Winolove anthem

      Бесконечно яростные блики плавают в темноте, и у самого истока эту громогласную толпу омывает тихий ветерок. Сердце твое бьется так, будто в грудь ударяют выстрелы. Между твоими широко распахнутыми воспаленными веками и во всем окаменевшем теле потоки времени словно бы наложились один на другой и потекли всем этим балластом назад. Сердце стучит все яростнее. Одного взгляда хватает… взгляда на эту испуганное совершенное существо, что нагим бьется в двух опутавших его сетях. И пусть ты стоишь в этой беснующейся толпе, он каким-то неземным чувством улавливает твое присутствие рядом и, от бессилия запрокинув голову, окидывает тебя болезненным, молящим о помощи, да не надеющимся на нее, взглядом. Как мне помочь тебе… что я могу один — против всех них… гогочущих, толкающих друг друга локтями — лишь бы пробиться ближе и заполучить удачный кадр?       Сердце твое бьется безжалостно. Но безжалостнее его стука эти люди, что, наплевав на все человеческое, растоптав сочувствие и доброту, думают сейчас лишь о собственном тщеславии.       Такие не поступятся ничем: что им до того, каково сейчас бедному, задыхающемуся без воды мальчику под прицелом распутных взглядов? Для них ты — диковинка, предмет вожделения, потеха для освобожденного основного инстинкта. Раскромсают на неровных краев фрагменты твою боль, так и не заметив, что ты уже и не дышишь. Но ты ведь сам сказал ему: не все такие.       Из последних сил Якуб размыкает пересохшие губы и начинает невнятно изъясняться на своем слабыми хрипами. Но эта сумятица только раззадоривает и без того одичавшую толпу.       И ты не выдерживаешь. Заглушив в себе собственные инстинкты, слезами сжигая щеки, рассекая нелюдей, бросишься к нему. Прямо в этих грубых лохмотьях — нет времени выпутывать его из них — схватишь мальчика на руки и, прижав к себе его, с перебоями хватающего бесполезный для него воздух ртом, собрав всю волю в груди, начнешь торить путь к берегу.  — Молчи, пожалуйста, — выдохнешь в холодный висок. — Не трать воздух.       Сам понимаешь, что несешь несуразицу — не воздух ему нужен… нет, другое. Это ты без кислорода жить не можешь. Да только нужен ли кислород, если больше не с кем его разделить будет? Разве осмелится Якуб — если выживет — хоть раз еще показаться на свет? Да и ты не позволишь.       Первая волна оцепенения спадет. Ты уже слышишь, как недовольные твоей дерзкой выходкой зеваки норовят обрушить свой гнев на тебя. Еще крепче прижав к себе свое холодное сокровище, стараясь не слушать неодобрительных возгласов и улюлюканий, устремляешься к морю. Оно сейчас неспокойно. Волнуется. Набегает приступами на каменистый берег, забирая с собой в бескрайний морской простор ракушки.       Не оглядываешься, но слышишь, как тебе уже дышат в спину. Ускоряешь шаг, хотя идти совсем быстро не просто. Впереди — открытое море, негде затаиться, негде приютиться вам, чтобы и себя и его сберечь.       Срываешься на ругательства, дыхание сбивается, губы дрожат, бешено бьющийся пульс обжигает горло. Хватаешь ртом воздух, но знаешь, что от быстрой ходьбы он лишь разъедает тебя изнутри подобно сильному яду.       Под веками горят огненные сполохи, но ты усилием воли распахиваешь их пошире и с тревогой оглядываешь цвета слоновой кости лицо с тускло блестящими на умирающем солнце глазами. Ладонь Якуба слабо касается твоей, а затем ты слышишь: — Оставь меня здесь и уходи сам. Вдвоем нам не выбраться. — Нет, — мотаешь головой из стороны в сторону, — нет. Мы уйдем только вдвоем — ты и я. Вместе. — Виталий, — твое имя сейчас звоном лугового колокольчика раздается под аккомпанемент прохладного бриза, — отдай им меня, а сам уходи… мне уже все равно… без тебя. — Нет, даже не думай о таком, — ты уже по щиколотки в воде. — Сейчас станет легче. — Ты не успеешь уйти, оставь меня здесь, — твою руку стискивают холодные пальчики, но ты силишься улыбнуться.       Вода холодит чуть выше коленей, с берега гудит рой собравшихся там преследователей. Тебе нет дела. У тебя одна цель: спасти его.       Одной рукой пробуешь распутать оплетшие его сети, но ничего не выходит, а меж тем мальчика пора возвращать морю. — Меня спасаешь… А сам?       Ты только мягко опустишь его на трепещущую поверхность воды: — Вот и всё, — пока ещё придерживая его одной рукой за плечи, уберешь с его лба намокшие пряди. — Дальше ты сам должен… Мне нельзя заходить глубже. Прощай.       Тебе кажется странным, что соленая вода словно бы сама начинает распутывать сети. Не отпуская твоей руки, Якуб прошепчет: — Пойдем со мной. На берег тебе все равно нельзя. — Я бы рад и на край света пойти за тобой. Но я не смогу дышать под водой. — Сможешь. Ты будешь дышать водой. Как я. А если и воды будет мало, станем дышать друг другом.       Тебе хочется прикоснуться к его губам в этот роковой, последний раз в твоей жизни, хочется выдохнуть в них: «но я и так тобой одним дышу». Но с берега наступают, а значит времени у вас — тающие мгновения. — Не бойся. Ты сможешь. Просто не отпускай моей руки.       И ты веришь. Даже не словам его. А прекрасным небесным глазам.       Лишь на пару секунд сомневаешься, когда вода касается шеи, а затем, вдохнув поглубже, мысленно прощаясь со всем, что было в твоей короткой жизни, не сводя взгляда с умиротворенного лица своего ангела, скрываешься под водой.       Кислорода в лёгких хватает меньше чем на минуту. Ты инстинктивно дёргаешься, судорожные импульсы пронизывают все тело, с висков на глаза спускается темнота, но сквозь морскую лазурь до последнего вглядываешься в кротко улыбающееся лицо напротив. Тебе чудится, будто его голос вновь вторит тебе: — Не бойся. Просто дыши водой. Что ж. Наверное, это не самый плохой конец. Жизнь и так давно была пуста. Без него.       Бросив прощальный взгляд на все ещё опутанного сетями, но заметно ожившего Якуба, закрываешь глаза и размыкаешь губы, принимая в себя безжалостные потоки воды.       Рука Якуба все ещё держит твою. Тебе кажется до абсурда нелепым, что ты все ещё способен мыслить и чувствовать. Разве это так происходит?       Открываешь глаза. Они все ещё способны видеть. И сейчас — гораздо чётче и яснее, чем раньше. Лицо Якуба будто бы и не скрыто от тебя водной преградой. Немного болит в груди, но во всем остальном теле, в его конечностях — лёгкость и лишь приятная усталость, словно бы ты погружаешься в едва теплую, пахнущую сандалом, ванну после дня работы под палящим солнцем. — Я не обманул тебя. Посмотри, как легко тебе дышится. Чувствуешь?       До тебя только сейчас доходит: ваши руки не соприкасаются, но ты понимаешь каждое слово.       Молча подплываешь к нему и обхватываешь руками плечи. Стаскиваешь рваные сети, а затем обнимаешь его, кладя его голову к себе на плечо: — Значит… Значит, нам больше не нужно расставаться?       Якуб сам поднимет голову и губами потянется к твоим: — Не нужно. Никогда.       Его ноги скользят по твоим бёдрам, а руки исследуют грудь, закрытую набухшим от влаги хлопком.       Его губы сливаются с твоими в полном отчаянной нежности поцелуе.       На закате дня к берегу прибьет приливом спутанные между собой старые сети, а между ними — твоя одежда.       Кто-то из стоящих на берегу погорюет о твоей пропащей душе, кто-то посмеётся над твоей глупостью, но только вы двое будете знать: пусть в последний раз вспыхнуло и погасло на горизонте солнце мертвого дня, но то, что отныне вас связывает, то, что горит между вами, не в силах погасить все океаны земли.