22 января 2018 год
ЛОНДОН
Это был взгляд. Оценивающий и тоскливый. Тогда я понял, что моя жизнь не будет прежней. Вот она — кульминация, пик, высшая точка, объяснение, зачем и, по каким причинам я здесь. Мне, наверное, придется наложить на себя руки, если когда-нибудь забуду импульс этого мгновения. А важно именно оно, понимаете? Первый зрительный контакт — ускользающий, неуверенный, но настолько сильный, что мир вокруг ненадолго перестает существовать. И вот ты парализованный смотришь, как он уходит, спускаясь вниз по кладбищенской аллее, а потом идешь за ним, поражаясь этому чувству волшебного наития. Если с вами однажды произойдет нечто подобное — спасайтесь, бегите прочь от человека, который задел вас взглядом так, что по живому и в самое сердце. Отныне покоя вам не видать. Если не физически, то тенью он начнет появляться рядом в неурочный час и, бросив все, вы начнете думать о себе и о нем, отдаляясь все дальше от него и от себя тем самым. 20:19 Вот как сейчас. Я замер перед зеркалом. В него только что смотрела супермодель Наоми Кэмпбелл. Возвращаюсь мысленно на полчаса назад: мы приехали на показ YSL, когда среди зрителей я мельком увидел этих двоих. Париж, заметив меня, спешит увести своего нового протеже. Можно подумать, я покушаюсь на их быстротечное счастье! Они садятся в последнем ряду, подальше от подиума. Одного взгляда хватит, чтобы понять — их отношения вскоре развалятся. Я не злорадствую и, кладя руку на сердце, желаю обоим счастья, но все же редко ошибаюсь в таких случаях — глаз наметан. От силы даю им полгода. Максимум — год. Это предел. Очень скоро они почувствуют одиночество и где-то внутри себя начнут обвинять в этом тянущем, неуютном ощущении друг друга. Париж, я могу ручаться, считает это чувство противоестественным. Хоть он и шарахался полвека, отдалившись от всех, ему эти годы кажутся беспросветной трясиной. Почему-то мало у кого хватает смелости признать, что любой союз — это взаимное одиночество. В мире нет и не будет того, с кем можно гармонично уединиться на много-много лет. Уединение в принципе исключает наличие кого бы то ни было. И, вместе с тем, только оно возвращает нам первозданный покой, к которому все, пусть и неосознанно, стремятся. Однажды он спросил: «Почему ты не можешь остаться?». Я промолчал, но мог бы сказать — «если останусь, то непременно забуду тот первый взгляд и блаженное оцепенение за ним последовавшее». Да, цена, которую приходится платить за сохранность этого воспоминания, непомерно велика. Но я ни за что не променяю и не поставлю под удар этот оберегаемый миг, каким бы сильным не было желание остаться, задержаться рядом с ним. Мы, честно говоря, преувеличиваем значение физической близости. Ему невдомек, что все эти годы я был возле. Просто не всегда на расстоянии вытянутой руки. В тот день Париж говорил: «Я не подпущу тебя ближе». Он лучше меня самого понимает, как устроено наше родство, но отказывается принимать эти правила — мятежный дух восстает, апеллируя к сиюминутным порывам. Музыка умолкает. Слышу, как гости показа расходятся. В гримерку, оборудованную в трейлере, возвращаются менеджеры Наоми Кэмпбелл. От шатра, где проходил показ, до сюда — пара шагов, но они греют руки у тепловой пушки с таким рвением, словно весь день проторчали на морозе. На улице минус двадцать. Воркута уже три дня принимает Неделю высокой моды. Чувствуя на себе любопытные взгляды продрогших деятелей фэшн индустрии, иду в шатер. Вот напрасно я застрял в гримерке, размышляя об одиночестве — сегодня меня не покидает предчувствие, что мы упускаем из вида какой-то важный момент. Само проведение шоу в этом городе отдает духом авантюризма, граничащего с безумием, но и без того экстремальное положение то и дело подвергается испытаниям на прочность. Кто бы мог подумать, что самолет главного редактора Vogue Анны Винтур задержится и нам придется переносить показы в первый же день? Последний, феерическое шоу Жан-Поля Готье в стиле кипербанка, в итоге закончилось после полуночи. Разве я мог предвидеть, что Марк Джейкобс порвет сухожилия пальца, поскользнувшись прямо перед показом? А предугадать, что нас будут атаковать экоактивисты и антиглобалисты? Они не поленились приехать в Воркуту и уже несколько раз пытались сорвать шоу своими выходками. Это настоящий театр военных действий! Никто не задерживается в городе. Так как единственным приемлемым отелем считается видавшая виды гостиница «Россия», которая попросту не может вместить всех гостей, представители модного дома и гости показа прилетают утром, а вечером уже отбывают обратно. Некоторые, кого профессиональный долг обязывает ежедневно посещать показы, улетают переночевать в Санкт-Петербург, а рано утром возвращаются. Бывают исключения — модель Кара Дельвинь, появившись в первый же день на показе Fendi, продолжает безвыездно тусоваться в Воркуте в компании Венеции и своих подруг. Завтра, насколько я помню, она участвует в шоу Chanel. Те, кто не уезжают из города на ночь, посещают вечернее афтепати с лучшими европейскими диджеями. Накануне на этой вечеринке засветился голливудский стилист и «король» красных дорожек Лоу Роуч вместе со своей музой Зендеей, а сегодня там обещал появиться дизайнер Верджил Абло, которому прочат высокий пост в Louis Vuitton. Я так устал, что голова не соображает. В конечном счете на сон остается короткий промежуток времени с трех до шести утра. В семь, приняв душ и накидавшись кофе, мы в узком кругу проводим уже традиционную пятиминутку. На ней мы планируем день и читаем отзывы в прессе за предыдущий. Неудобство доставляет и то, что мы сами оказались в центре внимания, получив статус селебрити. Нью-Йорк, Барселона и многие из тех, кто рассчитывал вернуться в Воркуту после сентябрьского съезда, вынуждены были отказаться от этой затеи, не желая лишний раз светиться на публике. Я их прекрасно понимаю. Уже две недели бульварная пресса терроризирует и без того замученную Москву, муссируя их лавстори с Мюнхеном. Давно бы надо было рассказать ей, что у того появилась семья и дети, но как-то язык не поворачивался. Хорошо, что она узнала об этом от него самого до того, как начались все эти гаденькие публикации о «самой красивой паре ХХ века». Папарацци преследуют обоих по пятам — пытаются выяснить, в каких отношениях Москва состоит с Максимом и, как супруга Мюнхена относится к его любовным похождениям столетней давности. Я тут разговорился не потому, что горю желанием покаяться или объясниться перед вами. Не дождетесь. Нам бы надо проводить в аэропорт особую гостью и, представьте, впервые перед встречей мне боязно. Хочу себя чем-нибудь отвлечь. Отсюда весь этот судорожный поток сознания. Обычно я так не заморачиваюсь относительно новых знакомств — моя внешность всех подкупает безотказно. Говорят, Москва и Вена составляли список самых привлекательных и поставили меня на первое место. Это полный карт-бланш. Я могу вести себя как угодно с такой симпатичной мордашкой — им без разницы, они продолжат смотреть мне в рот. Но вот с Анной Винтур рассчитывать на снисхождение не стоит. Слышал, она может осадить одним лишь взглядом. Анна, кутаясь в меховое манто, стоит у рекламной растяжки YSL. Со всех сторон ее обступили журналисты. Интенсивные вспышки фотокамер отражаются в солнцезащитных очках, на шее сверкают ожерелья в три ряда. Она бесстрастно улыбается, отвечая на вопросы. Ее ассистентка сообщает, что следующий будет последним. — Вас часто называют снежной королевой. Как вы себя ощущаете на крайнем севере? — Как в своих чертогах, разумеется, — отвечает Анна, поправляя очки и, несмотря на любезность тона, презрительно поджимает губы. Она позирует фотографам (те кричат со всех сторон: «Анна, сюда! Повернитесь к нам!») и вместе с командой сопровождения идет ко мне. Ассистентка что-то шепчет ей на ухо, грозная Анна хмурится. Журналисты, увидав меня, экстренно меняют дислокацию и теперь я, а не она, их желанный объект. Охранник Винтур, растолкав фотографов, пропускает ее вперед. Она протягивает мне руку, сердечно улыбается. Не знаю, почему я так переживал. «Анна, несколько кадров! С Лондоном!» — затворы камер щелкают как угорелые. — Я видела вас однажды на благотворительном балу, — сообщает мисс Винтур, когда нас выводят из зоны для прессы и ведут по холодному коридору к выходу. — В тот вечер вы сопровождали принцессу Диану. Меня до сих пор сильно ранит любое напоминание про те времена. Я что-то дежурно отвечаю, отдаю ей увесистую папку с бумагами: «Мы собрали всю информацию о показах. Мне также поручили проводить вас в аэропорт». Она благодарит, передает тяжелую кипу своей ассистентке. Перед выходом к парковке Анна прощается с актрисой Зоей Кравиц, ставшей недавно лицом YSL — самолет заберет ее рано утром, она планирует посетить ночное афтепати. «Хорошо вам повеселиться», — говорит Анна. Окинув напоследок изучающим взором всех провожающих, она выходит в морозный вечер. Авто дожидается прямо перед шатром. Белый пар валит из выхлопной трубы, рассеиваясь в студеном воздухе, отовсюду доносится скрип подошв, ступающих по блестящему снегу. Водитель Анны открывает мне дверь. В подставке для напитков, источая кофейный аромат, стоит стакан Старбакс с ее именем, а на заднем сиденье лежит пакет от YSL, который Анна, повертев в руках, передает водителю, чтобы тот положил его в багажник к другим подаркам. На выезде с площадки образовалась пробка и она, сложив руки в замок на груди, задумчиво смотрит в окно. При этом Анна диктует указания ассистентке: «Попроси прислать нам то алое корсетное платье с накидкой, на которое я тебе указала, и замшевое с цветочным принтом, в котором появилась Летиция. Позвони Марио, скажи, что я хочу увидеть материал, которые они отсняли для апрельского номера». Потом она аккуратно отпивает кофе. Машина медленно двигается вдоль бесконечного забора с колючей проволокой, за которым зловещими исполинами возвышаются фабричные цеха. «Где же краски?» — интересуется Анна и приподнимает очки, всматриваясь в сумрак. Я рекомендую водителю повернуть направо. Ехать через Дворец культуры, принимающий в эти дни ночные тусовки, проблематично — движение там всегда затруднено. Сворачиваем на мрачную улицу, где свой век доживают пустые дома с заколоченными окнами и громоздятся высоченные сугробы. Проезжаем под аркой из труб, на железнодорожном переезде ждем, когда проедет поезд, груженный углем. Анна успевает поговорить с дочкой по ФейсТайму, а ее ассистентка провожает взглядом каждый вагон — вращает головой туда-сюда, будто смотрит теннисный матч. Перед аэропортом дорога спускается в низину, пролегая через потусторонний мир ржавых гаражей и валяющихся повсюду покрышек. Анна неожиданно просит остановить машину и к нашему изумлению выходит. Испуганная ассистентка с большой неохотой открывает дверь, чтобы пойти за ней, но в нерешительности замирает. Жгучий мороз проникает в салон. Подойдя чуть ближе к гаражам, Анна осматривается. Мы начинаем волноваться, ведь никто не знает, чем ее так заинтересовало это место. Вдалеке пробегает свора собак, провода раскачиваются на ветру, шумит электричеством трансформаторная будка. Анна Винтур, самая могущественная женщина в мире моды, судя по всему, внимательно изучает враждебную ей окружающую среду, как, если бы она вошла в музейное помещение и увидела произведение крайне отталкивающее, чуждое. Сложно представить человека, который менее, чем она, сочетается с гнетущей атмосферой этого района. Я вижу эту сцену своими глазами, но в моем сознании она выглядит крайне неправдоподобно. Не пойми откуда возникшие папарацци подбегают к ней и неказистую северную окраину озаряют вспышки фотокамер. Анна, не удостоив их и толикой внимания, возвращается к нам. — Теперь можно не бояться смерти, — выдохнув, выносит вердикт мисс Винтур и оглядывается на то место, где только что была. Машина начинает выбираться из низины, поднимаясь на возвышенность, ярко подсвеченную огнями аэропорта. 21:47 Поужинав в номере, я с Диккенсом поднимаюсь на этаж выше и нахожу нашу компанию в апартаментах Венеции. За месяц итальянцы по ее заказу объединили три комнаты в один роскошный номер с большой гостиной и спальней. На сегодня это, наверное, самая дорогая жилплощадь в Воркуте. Понятия не имею, как администрация гостиницы будет ею распоряжаться, когда все закончится. — Ты уволила швейцара? — спрашиваю, когда Венеция открывает мне дверь и про себя отмечаю, что она уже готова к вечеринке, нарядившись в узнаваемый худи Off/White (похоже, она знает, что Верджил Абло там будет). — Завидуй себе молча, — раздраженно отвечает она и провожает в зал к остальным. Диккенс запрыгнул на диван и садится на колени к Парижу. Хвостатый предатель! Он ведь тебя даже не выгуливал ни разу. Этот слащавый парень Кирилл околачивается рядом и меня бесит, что он вот так запросто затесался в нашу компанию. Сажусь в кресло у окна и делаю вид, что читаю расписание на завтра. На самом же деле я не могу сосредоточиться и, чтобы себя развлечь начинаю донимать всех язвительными замечаниями. — Что сказала Анна? — интересуется Венеция, наливая мне в стакан газировку. — Ей все понравилось? — Она так восхищена, что предложила не возвращать показы в Париж. Пускай, говорит, здесь останутся. Париж снисходительно улыбается и только его протеже удивленно вытаращил на меня глаза, не распознав ерничество. Такой жалкий и беспомощный тип, что смешно становится. — Кончай прикалываться, давай ближе к делу, — уставшим голосом просит Москва и Максим подходит к ней, чтобы обнять. До меня сейчас доходит — кругом все разбились на пары. Москва уже не скрывает от нас свой роман со своим бывшим спецагентом, Питер с превеликим терпением в эти минуты помогает Венеции выбрать кроссовки для выхода в свет (она привезла с собой целый обувной магазин). Париж со своим Кириллом в две руки чешут Диккенса за ухом и моя собака жмурится от удовольствия. Прага с Сеулом, хоть и не встречаются, но пребывают в обоюдной идиллии, объединенные общим недугом. Получается, я в этой компании остался один. Это вроде бы мой выбор, но все равно напрягает. Вместо того, чтобы жить так, как тебе хочется, невольно ощущаешь на себе клеймо неудачника. Когда все по парам, а ты нет, неизбежно такое случается. Завтра состоится сразу несколько крупных показов — знаменитостей будет хоть отбавляй, но главным событием станет появление Карла Лагерфельда на показе Chanel. Хоть он приедет всего на один день, его помощник прислал график, расписанный по минутам. Мы распределяем между собой площадки. Мне выпадает обязанность встретить Карла и привезти его в павильон, где состоится шоу. Потом, уже ближе к вечеру, я должен забрать его оттуда и реализовать, пожалуй, самое странное пожелание мэтра — Карл перед вылетом во Францию намерен устроить фотосъемку в одном из подъездов Воркуты. Другим достались задачи попроще, а Рим так вообще дезертирует второй день подряд из-за своей мнимой занятости в качестве модели. Я-то знаю, что бОльшую часть времени он флиртует с этой дивой Летицией. Она, наверное, без ума от того, что ее бойфренд оказался воплощением Рима. Знала бы она все его тайны! Я настаиваю, чтобы Париж помог мне организовать съемку для Карла: «Это ведь ты заварил эту кашу!». Кирилл испуганно следит за тем, как мы ругаемся, но стоит отдать ему должное — в конце концов, я вижу разъяренный взгляд. Возможно, не такая уж он и тряпка, иногда может проявить характер. Париж говорит, что возьмет Кирилла с собой. Ха! Он не знает, что допуск к Карлу утвержден заранее специальным списком. Любой, кто туда не входит, будет вынужден держаться от него на значительном расстоянии. И так уж вышло, что я и Париж фигурируем в этом списке приближенных, а Кирилл, увы, нет. Этот парень живет на отшибе мира и надо бы относиться к нему сердобольнее. Но, если мир жесток и несправедлив ко всем остальным, то почему он должен стать баловнем? — Нам бы с Федором попрощаться, — напоминает Прага, когда мы заканчиваем сборы и готовимся выдвигаться во Дворец культуры. — Срок годности сегодня истекает, к утру он рассыплется. Последние несколько недель голем, созданный Прагой, без дела стоял в ее номере. Намерение охранять Максима оказалось невостребованным после того, как документы о секретной базе под Воркутой были обнародованы. Последовавший скандал привел к тому, что частную военную компанию, которая ему угрожала, спешно ликвидировали, а ее спонсоров из разных стран задержали силами Интерпола. Олега Шакалова, руководившего подпольными опытами, тоже арестовали. В канун Нового года он скоропостижно скончался от инфаркта в камере следственного изолятора. В своем номере Прага открывает платяной шкаф, и мы видим, как Федор стоит там, ссутулившись: взгляд потухший, кожа землистого оттенка испещрена трещинами. Максим осторожно берет глиняного монстра за руку и наклоняется, чтобы заглянуть в глаза: «Прощай, друг! Спасибо тебе за все». Прага, в обычной жизни сдержанная, начинает плакать. Впрочем, она, лапушка, всегда рыдает, когда прощается с очередным големом. Даже Москва, которая недолюбливала Федора, еле сдерживает подступающие слезы. Голем издает звук, похожий на тяжелый вздох, и в комнате сразу веет сыростью. «Никогда тебя не забуду», — хлюпает носом Максим и так крепко сжимает ладонь Федора, что та крошится в пыль. — Ой, ну хватит, — не выдержав всеобщей скорби, отвожу Максима в сторону и закрываю дверцу шкафа. — Церемония прощания окончена. Жизнь продолжается. Голем из закрытого шкафа ревет загробным голосом, повторяя: «Сатариэль, сатариэль». Все тише и тише. И, наконец, умолкает. — Какой же ты бесчувственный, — сердится Москва и обращается к Праге. — Что это значит? — Лучше вам не знать, — с тревогой произносит она и выходит в коридор, скрипя своими готическими сапогами из латекса. 22:28 За ежедневные вечеринки отвечает непревзойденный распорядитель рейвов Берлин. Он в этом знает толк. Сегодня веселиться не охота, поэтому я остаюсь вместе с ним у входа, встречаю гостей. Сижу, закинув ноги на стол с бейджами, и разглядываю всех этих странных персонажей. Иногда наверх поднимается кто-то относительно известный, но в общем и целом каждый вечер здесь тусуется обслуживающий персонал или второсортные звезды-однодневки. Нет никого, с кем было бы интересно познакомиться (Вирджила Эбло и Зою Кравиц, само собой, тут же прибрала к рукам Венеция). Как представлю, что на следующей неделе придется возвращаться домой, тоска берет. Москва спускается с бокалом шампанского, и я его конфискую под выдуманным предлогом: «Здесь у нас зона без алкоголя». Выпиваю. Тот же фокус проворачиваю с Сеулом. Он купился, даже просит прощения. Святая простота! Настроение теперь игривое, и я раздаю оставшиеся бейджи вновь прибывшим, не обращая внимания на их статус. Вот этот парень, пиар-менеджер известного бренда, получает от меня бейдж «Технический персонал», а его спутница «Организатор». Оба пытаются понять, что со мной не так. «Веселитесь, — говорю. — Чего уставились?». Неожиданно в дверях появляется актриса Тильда Суинтон, прилетевшая на завтрашний показ Лагерфельда. Вручаю ей бейдж «Охрана». Она настолько мила, что делает вид, будто так и должно быть — подыграла мне. — Ты всех гостей распугаешь, — с этими словами Берлин отнимает у меня бейджи. — Поднимайся наверх к остальным или возвращайся в гостиницу. — Давно стал таким скучным? — протестую, но тот в конец помешался на власти и чуть ли не силой выпроваживает меня к лестнице. — Эй, без рукоприкладства, ладно? И не смотри мне в глаза, а то чего доброго прикончишь в самый разгар вечеринки. Вот шуму-то будет! Поднимаюсь на второй этаж. Свет моргает изредка — пульсирует, подсвечивая гостей, а затем снова погружает их и бальный зал во мрак. Без особого интереса иду сквозь толпу, а они расступаются и подобострастно глядят. В итоге вокруг меня образуется своеобразное кольцо из праздных зевак. Кажется, я опять недооцениваю степень своего звездного статуса, ведь, если так задуматься — сегодня, как и вчера, самым титулованным, известным и (что греха таить?) красивым на этой ярмарке тщеславия был я. Это не отсутствие скромности, не нарциссизм — скупой неоспоримый факт. Возможно, когда-нибудь меня затмит Париж, который пока не пользуется привилегиями селебрити, или, скажем, та же самая Воркута. Но сегодня — мой час икс. Начинаю угловато двигаться, кривляясь и издеваясь над всеми. Они явно не эти выкрутасы ожидали увидеть, но, давайте на чистоту — разве эта публика заслужила серьезного отношения? Снимают на смартфоны мой нарочито небрежный танец, а сами стоят окаменевшими статуями. На лицах в импульсах света проступает растерянность. Все обоюдно чужие, но из кожи вон лезут, чтобы понравиться. Даже малый проблеск моей искренности в таком окружении — расточительство. Веду себя отвратительно, наслаждаюсь своей отталкивающей манерой. Забавно, что этот злонамеренный китч заводит их и меня еще больше. Все почему-то обожают паршивцев. Среди гостей вечеринки вижу Ольгу Юрьевну. Становится неловко. Я тут же прекращаю дурачиться. Все расходятся, а она остается прямо напротив меня и почему-то совесть мучит от одного ее взгляда. Вот уж чья жизнь повернулась на сто восемьдесят градусов! Если кто из присутствующих и заслужил мое сердечное отношение, то это непременно она. Несчастная женщина, обнаружившая себя повсеместно лишней. Подхожу к ней и, взяв за локоть, веду из бального в зрительный зал. Там обустроена лаунж-зона, где в относительной тишине можно поболтать. Ольга Юрьевна изумленно смотрит на видеоинсталляцию, размещенную на сцене — там на большом экране крутят ролики, сделанные итальянским художником Читти. Довольно пикантного содержания. Например, сейчас девушка модельной внешности под зловещую музыку шагает по ночной автостраде в одном лишь нижнем белье. В центральном проходе установлен подиум, освещенный приглушенным красным светом. Места для зрителей оккупировали гости. Мне кажется, они приходят сюда не поговорить, а пообжиматься, подцепив кого-нибудь на танцполе. Атмосфера чувственная, с дразнящим ароматом разврата. — Как дела, Ольга Юрьевна? — спрашиваю, когда мы садимся на только что освободившиеся места. — Я сложила с себя полномочия мэра, — говорит она с разочарованным видом. — Вы, наверное, знаете. — Слышал об этом, — выражаю сочувствие всей своей мимикой. — И чем планируете заняться? — Еще не решила. Могла бы заняться детьми, но они в этом нуждаются меньше всего. Как будто и не мои дети вовсе. Она огорченно смотрит сквозь меня. Оборачиваюсь и вижу, что тремя рядами ниже Париж сидит с ее сыном. Оба о чем-то оживленно беседуют. В какой-то момент они, не замечая нас, начинают целоваться. — Выбор тут невелик, — говорю, подавляя желание силой их растащить. — Вы либо счастливы вместе со своими детьми, либо будете без них. — Но без них… какое же счастье? — грустно улыбается она, стараясь не смотреть на эту сладкую парочку. — Верно мыслите, Ольга Юрьевна. 00:35 После полуночи диджей берет паузу и включает танцевальный трек, в котором хор на английском повторяет нараспев «Moscow never sleeps». Это, видимо, хит российских танцплощадок. Гости продолжают резвиться — сытые и довольные, как на убой. Наша компания облюбовала один из темных уголков и все, кроме меня, восторженно кричат, когда Максим, заказав эту песню, внезапно делает предложение. Я реагирую скупо, почти равнодушно. Москва либо в самом деле не ждала эту крайне душещипательную сцену, в которой он преклоняет перед ней колено и открывает коробочку, либо искусно, так что и не придерешься, изображает удивление. Она сразу говорит «да» и все, кто рядом — Питер, Венеция, Берлин, Сеул, Таня и Париж со своим Кириллом — от радости плотно сбиваются в единое целое, обнимаются. Затем, сцепив руки и образовав кольцо, они начинают прыгать под музыку, громко смеются. Я безучастно стою в сторонке. Жалею, что вообще пришел. Вы не подумайте, я рад за них. Говорю, не кривя душой. Просто всем так резко снесло крышу, что я не успеваю найти в себе радость в той же степени. Она теряется в жеманных повадках, неотделимых от меня как кровь и плоть. В итоге я диссонирую и морально придавлен. Бесит! Могу притвориться, напустить побольше безумия, как это обычно бывает, да только случай не подходящий. Непозволительно сейчас кривляться, тошно до отвращения к себе самому — искренность, если она и была когда-то при мне, отравлена. В идеальном мире в этот момент я теряю сознание и, очнувшись, становлюсь самим собой. Без всяких заморочек. В том мире, в котором мы застряли, происходит несколько иначе — всеобщее веселье продолжается без моего участия. И лишь Париж оглядывается. Взволнованно смотрит, как я ухожу. 23 января 06:45 Карл Лагерфельд у багажной ленты лично контролирует доставку своих чемоданов, пересчитывая их и отдавая распоряжения помощникам: «Вот этот необходимо передать Филиси, в нем она найдет пайетки на случай, если начнут облезать». И все в том же духе. Удивительно, как он может быть таким бодрым и сконцентрированным в восемь утра после долгого ночного перелета из Парижа. Молодой ассистент подходит к нему, чтобы присыпать пудрой волосы, передает хрустальную бутылочку с парфюмом. Карл точечно распыляет свежий, несладкий сандаловый аромат. Его облик стопроцентно соответствует тому, что я видел в журналах и по телеку — седые волосы собраны в хвост, солнцезащитные очки, кожаные перчатки и черно-белый костюм. Когда я спросил у Рима, как себя вести, он сказал: «Главное — не прикасайся. Если понадобится, он сам до тебя дотронется». Лагерфельд и вправду первым идет на сближение. Разобравшись с чемоданами, он максимально расслабленно подходит ко мне, чтобы начать разговор без всяких приветствий и церемоний — так, словно мы давно с ним знакомы. За ним по пятам ходит съемочная группа: оператор, журналистка и еще два парня (один с освещением, другой с пушистым микрофоном, который постоянно нужно держать над Карлом). Готовят очередной документальный фильм о нем. — Меня обескуражило появление персон, связанных со своими городами, — говорит он на беглом английском после некрепкого рукопожатия. — Но это открытие также вызвало во мне ревность — чувство, которого я с юношеских лет стараюсь избегать. Это не обида и не злость, а именно ревность. Мне всегда казалось, что Париж принадлежит мне, что я связан с этим городом больше, чем кто-либо другой. Я бы сам хотел получить это звание, но оно ни к чему не обязывает. А высокий статус без обязательств расхолаживает. — Наш Париж утомился и, возможно, захочет передать вам дела, — говорю и чувствую, что мы с Карлом можем подружиться. Он благосклонно улыбается мне в ответ. Вместе с ним и со съемочной группой идем к микроавтобусу, который отвезет нас в павильон Chanel. На улице еще не рассвело и жутко холодно. Карл просит ассистента не убирать далеко полароид («Я, возможно, сделаю несколько снимков по дороге») и снова выглядит собранным и деятельным. — Считайте это чем-то сверхъестественным, но для меня это обычная работа, — заявляет он телевизионщикам, когда наш микроавтобус пробирается по заснеженным улицам. — Я выполнял ее многократно и готов повторить это здесь. Место не имеет значения — важно то, насколько ты уверен в новом материале. Он говорит быстро, но твердо. Так, что сложно усомниться. Карл умело работает на камеру, которая всегда включена, и весьма профессионально выдает свою хладнокровную и лаконичную драматургию. — Публика не терпит повторов и самоцитирования, — продолжает он. — Меня самого раздражает такой подход, я его отвергаю в принципе. Мне нет дела до тех, кто ноет, приезжая сюда. Мне есть, что показать и не важно, где это произойдет — Джоконда не перестанет быть шедевром, выстави ее хоть в Лувре, хоть в подворотне. Останавливаемся на красный аккурат возле образцовой подворотни. Карл просит водителя свернуть к обочине. К его счастью дорога в аэропорт всегда очищена и безупречному костюму грозит разве что грязная наледь, летящая из-под колес проезжающих мимо авто. Документалисты выбегают за ним, но Карл далеко не уходит. Он импозантно переступает с ноги на ногу, крепко держит перед собой полароид и так долго и тщательно выстраивает кадр, что со стороны может показаться, будто перед ним открывается вид, достойный кисти художника. На самом же деле справа от нас возле разграфиченной арки оказалась детская площадка, на которую без слез не взглянешь. На качелях в глубокой печали сидит легко одетый подросток с копной нечесаных волос. Его периодически застилает пар, вырывающийся из труб теплотрассы. Когда он показывает Карлу средний палец, тот нажимает на кнопку и спереди появляется фотокарточка. — Я вырос в таком же маленьком городке на севере — но не России, а в Германии, — скороговоркой сообщает Карл и быстро прячет снимок в карман. — В таких местах можно уповать лишь на свою дерзость и фантазию. В конечном счете, ты либо победишь эту серость, сбежав из нее, либо она возьмет свое, и ты рискуешь стать частью этого унылого пейзажа. Я был одержим большими городами. У меня было только одно желание — смыться оттуда и как можно скорее. Он торопливо возвращается в микроавтобус и кутается в плед, потом внимательно разглядывает фотокарточку, но нам ее не показывает. — Сама идея привезти сюда высокое искусство, а мода таковым и является, меня восхищает и волнует, — признается Карл, когда мы подъезжаем к павильону. — Это своего рода эксперимент, призванный доказать, что возвышенные образы могут преображать и, если хотите, искажать само пространство, наделяя его новыми смыслами. В какой-то степени работая на контрасте, разумеется. Даже говорить об этом бессмысленно — мы можем увидеть это своими глазами. Подъезжаем к гигантской белой капсуле. Павильон Chanel, возведенный на пустыре между городским рынком и тюрьмой, внешне напоминает корабль пришельцев. Я не осмелюсь спорить с великим Лагерфельдом, но во мне контраст между окружающей средой и воздушной, почти парящей, конструкцией павильона, вызывает самые противоречивые чувства. Наверное, так и задумано. Журналисты идут за нами ко входу и задают вопросы, которые я в эти дни слышал уже пятьсот раз. Карл не отвечает почти ни на один и предпочитает вести беседу с самим собой. — Я знаю, куда нужно смотреть, а куда смотреть нельзя по определению, — говорит он, оглядевшись. — Иногда грань между красивым и уродливым крайне тонка. Далеко не каждому дано раскрыть внутреннюю красоту предмета, на первый взгляд омерзительного. Но настоящий творец всегда идет на риск. Он ищет гармонию именно в хаосе — там, где что-то не сходится и выбивается. Раскрыть суть диаметрально противоположных вещей, можно лишь столкнув их между собой. Этим мы и занимаемся. Мы не самозабвенно воспеваем красоту, а лишь в очередной раз нащупываем ее границы, задаемся вопросом — а что есть красота сегодня? Вся суть заключается в этом конфликте, понимаете? Именно в нем. 07:56 Показ начнется через три часа и все на нервах. Пытаюсь не упустить Карла — мне бы надо передать его Риму в целости. С группой сопровождения заходим в огромный зал и попадаем на тропический пляж. Светлое помещение величиной с футбольное поле со всех сторон задрапировано гигантскими фотообоями. На них переливается лазурью море и окаймляет синее, без малейшего облачка, небо. Все так натурально, что охота подойти ближе и разубедить себя в том, что это по-настоящему. Но визуальные обманки продолжаются — мы перемещаемся в центр зала, где между трибуной для зрителей и морским заливом за неделю появился песчаный пляж с чистейшим песком. Его омывают самые настоящие волны (под драпировкой установлен механизм, имитирующий прибой). — Модели выходят с этой стороны, — объясняет постановщик дефиле и указывает на левый край песчаного взморья. — Они идут через весь пляж к тому деревянному пирсу над водой, огибают хижину из бамбука и возвращаются за кулисы с правой стороны. В конце показа вы, господин Лагерфельд, появляетесь из той хижины и идете по пирсу к самому краю, приветствуя гостей. Видите, мы выстроили освещение так, что есть ощущение как от солнечных бликов. — Мои очки будут очень кстати, — удовлетворенно кивает Карл и обращает внимание на вышку спасателя над трибунами. — А кто у вас будет спасателем? Должность «спасателя» оказалась вакантна. Карл требует срочно найти кого-нибудь на эту роль. Впрочем, появляется Рим во всем своем великолепии и вопрос, кажется, решен. — Ты будешь контролировать шоу, сидя на этой вышке, — говорит Карл, похлопав того по плечу, а потом обращается к своим помощникам. — Найдите ему громкоговоритель и шорты, — затем он снова подходит к Риму. — Надеюсь, ты в хорошей форме? Рим снимает бархатный пиджак и расстегивает рубашку. Зная себе цену, красуется. Карл делает его снимок на полароид, с воодушевлением утверждает на роль сексуального спасателя и не спеша уходит общаться с журналистами в пресс-центр. Я остаюсь один и сразу же подбегаю к водичке. Снимаю ботинки, захожу по колено. Дно не песчаное, а застелено пленкой. И все же это обманка, бутафория. Какая-то часть меня разочарованна, но ощущение волшебства все равно не покидает. Подхватив обувь, иду к шезлонгам по холодному песку и в горизонтальном положении наблюдаю за репетицией дефиле. «Добро пожаловать на тропический остров Chanel, — разносится по павильону голос режиссера, обращенный к моделям. — Больше блеска в глазах, не забываем про дистанцию и, пожалуйста, наслаждайтесь». Мимо меня отточенной походкой проходят девушки. Они пока не одеты в свои наряды, и я пытаюсь представить, как они преобразятся через два часа, сменив эту неброскую одежду на шедевры, созданные по эскизам великого кутюрье. Над залом проплывает камера, снимающая сверху репетицию, у зрительных рядов выставили подарочные пакеты, и волонтеры раскладывают их по местам, сверяясь со списком рассадки. Зал постепенно наполняется голосами, смехом, выкриками, французской речью — вот я уже не слышу фальшивые вопли чаек и шум прибоя. За стенами павильона мороз и бесконечные снега. Границы красоты и комфорта, которые пытается определить Лагерфельд, в этом случае обозначены крайне четко. Все, что снаружи не без оснований покажется вам чем-то диким и пугающим, но ведь можно сделать вид, что мы нашли в этой райской лагуне убежище, а обреченный город остался где-то там, далеко. Знаю, меня обманули, и мы все еще в Воркуте, но до чего очаровательной бывает ложь. Так и тянет остаться. 10:27 До начала показа полчаса. Все взволнованы, хотя внешне пытаются сохранить наэлектризованное спокойствие. На правах организатора или светилы мировой величины — теперь и не разберешь — шарахаюсь щеголем повсюду. У входа парни в элегантных пальто и с красными брендированными шарфами сканируют пригласительные. Образовалась небольшая очередь. Для звезд — отдельный вход без столпотворения, с ковровой дорожкой и с коварно поджидающими их за углом фотокоррами. Затем к ним подходит специально выделенный сопровождающий, провожая каждого до места в первом ряду. Здесь все отлажено до мелочей. Никто не хочет расстраивать знаменитостей. Направляюсь в противоположную часть павильона и попадаю за кулисы. В гримерке идут последние приготовления. Карл, появляясь ненадолго, в большом помещении, где от избытка белого в убранстве слепит глаза, подзывает к себе женщину средних лет и коротко дает ей указания. Увидев меня, он знакомит нас, произнося торжественно: «Это моя швея-прима Оливия». Затем Карл приподнимает очки и критически меня разглядывает: «Я знаю, почему он прячется здесь, а не сидит в первом ряду со всеми». Возле нас тут же появляются стилист и парикмахер. Мы шествуем через стройные ряды с одеждой, упакованной в прозрачные целлофановые пакеты. Карл исчезает, а меня определяют к зеркалу, возле которого только что сидела дива Летиция, подружка Рима. Через десять минут в гофрированной бумаге мне приносят «специальное предложение» от Карла — белая накрахмаленная рубашка с черным воротником, зауженные брюки и перчатки-митенки в цвет воротника, в коробке лакированные до зеркального блеска туфли. Как весь этот набор столь удачно оказался у Карла под рукой и был подобран так, что даже обувь сидит как влитая — та еще загадка. Парикмахер распыляет мне на голову чуть ли не весь баллончик геля, взбивает волосы и отступает на шаг, глядя на отражение в зеркале. Летиция, возвращается с подругами и те, окружив меня, наперебой уговаривают густо подкрасить глаза. Я сомневаюсь. Появляется Рим в этих своих шортах со спасательным кругом на шее и, отобрав тушь у Летиции, уверенно заносит щеточку над моим лицом, словно кинжал: «А сейчас замри и не моргай, красавчик». Рим только начал, а его уже зовут занять почетное место на вышке спасателя. Он отдает тушь подругам Летиции. Они передают флакон из рук в руки, каждая наносит выверено по одному мазку. Нечаянно вспоминаю, как мы с Парижем красили губы на могиле Оскара, а потом, как по накатанной, и все остальное. Происходящее сразу же теряет ценность, когда я пытаюсь реанимировать залатанные и потускневшие воспоминания. Как дотошный старьевщик стряхиваю с них пыль в попытке хоть на дюйм приблизиться к обласканному грезами прошлому веку. Тогда мне казалось, что есть еще уйма времени и все поправимо. Девочек забирают организаторы шоу и они, сделав со мной фото, растворяются. Летиция страстно шепчет на прощание: «Ты само воплощение красоты». Я все еще чувствую ее теплое дыхание возле своего уха. И тут во мне что-то ломается. Либо суета повлияла, либо накопившаяся усталость – поди разбери. Но вот, что я вам скажу: в этом клокочущем волнении вдруг очертаниями айсберга возникает неуютное и скользкое ощущение беспомощности. Я тенью продолжаю бродить по кулисам шоу и готовлюсь к худшему. Жуть какая-то! Причем, это не параноидальное заблуждение. Мелкая, совсем незаметная, деталь была мною упущена и, по всей видимости, ее отложенный эффект скоро грянет так, что мало не покажется. В чем причина, не знаю. Остается только смириться с угрозой и позволить ей, такой непредсказуемой, случится. Надеюсь, на проверку это окажется какая-нибудь глупость. За пять минут до начала шоу становится тихо и, если прислушаться, можно услышать, как в зале прибой омывает лагуну, а снаружи павильон неистово обдувает холодный северный ветер. В своем новом образе я бы и в самом деле мог заполучить козырное местечко, но мне интересно увидеть показ изнутри. Модели выстраиваются в длинную очередь, согласно своим номерам. Иногда к ним подбегает парикмахер, чтобы в последний момент поправить прическу или швея-прима, чтобы взбить платья. Некоторым выдали соломенные шляпы и сандали в руки. Появляется Карл и это сигнал к началу. Он садится на высокий стул в специально обустроенном для него укромном уголке перед тремя экранами — туда выводят изображение из зала с разных ракурсов. Лагерфельд говорит документалистам, что пляж сверху похож на игрушечную миниатюру: «это как уютное воспоминание о фантазии». Включается музыка с четким ритмом, и режиссер дефиле дает отмашку для первой девушки, выпуская ее к зрителям. На экране айпада, который установлен перед ним, таймер отсчитывает время. Каждые десять секунд он выпускает следующую, отбив ей пять на удачу, швея Оливия зорко осматривает все наряды, сверяясь с утвержденным образом по фотокарточке — у нее целая стопка. Модели, продвигаясь все ближе к выходу из-за кулис, от волнения начинают пританцовывать в ожидании своей очереди. Карл молча и сосредоточенно глядит на экраны. Лазурный берег тремя квадратами отражается в его очках. Девушки идут босиком по песку в жакетах с широкими плечами и объемными рукавами, в укороченных брюках свободного кроя, в облегающих леггинсах, воздушных юбках кораллового, синего и зеленого оттенков. В руках у них сумочки в виде ракушек и надувных мячей. Некоторым удается пустить брызги, когда на берег накатывает очередная волна. Летиция появляется на променаде в летящем платье с орнаментом в виде пляжных зонтиков. Помощник многозначительно говорит Лагерфельду: «Нам пора». Они уходят в правую часть кулис, а я досматриваю шоу, усевшись на стул Карла. Раньше я был не искушен — мне казалось, что модные показы могут длиться часами. На деле же оказалось, что вся эта многонедельная беготня нужна ради двадцатиминутного дефиле. Не успев начаться, все заканчивается. Модели, вернувшись в приподнятом настроении, снова бегут в левый край кулис и готовятся к финальному выходу. Карл под аплодисменты предстает перед публикой вместе с Таней, ставшей его музой в этом сезоне. Она в пышной белоснежной юбке из лебяжьего пуха и перьев до колен, в корсете, расшитом жемчугом и стразами. От бамбуковой хижины они вместе шагают вдоль пирса и модели уже безо всякой дистанции и прочих формальностей идут им на встречу вдоль пляжа и веселятся. 18:07 Резкая смена декораций. С тропического пляжа мы попадаем в подъезд девятиэтажного дома с зеленоватым светом, как под толщей воды. Узнав о том, что все показы переносятся в Воркуту, Карл начал читать об этом городе в интернете, и нашел в криминальной хронике жуткую историю про двойное убийство в этом доме на улице Ленина. Прошлой зимой местный житель, работавший слесарем, застал здесь супругу в объятиях своего младшего брата — тот недавно окончил техникум и, по мнению Карла, был красив, как герой древних мифов. Ревнивый муж, напротив, в его представлении оказался омерзительным чудовищем. Обнаружив их в одной постели, супруг в гневе помчался за ними с кухонным ножом и убил возлюбленных прямо на лестничной площадке. — Возможно, эта несчастная женщина, стоявшая за кассой супермаркета «Покупай-ка», в прошлой жизни была знатной итальянской дамой Франческой да Римини, — уверен Карл. — Ее историю, насколько вы знаете, упоминает Данте в «Божественной комедии». Бедняжка влюбилась в красавца Паоло. Он был младшим братом ее хромого и не блиставшего умом супруга Джованни. Измена и тогда закончилась трагедией — заподозрив Франческу в адюльтере, Джованни безжалостно порубил обоих мечом. Пока в подъезде устанавливают свет и оборудование для фотосессии, а Рим и Летиция раздеваются, вживаясь в образ Паоло и Франчески, Лагерфельд продолжает объяснять документалистам свой замысел: «Сама жизнь, как видите, не богата на фантазию. Примитивные сюжеты из века в век повторяются. Важно, кто воспевает вашу трагедию. Это может быть бездарный журналист, штампующий некрологи, а может быть величайший поэт своего времени Данте. Кому как повезет. Я же хочу воздать должное любовникам, убитым в этом подъезде. Журналисты, к сожалению, были настолько ленивы, что даже не потрудились выяснить их имена». Воссоздать эту классическую историю Карл решил, взяв за основу знаменитую картину, выставленную в Лувре. На ней обнаженные Франческа и Паоло парят вместе с той белоснежной простыней, которую делили. Девушка прижимается к его груди, а он запрокинул голову, принимая мученическую смерть. Ее глаза смиренно сомкнуты, а Паоло прикрывает свои поднятой рукой. Этой же рукой он с отчаянием сжимает до грубых складок простынь. В стороне за их страдальческой истомой наблюдают Данте и Вергилий. Оба опустили головы не то с осуждением, не то с сочувствием. Нагие Рим и Летиция ложатся на ступеньки, застеленные красным покрывалом. Карл сверяется с репродукцией и указывает ассистенту, где ткань необходимо подобрать, а где расправить, чтобы прикрыть причинные места. Потом он переключается на саму позу. — Покажите нам смерть и страсть одновременно, — требует Карл. — По сути, это одно и тоже. Вы возбуждены, смертны и обречены. Отдайтесь этому распаду. Агония и нега поглощают вас! Летиция, подобно Франческе и безымянной кассирше, убитой на этой лестнице, с чувством льнет к Риму, в ожидании своей горькой участи. Он, изогнув руку, хватается за хлипкие перила, в лице проступает что-то вроде самоотверженной боли. Наблюдать за ними забавно. В наши с Парижем обязанности не входит ровным счетом ничего. Мы бездельничаем, пока они работают. Устроились чуть выше, между третьим и четвертым этажами, и ждем, когда съемка закончится. Париж сидит в телефоне, на меня ноль внимания. Карл фотографирует и сразу же смотрит результат на экране ноутбука. Ему нравится. Вспышки озаряют лестничный колодец все чаще. Париж набирает сообщения все быстрее. В кровавой расправе на улице Ленина, как и в средневековой Италии, вряд ли была хотя бы доля этой эстетики. Смерть редко приходит красивой, какие бы высокие чувства к ней не вели. Я с неохотой вспоминаю, что на следующей неделе мне нужно записаться к врачу и пройти полное обследование. Раньше в этом не было никакой необходимости, а теперь где-то появится моя медицинская карточка, в которой раз за разом будут появляться неутешительные заключения — свидетельство постепенного умирания. Это как очередь из моделей на сегодняшнем показе – все от рождения пронумерованы, уходят по строгому распорядку, соблюдают дистанцию, поневоле двигаются вперед. Только там были тропики, а в той очереди, куда мы недавно попали, получив порядковые номера, никто не знает, чем обернется запределье. И есть ли оно вообще. Париж продолжает с бешенной скоростью печатать. Я пытаюсь прикалываться, хочу его разозлить, смотрю в упор, но все без толку — он игнорирует меня, нисколечко не здесь. Начинаю паниковать и подъезд, как глубоководный батискаф, погружается в беспросветную впадину. Давление возрастает, кислорода не хватает. Поверить не могу — я теряю его. И себя вдвойне. Иду на крайние меры. — Дайка-ка взглянуть, — говорю, и взяв его за подбородок, поворачиваю кучерявую голову к себе. — Рехнулся что ли? — кричит он так громко, что внизу все поднимают головы. — Тихо, дурак, не дергайся, — успокаиваю, глядя ему прямо в глаза. — У тебя там какие-то блестки на носу (это, кстати, правда). — Так убери, — сердится он. Смачно сплюнув на тыльную сторону ладони, подношу ее к лицу Парижа. Он отстраняется и злится еще пуще прежнего: «Отстань, а! Бесишь меня!». Сам начинает оттирать нос, роняет телефон на ступеньки и со вздохом поднимает, осматривает. Мне этого достаточно для внутренней ревизии. Хочу сказать, что выражение его глаз с годами не меняется; во мне живет все то же прозрение, как в день нашей встречи, со всеми сопутствующими признаками легкого помешательства. Сегодня я признаю величайшим заблуждением мое желание сохранить в целости самое первое впечатление. Мне дорог не просто его взгляд, однажды переменивший все на свете, а он сам. Целиком и полностью. Сплошь и рядом. До края и в избытке. Причем, не тот Париж, как тогда, а тот, каким он стал и каким будет. Мне кажется, я так боялся упустить свое изначальное представление о нем, что напрочь позабыл, ради чего собственно нужны все эти жертвы, приносящие боль нам обоим. — Куда собрался? — он отрывается от телефона только когда я встаю и начинаю подниматься по лестнице. Говорю, что намерен покончить с собой. И это не самая удачная шутка, учитывая, что некоторые воплощения, получив доступ к смерти, как долгожданный дар, так и поступили. Уже месяц нас преследует волна самоубийств. Нет ничего удивительного, что Париж вскочил и бежит за мной. Хотя, согласен, стремный вышел шантаж. Самому противно. В этом доме снимали сцену на крыше для рекламного ролика. Проход между девятым этажом и чердачным помещением здесь не запирают на ключ. Толкнув решетчатую дверь, захожу в убогий закуток с огромной катушкой, от которой тянутся тросы лифта. Париж догоняет меня и светит ярким фонариком с телефона в темноту. — Ты ведь это не серьезно? — спрашивает он. Напугал я его знатно. Придется теперь успокаивать. Удивительно, что меня еще могут заподозрить в серьезном отношении к чему-либо. Тем более тот, с кем мы редко говорим прямо и на чистоту. Пора бы с этим завязывать — с меня хватит. Поднимаюсь по шаткой металлической лестнице и выясняю, что люк, ведущий на верх, закрыт. Романтическая беседа на крыше отменяется. Придется откровенничать с ним в этой тесной комнатушке. В ней воняет бензином и машинным маслом. На этаже жалобно мяучит кошка. — Помнишь, о чем ты спросил, когда мы гуляли? — спрашиваю, аккуратно спускаясь к нему обратно. При этом испытываю непривычное для себя волнение. — Тогда? Двадцать лет назад? Он настороженно смотрит. Луч фонарика подсвечивал ступеньки, чтобы я не упал, а теперь направлен мне прямо в лицо. — Какое это имеет значение? — говорю. — Двадцать-тридцать лет назад… С таким ощущением, словно вынимаю из-за пазухи самое сокровенное, пытаясь также сохранить невозмутимость и стать, признаюсь: «Ты мне нравишься. Очень. Это даже не совсем подходящее слово…». Он медленно опускает фонарик и… выключает. Катушка с жутким скрежетом начинает наматывать трос. Мы больше не видим друг друга. — Зачем ты мне это говоришь? — его голос звучит рядом. Я слышу в нем полное отчаяние. — Вы долго не продержитесь, — пытаюсь сделать несколько шагов вперед, рассчитывая натолкнуться на него. — Он с тобой не останется… Стоит тебе вернуться домой, и вся магия рухнет. — Хочешь сказать, ты будешь рядом? — с недоверием интересуется он уже издалека. Вслепую начинаю идти на его голос, параллельно пытаясь найти в кармане свой телефон. — Я всегда рядом, — сам поражаюсь с каким теплом я это говорю. — Просто не всегда так, как тебе хочется. — Быть рядом — это не только приезжать, когда случается что-то плохое. Это… — он делает долгую паузу, — естественная потребность. Если ты решил что-то изменить, то не сейчас. Слишком поздно. Слышу, как скрипит решетчатая дверь. Он начинает спускаться вниз. — С чего ты взял? Включаю подсветку на телефоне и выбегаю за ним. Он, кажется, не понял, каким преодолением стало для меня это признание. Если бы он знал! Париж уже на площадке между этажами. Снежная крупа бьется о стекло в узком оконном проеме над его головой. Снаружи опять началась метель. — Я тебя не чувствую, — задержавшись внизу, он решительно поворачивается ко мне. — И, несмотря на твой прогноз, мы с Кириллом будем вместе столько, сколько получится. В этом, кстати, большая разница между вами – больше, чем потерять себя, он боится потерять нас. Даже, если мы однажды расстанемся, я буду знать, что мы попытались. И, да – я его чувствую, а тебя нет, — он снова начинает спускаться, но останавливается и продолжает. — Мне кажется, наш шанс остался в двадцатом веке. В этом столетии нам придется умирать, хотим мы того или нет, и я бы не хотел больше терзать себя и мучиться. Прости. — Никогда не поздно, — говорю ему и моментально жалею об этой пошлой, избитой фразе. Не чувствуя себя, вызываю лифт и спускаюсь на первый. Ухожу никем не замеченный. Снег хлещет в лицо и оно горит. Он отверг меня, а ведь я так старался. Я, черт тебя дери, старался! 20:15 Вокруг меня снова околачиваются незнакомцы и пялятся. В фойе Дворца культуры не протолкнуться. Все скопом решили посетить афтепати. Я тоже хочу напиться или просто вырубиться. Изничтожить себя раньше, чем придет моя очередь. Шел сюда пешком, рассчитывая схватить воспаление легких, но по факту лишь ноги промокли и неприятно хлюпает в ботинках. Тушь, которой меня накрасили модели Лагерфельда, потекла. Смотрю в зеркало и вижу в отражении заплаканного Пьеро. С отвращением отворачиваюсь. Оставляю пальто на стойке гардероба, не взяв номерок. На втором этаже перед входом в бальный зал, поймав раж, позирую фотографам. Смотрю на них свысока, хотя после этой убийственной беседы с Парижем, чувствую себя обезличенным. Пустышкой. Здесь добрая половина гостей превозносит себя без видимого повода, но я самый отъявленный самозванец. Сегодня в бальном зале установлена сцена. Все ждут выступление Фаррелла Уильямса, а пока за пультом играет диджей. Где же все наши? Ко мне подходит Прага примерно с тем же вопросом. «С тобой все в порядке?» — волнуется она, задержав изумленный взгляд на моем лице. — Так надо, — пожимаю плечами и вижу в другом конце зала, как Берлин заходит в лаунж-зону. — Прости, я его перехвачу на пару слов, и вернусь к тебе, — говорю, и оставляю Прагу одну на танцполе. Лаунж-зона больше чем вчера погружена в красный. На сцене остались абстрактные скульптуры с дневного показа Hermès, под потолком подвешены движущиеся расписные шары с кристаллами Сваровски. Они похожи на маленькие сверкающие планеты. Так могла бы выглядеть вечеринка на Марсе. Берлин стоит возле балкона у противоположной ложи. С той стороны, присев на перегородку, непринужденно болтает ногами его друг Исмаил — весь в Chanel. Рядом с ним, перегнувшись через край балкона, Таня что-то с улыбкой объясняет Берлину на ухо. Она еще не рассталась с образом, которым закрывала показ Лагерфельда. Таня видит меня издалека и энергично машет рукой. Иду к ним. Зал битком и очень шумно. Исмаил смущается и спрыгивает в партер, расплескав свой напиток. Его девушка остается на балконе одна, глядя на нас сверху вниз. — Вы разве не должны быть на съемках? — недоумевает Берлин. — У тебя тушь потекла. Ты знаешь? — Но так даже лучше, — отмечает Исмаил и делает внушительный глоток из своего стакана. — Это концептуально. Кажется, они его напоили. Берлин недавно сделал щедрое пожертвование семье Исмаила. Официально — на строительство первой мечети в городе. Не для протокола — за те неудобства, которые мы косвенно на них навлекли с этой франшизой скандального аниме «Полярная ночь». Интересно, что будет с этим парнем, когда мы уедем из Воркуты? Маменькин сынок Кирилл, эта рохля, может переехать в Париж, оставив свою сестру с Исмаилом. Надеюсь, тот любит ее так сильно, что не бросит, ведь искушение перебраться к Берлину велико. Они теперь как братья. Чувствую, та еще нас ждет мыльная опера! — Где все наши, не знаешь? — интересуюсь, по-свойски забирая у Исмаила стакан и залпом вливая в себя виски с колой. — Только что приехали, — говорит Берлин, глядя на сообщение в телефоне. — Ждут нас в бальном зале у сцены. Он показывает мне селфи из общего чата. Рим стоит в роскошном смокинге. Страстно прикусив губу, его обнимает Летиция. Венеция, шутливо кусает ее за оголенное плечо. Питер и Сеул стоят позади — оба подняли руки как супермены. Присев на корточки, чтобы войти в кадр, на переднем плане Москва и Максим. Сияют от счастья, как и положено помолвленным. Только Прага выбивается из общей атмосферы — настолько, что я беру телефон в руки и увеличиваю масштаб. В ее отрешенном взгляде смятение и тревога. — Не думала, что ты так по ней сохнешь, — смеется Таня, наблюдая за мной. Я пропускаю эту колкость мимо ушей. — Мы ничего не упускаем? — спрашиваю у Берлина, возвращая ему телефон. — Мне как-то не по себе. — Помоги, пожалуйста, — Таня обращается к кому-то за моей спиной, а сама взбирается на перегородку балкона, подобрав полы пышной юбки. Париж вместе с Кириллом появляются возле нас. Оба в пиджаках с яркими принтами. Еле сдерживаю себя, чтобы не нагрубить им с ходу. Меня бесит, что они так спелись, а я весь изранен. Это не ревность — просто ненавижу, когда выставляют отношения на показ. Целуйтесь себе на здоровье, когда никто не видит. Таня опирается на плечо брата и спускается вниз: «Вы идете танцевать?». — Невежливо было с твоей стороны уходить, — распекает меня Париж, но без особого наезда. — Пришлось провожать Карла в аэропорт вместо тебя, а он, между прочим, хотел с тобой попрощаться. — Прошу, не ной! Уверен, ты справился, — говорю и злость распирает меня изнутри. Париж поджимает губы, словно дает мне понять, как ему жаль о случившемся там, на девятом этаже. Он меня жалеет! Блестящий вышел гранд финал, ничего не скажешь. Потом он уходит с Кириллом в бальный зал и Таня с Исмаилом исчезают следом за этими двумя. Берлин тоже порывается, но я его останавливаю: «Слушай, побудь со мной немного». Мы садимся под скульптуру на сцене, и я готов уже рассказать ему о том, что меня волнует. Но ровно в этот момент в бальном зале раздается хлопок. А потом еще один. И еще. Первое, о чем я думаю, как ни странно: вот оно — через пять минут самое страшное, то что смутным предчувствием маячило рядом все эти дни, превратится в сухую сводку новостных агентств. Так и происходит. 21:03 Очевидцы: в Воркуте на приеме в честь Недели мод неизвестный открыл огонь по гостям. 21:05 По уточненным данным, огонь был открыть в бальном зале. 21:06 Как минимум один человек погиб и трое пострадали в результате стрельбы на торжественном приеме в Воркуте. 21:08 Дворец культуры шахтеров, где проходил прием, оцеплен. К зданию стягивают экстренные службы. Идет эвакуация. 21:11 Количество пострадавших в ходе атаки на Дворец культуры увеличилось до пяти (двое из них в крайне тяжелом состоянии). 21:12 Очевидцы сообщают о пяти погибших и большом числе раненных. Нападавший задержан. По предварительным данным, он действовал в одиночку. 21:16 Президент России проинформирован об атаке на Дворец культуры в Воркуте — официальный представитель Кремля. 21:19 В момент нападения в здании находилось почти четыреста гостей, стрельба произошла в бальном зале — представитель оргкомитета Недели мод. 21:23 Карл Лагерфельд не был на торжественном приеме, вопреки сообщениям в соцсетях. Его агент сообщил, что дизайнер к этому времени уже покинул город и в настоящее время направляется в Париж. 21:25 Полиция опровергает данные о пяти погибших. Жертвой атаки стал один человек. Уточненные данные по пострадавшим — пять человек с травмами разной степени тяжести доставлены в больницу. 21:34 Представители силовых ведомств считают, что произошедшее пока рано квалифицировать как теракт. Задержанный в настоящее время дает показания. 21:37 В числе пострадавших — один несовершеннолетний. 21:43 Полиция задержала на окраине города мужчину, которого подозревают в причастности к атаке на Дворец культуры. 21:51 Певец Фаррелл Уильямс не пострадал в ходе нападения на торжественный прием в Воркуте. Его менеджер сообщил, что запланированное выступление артиста должно было начаться после полуночи: «Его не было в здании. В настоящее время он в безопасности». 21:59 Президент Франции выразил соболезнования в связи со случившимся в Воркуте и призвал к тщательному расследованию трагедии. Елисейский дворец считает преждевременным вопрос об отмене запланированного ранее визита первой леди Франции в Воркуту (она рассчитывала посетить заключительный день Недели мод). 22:05 Нападение на торжественный прием совершил 18-летний житель Воркуты Илья Шакалов — источник 22:08 Очевидцы: «Нападавший совершил несколько выстрелов в воздух, потом он целенаправленно целился в мужчину. Другой гость прикрыл его в последний момент и был убит». 22:11 Очевидцы: «Целью нападавшего был Рим». 22:23 Личность погибшего установлена, но пока не разглашается — следователи 23:45 Неделя высокой моды продолжится с повышенными мерами безопасности — официальное заявление оргкомитета.