвенно сверкать вечерами. Кстати, мэр Идальго в прошлом месяце настояла на моем полном медосмотре и, скажу вам по секрету, некоторые анализы уже вызывают опасения. Врачи категорически запретили мне курить и предписали активней заниматься спортом. Обе задачи пока благополучно мною провалены. Есть вероятность, что я пересмотрю свой образ жизни, когда гости из России уедут. Уже завтра, в понедельник. Долго не могу найти ключи, обыскав все карманы. Столпотворение вокруг нас разрастается, люди тычут мне в самое лицо камерами смартфонов. Со стороны набережной подбегают жандармы и в рупор просят их разойтись. За ними спешит Ромина с большим бумажным пакетом в руках. Своим ключом она открывает нам дверь подъезда — мы спасены. — Это вам, — в лифте Ромина отдает мне тяжелый пакет, и я нахожу в нем бутылку вина, сыр и свежую зелень из бакалеи. — Брат просил передать от нашей семьи. Сегодня важный день. Он сказал, на вашем столе должно быть самое лучшее. Весной я отказался от охранных услуг мсье Колиньона, а квартира на моем этаже перешла в собственность муниципалитета. По моей просьбе мэр Идальго уладила все бюрократические нюансы и поселила туда семью Ромины. К ней с братом из Сирии приехала престарелая мать, которой сразу же сделали серьезную операцию в больнице Нейи-сюр-Сен и две близняшки-сестры, поступившие в университет Сен-Дени. Я бы сказал, что мы теперь дружим семьями, но не знаю, можно ли считать нас — меня и жирного кота Людовика — полноценной семьей. — Поверить не могу, что вы ходили на этот гадкий фильм, — Таня уже вернулась с очередной примерки у Лагерфельда и распекает бесчувственного брата. — Юля придумала эту историю и не получила за нее ни копейки, ни слов благодарности! — От ее истории там остались имена главных героев и название города, — злится Кирилл, пытаясь перекричать блендер, в котором сестра взбивает диетический смузи. — Может быть, еще парочку нелепых сцен оставили. Но, по сути, они ей ничем не обязаны. Кирилл с Таней теперь вечно на ножах — собачатся пуще прежнего. Таня за полгода повзрослела так, что я не признал ее в сутолоке аэропорта. От девчонки с чудной непосредственностью восхищавшейся моей кожей в больничной палате не осталось ничего. Теперь она имеет модельную выправку: вместо по-мальчишески всклокоченных волос строгое каре, идеально подведенные глаза и губы, обилие массивных браслетов на руках и каждый день новое платье и аксессуары от Chanel. От прежней Тани остались только ее болезненная бледность и привычка громко выяснять отношения. Она наслаждалась своей популярностью, словно была для нее создана. Эмоциональное выступление Тани на генасамблее ООН транслировали в прямом эфире по всему миру, а фонд, который она создала для поддержки малых городов, собрал рекордную сумму пожертвований в первый же день. Кирилла похоже терзали противоречивые чувства на этот счет. Подозреваю, что его мучит зависть. Пока Таня встречалась с мировыми лидерами, он в Воркуте готовил презентацию своих расписных кроссовок. Но, какому бы модному дому мы не отправляли его эскизы, те отвечали отказом — никто не хотел создавать коллаборацию с малоизвестным студентом из России. Его будущее было окутано пеленой и только наличие рядом Кристины придавало этим туманностям некую определенность, задавало хоть какое-то направление — но и в нем, есть вероятность, Кирилл сомневался. — Ты сама можешь поговорить с ним об этом, — из зала к нам выходит Москва с макбуком и раздраженно ставит его передо мной на кухонный стол. В окне Скайпа обеспокоенное лицо Венеции и лагуна с грозовой тучей над дворцом Дожей. — Они, кстати, только что ходили на тот самый фильм. Представляешь? Москва спешит удалиться, оставляя меня на виртуальное растерзание по неизвестно какому поводу. Венеция приближает камеру к себе, очевидно разглядывая мое испуганное лицо на экране. — Ты сильно всхуднул, — наконец выносит вердикт она. Доносятся раскаты грома и крики на итальянском. Таня и Кирилл с Кристиной покончили с делами, все притихли. — На месте твоего лечащего врача, я бы отправила тебя к Марселю или в Марокко. — Ты о моем нынешнем телосложении так хотела поболтать? — спрашиваю, спуская вальяжного Людовика со стола на пол. — Как там Питер? Он рвался приехать с ребятами, но в последний момент отказался. Вы поссорились? — По правде сказать, он в депрессии, — неохотно сообщает Венеция, не глядя в экран. Позади нее официанты начинают сворачивать террасу под проливным дождем. — Мы не ссорились. В такие дни лучше переждать, когда настроение к нему… вернется. Лучше без особого повода не трогать, — она делает глоток из маленькой кофейной чашки, обильно запивает водой и продолжает. — Знаешь, меня куда больше беспокоит Рим. Ты слышал последние новости? Снова раскат грома. Лагуна подернулась рябью. Сама Венеция невозмутима. — По новостям говорили, он будет жить в Ватикане, — вспоминаю вчерашний сюжет, в котором показывали аудиенцию Рима с Папой и кардиналами. — Мне кажется, это пойдет ему на пользу. — На пользу? — с досадой в голосе переспрашивает Венеция. — Он собирался сделать предложение своей девушке, жить как все мы, обычной жизнью, завести нормальную семью, а вместо этого становится затворником в Ватикане. Это по-твоему нормально? Над дворцом Дожей сверкают молнии. По набережной, подхваченный ветром, летит зонт с веранды уличного кафе. — Если он так решил, то я ему полностью доверяю, — отвечаю, поглаживая Луи, урчащего на моих коленях. — То есть ты отказываешься поговорить с ним? — грозно уточняет Венеция. — Ведь это твоя авантюра довела его. Довела всех нас… до отчаяния. — Нет, я не буду его отговаривать, — повышаю голос. — И он на моем месте… Венеция не слышит — «видеоконференция окончена». На кухне тишина. Все, кто в ней притаился, смотрят так, точно пытаются примерить относительно ко мне обвинение: «Твоя авантюра довела всех нас до отчаяния». Вот Кирилл заматерел и расстается с наивными юношескими мечтаниями о больших городах. Его сестра Таня сама на себя не похожа. Она так и не стала окончательно своей в пресловутом высшем обществе — с торжественными приемами и формальными речами звезд и политиков. Возвращаясь домой бизнес-джетами, Таня чувствует себя чужой и в своем родном городе, настроенном к ее новому светскому амплуа крайне враждебно. Не возьмусь сказать, что она теперь счастлива. Но больше всех пострадала Москва. Взгляните, вот она в зале сидит на диване, с которого не встает с понедельника. За все это время она согласилась выбраться с нами лишь на вечернюю прогулку в Люксембургский сад. В остальные дни она либо держит перед собой очередной томик Мопассана, подняв маску для сна на лоб, либо отрешенно смотрит по телевизору матчи чемпионата мира по футболу, проходящие в России. И ведь даже не следит за игрой — просто молча гипнотизирует экран телевизора, запустив руку в ведерко с попкорном, погруженная в свои мысли, не замечающая, что матч давно закончился. И мы, разумеется, догадывались, о чем она с упорством, достойным лучшего применения, думает. Максим сделал ей предложение, а на следующий день погиб. Все так — моя авантюра довела их до отчаяния. Сажусь рядом, возвращаю ей макбук. Москва сразу же берет пульт, включает спортивный канал. «Мы ведем прямую трансляцию со стадиона Лужники, где сегодня в финале встретятся сборные Франции и Хорватии, — воодушевленно орет диктор. — Поистине, настал исторический день! Всех любителей футбола ждет настоящий праздник, а где-то он продлится до самого утра, но пока не ясно, случится ли эта бессонная ночь в Париже или ликование выльется на улицы Загреба». — Знаешь, я буду болеть за хорватов, — бесстрастно уведомляет Москва, поудобнее устроившись в уголке дивана. — Ты во всем винишь меня, да? — спрашиваю. Диктор перечисляет стартовый состав команд. Москва берет паузу. Надо думать, она, как и я полчаса назад, возьмет самоотвод. — Я слышала, что Венеция сказала про тебя сейчас, — говорит она, положив руку на мое плечо. — Ты не должен себя винить. — Но ведь это я затеял и втянул вас в эту историю. — А что, если бы Максим хитростью не выманил тебя из дома? — вздыхает она и ставит телевизор на беззвучный. — Можно мучительно долго думать о том, когда все пошло наперекосяк, но разве это изменит хоть что-нибудь? Ты подарил нам сказку. Но за всякую сказку взимает плату реальная жизнь. Таня и Кирилл с Кристиной забегают в зал, садятся на пестрый ковер перед экраном. Звук прямой трансляции включается на полную громкость. Они не замечают нашу с Москвой отстраненность, все трое болеют за Францию. Даже раскрасить щеки в цвета триколора успели, пока мы тут, подавляя тянущую боль в сердце, пытались замять больную тему. Кирилл со всей мочи гудит в дудку болельщика. Перепуганный Людовик дает деру в коридор. Таня оттаяла к брату и спрашивает у него, в каком цвете выступает наша сборная: «Мы за синих или за красных?». Кристина с каким-то виноватым выражением лица протягивает мне пиво, я нехотя беру холодную бутылку, делаю пару глотков. Москва смотрит на меня, поджав губы, а потом задумчиво отворачивается к телевизору. Наблюдает за игрой так, словно вместо футбола медицинский консилиум ставит ей смертельный диагноз, о котором она уже давно догадывается. Суровая и смиренная Москва. Мы оба понимаем — за последствия сказки со скверным финалом должен отвечать я, наивный мечтатель, а не те, кто по своей доброте согласился принимать в ней участие. И мне еще долго будет сниться город на окраине севера. Возможно, она тоже заложница этих тревожных и вместе с тем волшебных снов. Плохо, что в моем случае они стали реалистичнее самой жизни, но я их бережно храню в памяти. Ведь, какими бы тревожными они не были, мы оказались абсолютно счастливы в те короткие четыре месяца. Знаете, говорят нельзя жить прошлым, а я не прочь возвращаться в минувшую зиму вновь и вновь — и ровно до того дня, когда в ночи прозвучали выстрелы во Дворце культуры. Это они положили всему конец. Хотя, если бы их не было, то непременно стряслось бы что-нибудь иное, сопоставимое. Да, реальность всегда выставляет счет. Вечером город охвачен праздником. Как и в летний день 1944 года, когда мы прогнали фашистов, а Лондон застал меня врасплох своим появлением. Как в прошлом сентябре, когда мы выиграли право провести Олимпиаду, а я паковал чемоданы, улетая в Россию… Ненадолго уехал — исчез насовсем. Кирилл, выбежав на балкон, как заведенный кричит сигналящим авто и ликующим прохожим: «La-vic-to-ire!», Кристина и Таня, чуть захмелев от вина, выбирают, в чем пойти на Елисейские поля, где через полчаса собирается чуть ли не весь город — и все они с флагами, все улыбаются, дурачатся, кричат наперебой так, что их хриплые голоса тонут в общем гомоне, в дыме фаеров. Москва, подхватив кричалку, прыгает в обнимку с Роминой и ее братом. Она, что-то мне подсказывает, болела вовсе не за хорватов. Один я, как и в любой другой праздник, понуро плетусь за остальными и через силу стараюсь улыбнуться. Все слишком веселы, чтобы заметить, как в толпе у Триумфальной арки с неподобающе кислой миной стою я — само олицетворение Парижа. Над городом сгущаются сумерки. Говорю ребятам, что вернусь домой: «И вам бы не мешало — самолет рано утром, а у нас чую долго будут пробки». Они остаются и провожают меня обеспокоенным взглядом, застыв посреди гудящего проспекта. Быстро, насколько это возможно при таком столпотворении, двигаюсь в сторону кабаре Лидо. Грохочут петарды, а мне кажется, что звучат выстрелы. Люди вопят, празднуя победу, а я слышу в их торжествующем крике болезненный надрыв. И нигде мне сегодня не скрыться от всеобщего веселья, с которым мы вечно в раздоре — сколько не пытайся, не в масть. Хочу уже свернуть с Елисейских полей на авеню Жорж V, но у штаб-квартиры Луи Виттон лицом к лицу встречаюсь с сияющей Анн Идальго. Не долго думая, мэр Парижа берет меня за руку и ведет обратно к оживленному людскому потоку. Не успеваю ничего понять — она останавливается у автовышки и сажает меня в открытый подъемник, который медленно и с пугающими рывками начинает подниматься над улицей. «Ты непременно должен это увидеть» — говорит она мне перед этим. И через несколько минут я в одиночестве парю над Елисейскими полями на высоте пятого этажа, вижу стерильно чистые офисные помещения Луи Виттона и чувствую, как основание платформы подо мной раскачивается. Потом в ужасе от головокружения хватаюсь обеими руками за холодный поручень, аккуратно разворачиваюсь и едва не теряю сознание, оглядев залитый огнями проспект. Бессчетное количество людей, растянувшись от колеса обозрения на площади Конкорд до самой Триумфальной арки, похожи на маленькие движущиеся точки — красные и синие искры фейерверков у них над головами, фонарики смартфонов, проблесковые маячки машин жандармерии и скользящий в редких облаках луч от прожектора Эйфелевой башни. Сегодня это светопредставление может поспорить своей красотой со звездным небом и луной, взошедшей только что над холмом Монмартр. И я внезапно нахожу в себе радость. Ничуть не наигранную. Главным образом, наверное, потому что ощущаю его присутствие. Он где-то рядом, скрывается в толпе. Завтра мы встретимся и точное место нашего рандеву определено заранее, а дата высечена в камне — ведь ему не меньше, чем мне хочется покончить с призраками прошлого. Они спустя годы могут являться нам даже в образе администратора ресепшн, но, к сожалению, не приносят с собой ничего из нашей прежней жизни. Ничего. Сплошное разочарование. Вот, чтобы я хотел перенять у родного города — умение отпускать людей и жить дальше. Париж может быстро менять скорбь на безудержный праздник, столь же быстро меняет гнев на милость, а любовь на лютую ненависть. И в этом весь Париж. И в этом, если так задуматься, весь я. Даже в те минуты, когда мне кажется, что настроение города не совпадает с моим, возникшее между нами противоречие снова ясно говорит о том, как мы близки – оба столкновение крайностей, граница миров, вечная борьба с самим собой. Вот только Париж научился без переживаний провожать людей и эпохи в небытие, оставляя при себе лишь легкую ностальгию, а мне, похоже, этому предстоит еще поучиться. Город живет. А я, хоть и ежечасно двигаюсь теперь к неминуемой смерти, могу разделить эту победу с ним и со всеми, кто вышел сегодня в теплый июльский вечер. Мы будем громко шуметь, ведь для гробовой тишины еще не настало время. А, когда оно настанет, то знакомый голос во тьме вкрадчиво спросит у скитальца, уходящего в ночь: «Ты готов?». И вы пойдете со знакомым голосом рука об руку. — Ты готов? — спрашивает Лондон, когда утром следующего дня мы встречаемся у ворот кладбища Пер-Лашез. За каменной оградой, сплошь увитой плющом, звонкими переливами щебечут птицы, верхушки деревьев уже освещены солнцем. Здесь же, на узенькой улице Рондо все еще прохладно и сумрачно. Магазины и кафе закрыты. — Готов, как никогда, — отвечаю и смотрю на него с такой нежностью, какую раньше позволить себе не мог. Лондон это чувствует и самодовольно улыбается, проходя под шлагбаумом. Идем по кладбищенской тропе. Он, как я уже догадался, запомнил дату смерти Исаака и понимал, что сегодня я приду сюда. Даже в голове не укладывается, сколько всего Лондон знает обо мне, а я могу лишь чувствовать его присутствие и по-прежнему ничего не знаю о нем. — Вы расстались, не так ли? — со всей возможной деликатностью уточняет он, когда мы ненадолго останавливаемся у места упокоения Оскара Уайльда. Памятник постепенно начал разрушаться из-за обилия губной помады на постаменте и недавно его обнесли стеклянным барьером. — Вот беда! Не целовать мне сегодня старый добрый памятник, — сокрушается Лондон, так и не дождавшись моего ответа. Он, надо полагать, уже знает о том, что Кирилл теперь встречается с Кристиной, а я остался не у дел. Миновав расстояние в двадцать лет, из августа 1997 года доносятся его слова о зацелованном надгробии: «Тут выбор не велик — либо его, либо тебя. Ты, наверняка, будешь против, поэтому…». Итак, выбора у него не осталось. Или есть? Стоим у могилы Исаака, которую раньше я видел только на фотографии. Тут же, буквально наискосок от нее, гробница, усыпанная белыми розами — там под плитой с православным крестом покоится великая Эдит Пиаф. Я думал, что разрыдаюсь или хотя бы загрущу, глядя на клочок земли, ставший Исааку вечным домом, но со мной абсолютно ничего не происходит. Смотрю на эти цифры «1918 — 2004» и понимаю, что из восьмидесяти шести лет его жизни я застал лишь десять. Это были времена его молодости — счастливая пора на фоне назревающей угрозы. И беда неминуемо должна была грянуть. Передо мной серый испещренный камень и я, кажется, не знал человека, который лежит под ним. Исаак меня тоже, вероятно, не знал. Иначе бы догадался, что я буду убиваться как проклятый из-за его исчезновения. Проекции его возможной жизни — от поцелуя у собора Сакре-Кёр с его новой возлюбленной до их бракосочетания в церкви Святой Мадлен — посетившие меня во Дворце культуры, вновь на полных парусах плывут в моем воображении. Должно быть, Исаак очень быстро меня забыл, вернувшись на родину. Между памятников и склепов начали бродить первые посетители. Два часа мы ждем, что кто-нибудь еще появится. Лондон делится последними новостями: Берлин возглавил центр адаптации мигрантов, Нью-Йорк начал встречаться с Барселоной и та, судя по всему, беременна, Прага создала голема с внешностью своего любимого актера Джеймса Дина и тому предложили контракт в Голливуде. Когда солнце стало припекать, а Лондон исчерпал запас сплетен, я оборачиваюсь на звук тяжелых шагов — со стороны центральной аллеи в нашу сторону уверенно идет молодая девушка невысокого роста с копной темных волос. На вид ей лет тридцать, наверное. Одета по-рокерски, все лицо в пирсинге, в руках держит охапку роз. Я подумал, это очередная фанатка Джима Моррисона разыскивает его могилу, но девушка целенаправленно движется к нам. — Вы пришли почтить память доблестного Исаака Флинка? — спрашивает Лондон, когда та подходит ближе. — Да, — кивает она, затем поворачивается ко мне. — Я, честно говоря, ждала, что вы придете. Хотя, верила с трудом. Меня зовут Малька. — И вы знаете кто я такой? — интересуюсь, выискивая в ее лице знакомые черты. — Шутите? Да вас теперь все знают, — улыбается она, и вдруг я вижу его улыбку. — Но дедушка рассказывал мне про вас, когда я была совсем еще маленькая. Внучка Исаака, звякнув цепями на рваных джинсах, кладет розы на постамент. Стоим молча, склонив головы. И даже шумные улицы вокруг кладбища на мгновение притихли. Потом молодая пара садится у могилы Пиаф и через динамик смартфона слушает «Non, je ne regrette rien». — Знаете, всегда считала, что он вас выдумал, — вздыхает Малька, смахнув слезу. — У него была чересчур богатая фантазия, дети его за это очень любили. — Мы, к сожалению, не виделись после войны, — говорю и протягиваю ей платок. — В каком районе он жил? — Моя семья жила не здесь, — хмурится она, вглядываясь в мое лицо. — После того, как дедушка сбежал из концлагеря, он остался в Польше и до самой смерти жил в маленькой деревне Борково под Гданьском. — Как же Исаак здесь очутился? — Это была его мечта — вернуться в Париж. Он только и говорил о нем, — пауза и затем немного боязливо. — Хотя, больше даже не про сам город, а именно про вас. Не было ни дня, чтобы он не вспомнил те годы, что вы провели вместе. Теперь уже слезы текут по моим щекам. Лондон подходит, чтобы утешающе погладить меня по спине. Сам при этом со всей серьезностью смотрит на то место, где лежит Исаак. — Почему же он не вернулся? — недоумевает Лондон. — Первое время дедушка жил по поддельным документам. Наверное, поэтому не смог пересечь границу, когда все закончилось, — пожимает плечами Малька. Как и Лондон, она сосредоточенно смотрит на могилу деда, точно ждет, что тот сможет подтвердить или опровергнуть ее предположение. — Потом, как вы знаете, Европу поделили и наша семья оказалась в восточной части, они бы при всем желании не вернулись сюда. А к тому времени, когда это стало возможным, дедушка был парализован. Ох, Исаак, знал был я, приехав в шестидесятые на твои поиски в Польшу, что так близко нахожусь у цели! Не пришлось бы нам так долго мучиться, не встретил бы я, наверное, твою реинкарнацию в России. И, как бы сложилась наша жизнь — моя, твоя и тех, кто подорвался помогать мне с этой авантюрой в Воркуте — если бы судьба была к нам благосклонна и вместо того, чтобы увидеть пометку «местонахождение неизвестно», я нашел тебя? — Бабушка умерла задолго до него, еще в семидесятые, — продолжает Малька. — А дед в последние пятнадцать лет совсем уже не вставал — думаю, Освенцим серьезно подорвал его здоровье. — Послушайте, я так и не понял, как это могло случиться, — настаивает Лондон, указывая на могилу Исаака. — Это посмертное желание, о котором вечно твердил дедушка — он хотел вернуться в Париж, лежать именно здесь, — снова пауза и Малька чуть уязвлено добавляет, глядя мне прямо в глаза. — Мы всегда знали, что он любил вас. Вместе с Лондоном возвращаюсь домой на метро, пренебрегая всеми правилами безопасности. Не знаю, что испытываю, грусть или радость, после встречи с внучкой Исаака. Одно мне ясно — отныне я могу успокоиться. Поиски утраченного времени окончены сегодняшним числом. Выходя из лабиринта спутанных дней, слившихся в месяцы, а затем и в годы, я нахожу этот день восхитительным. Поезд вырывается из-под холма Шайо на залитую солнцем станцию Пасси. Забыв о том, что двери в поездах этой линии открываются вручную, мы в последний момент успеваем потянуть рычаг и выбегаем на платформу вместе. Смеемся. Людовик пока меня не было разбил китайскую фарфоровую вазу — подарок бывшего мэра Жана Тибери по случаю его ухода в отставку. Лондон наклоняется, подбирает с паркета осколки: «Принеси ведро и не вздумай его ругать». На кухне, провожая взглядом очередной грохочущий поезд за окном, я внезапно понимаю, что никогда еще не чувствовал себя настолько дома, как сейчас. Людовик настойчиво бьет лапой по пустой миске, из коридора доносится ворчливое: «Эй, долго тебя еще ждать прикажешь?». Я нахожу этот день восхитительным. И, кстати, выбора у него не осталось. Или? Доедаем остатки лазаньи, которую Москва приготовила накануне. Так хочется поговорить с ним о том, как нелепо все-таки вышло — с Кириллом, с Исааком, с этой Неделей мод в Воркуте. Одно сплошное безумие! Но вопрос, который я задаю, рушит прежнюю предсказуемость. Нет, мы сегодня и в любой другой день не должны говорить о том, куда нас привело мое отчаянное желание вернуть безвозвратно утраченное. Я ставлю варить кофе и спрашиваю: «Почему ты живешь на улице Петти Франс?». И Лондон — о, чудо — начинает говорить без паясничества, по-настоящему. Так за час я узнал о нем столько, сколько мне не довелось узнать за сто с лишним лет. Он моет посуду: «Нам напрасно приписывают роман с принцессой Маргарет, но это, к слову, чертовски лестно». Садится напротив меня: «Мой любимый факультет в Хогвартсе — Когтевран». Строго рассматривает свое отражение в зеркале и приглаживает взъерошенную челку: «Тогда я настоял, чтобы Черчилль не подписывал мирное соглашение с Гитлером». Увлеченно изучает в зале мои подшивки журнала «Шарли Эбдо» и фигурки с Бабаром на полке: «Я лучше всех целуюсь по-французски. Ты знал?». А есть ли выбор у меня? По телевизору показывают триумфальное возвращение французской сборной по футболу, а затем переходят к другим новостям: «В российском городе Воркута сегодня вынесли приговор 18-летнему Илье Шакалову. Он, напомним, совершил жестокое нападение на вечеринку, проходившую в рамках Недели высокой моды. Свою вину подсудимый признал в полном объеме. Тем не менее, суд назначил ему максимальное наказание — 12 лет колонии строгого режима. И к городским новостям — в Париже впервые появились граффити Бэнкси. Сам художник опубликовал у себя в инстаграме одну из парижских работ, подтвердив тем самым свое авторство. Одно из самых запоминающихся изображений — девочка, наносящая розовый узор на свастику. Эта работа появилась возле бывшего центра по приему беженцев в квартале Порт-де-ла-Шапель. Не исключено, что серия еще не закончена, и в Париже могут появиться новые работы Бэнкси». — Когда ты успел? — спрашиваю. Лондон разлегся на моем диване и рассматривает открытку с приглашением на свадьбу. Утром ее доставил курьер: «Сеул и Осака счастливы пригласить вас на бракосочетание, которое состоится 1 сентября на острове Хокайдо». — Хитрюга! — смеется Лондон, уходя от ответа. — Добралась-таки до него. Будь добр, убавь, пожалуйста, — небрежно откидывает открытку на столик, чиркает спичкой и закуривает. — А за рисунки не благодари. Помнишь, я говорил, что буду рядом? Считай, это еще одна форма моего присутствия подле тебя, кучерявый Париж, — выходит на балкон, стряхивает пепел на авеню и, потягиваясь, осматривает набережную. Есть ли выбор у нас? — Впрочем, кое-что все-таки можешь для меня сделать, — сообщает он, когда возвращается в зал. — Только скажи, — отчего-то тихо отвечаю я. — Мой поезд завтра вечером. Не хочу идти в отель, — он начинает просматривать мои пластинки в коробке. Приподнимает Жака Бреля. Возвращает обратно. — Можешь остаться у меня, — говорю. — Если вопрос… только в этом. Лондон молча изучает пластинку Франсуазы Арди. Спустя какое-то время и она возвращается к остальным. Перебирает дальше и, наконец, останавливает свой выбор на сборнике лучших песен Далиды. Он медленно опускает иголку на вращающийся диск и оборачивается ко мне. И все же — есть ли выбор у нас? Играет песня «Pour ne pas vivre seul».