Охана

1       Коридоры менялись, мимо глаз проплывали тяжёлые железные двери, обклеенные рекламой китайских ресторанчиков, а Ричи всё продолжал и продолжал бежать. Сердце бешено бухало в груди, как износившийся агрегат, во рту стоял вкус крови от разбитой губы, на линзах очков расплылось гигантское жирное пятно, и сейчас вся картинка мира Тозиерапредставляла из себя ни что иное, как мыльный пузырь маслянистой жидкости. В подъезде апартаментов Касл-Рока воняло мочой, плесенью и сыростью, и этот тошнотворный запах забивался в суженные от страха лёгкие, першил горло и бронхи.       Позади, несколькими этажами ниже, раздавались тяжёлые шаги отца в рабочей обуви с металлическими носками, от которых вот уже не одну неделю с бледной кожи его сына не сходили синяки и рваные ссадины. Ричи не будет кричать. Ричи просто нельзя кричать, чтобы не сделать хуже – он просто будет бежать, как бежал раньше, не оглядываясь, заливаясь тихим нервным смехом, сотрясающим плечи. Все люди маленьких городов жили, как кролики, разбегающиеся при виде кровожадного хищника, но, так же, как и у кроликов, у жителей этажного дома наблюдалось больное любопытство, граничащее с мазохизмом. Мимо лица Ричи пронеслась громада двери и, резко вывернувшись, чиркнув пальцами по заштукатуренной стене, он продолжил бежать, намереваясь добраться до самой крыши и засесть на чердаке, спрятавшись под грудой ненужного хлама. Там будет пыль, неизбежно захочется чихать, но он будет сдерживаться. Всё лучше, чем вновь закончить день на полу. А ведь он даже и не ведал что и произшло. Маленький девятилетний мозг бился в черепной коробке, как канарейка в клетке.       Уэортрейт остановился на лестничной площадке лишь для того, чтобы избавиться от подозрений, замедлив скорость шага.       - Мы просто играем в прятки, Дивер.       Дивер лишь с подозрением кивнул головой:       - Вы пугаете и будите Рут. Я только уложил её спать.*1       Как только цепочка на двери перекинулась, а защёлка встала на паз, старший Тозиер продолжил свой размеренный путь, сжимая дрожащие кулаки. Его сын вёл себя плохо, и с ним нужно серьёзно поговорить с глазу на глаз, чтобы расставить всё по местам. А под «говорить» у него подразумевалось не что иное, как простое избиение. Ричи не должен был плакать – только злиться. Это одновременно и раззадоривало, и польщало его, он не хотел видеть в своём сыне нюню. Спартанское воспитание, спартанская обстановка в по-прежнему детской комнате, и никаких детских книг или телепередач, а под критерии «детский» у него попадало многое, начиная от обычных мультфильмов Диснея и заканчивая комедией.       Его сын сегодня не выполнил его поручения, но это – не главное. Главное в том, что его мать защищала его, брала под своё крыло, а так дела не пойдут. Нет, нет, нет. Так дела точно не пойдут. Воспитанием девочек мать должна заниматься до скончания времён, а уж сыновья сразу после вскармливания грудью отдавались отцам. Уэортрейт жил так всю свою сознательную жизнь и намеревался жить так и дальше, потому что 1950 – это золотая декада для белого мужчины, работающего в поликлинике, пока его жена горбатится дома, драя полы чуть ли не до блеска.       Ричи добрался до последнего, восьмого, этажа, тяжело дыша, с застилавшим глаза потом и пересохшим языком-ковром во рту. Он схватился за медную ручку, ведущую на крышу, но вместо того, чтобы открыть дверь, она так и осталась у него в руке. Он смотрел на неё, как заворожённый, не в силах поверить в происходящее и проклиная Мерилла.*2 Кто ж, как ни он, мог сотворить такую гнусную шутку. Он развернулся и прижался спиной к двери. Липкий страх окутал всё естество, когда тень отца накрыла его с головы до ног, и весь мир погрузился в месиво боли и темноты. 2       Боль и темнота продолжались в жизни Ричи ещё два года, пока не пришла радостная новость, приправленная ноткой истерики со стороны отца. Больница Касл-Рока была разрушена в одночасье пожаром, разгоревшимся после митингов за права женщин, прошедших под руководством «лесбиянки-активистки», как говорили тут. Да, как заметил отец, всё последующее десятилетие, а может и сто или тысячи лет позже, мужчины на всём протяжении от Касл-Рока до Дерри, Льюистона и Огасты будут считать активисток, как и впрочем-то что-то непонятное их консервативным взглядам, лесбиянками, а другие женщины будут избегать их, боясь попасть под клеймо «мордоворотныхшлюх». Таков был менталитет всех тех одиннадцати лет, которые прожил Ричи, в последние пять или шесть начавший получать побои. Последний удар – локтём по макушке – он получил неделю назад, когда отцу сообщили о сокращении кадров до тех пор, пока здание больницы не будет восстановлено. Уэортрейт тогда много чего наговорил не только жене, но и сыну, брызжа слюной, как спринклер на их заднем дворе.       А уже через семь-восемь дней Ричи упаковывал все свои воспоминания в картонные коробки. Вакансия нашлась в соседнемДерри, где «поменьше всех этих прыщей на заднице Америки. Да-да, именно не на лице, а на заднице, да даже там они не заслуживают места». Чесоточный порошок, надувная подушка, всякие гуделки и бикалки – всё это пришлось выкинуть в соседский мусорный бак, потому что они относились к детскому и несерьёзному.       «Если хоть когда-нибудь эти вещи окажутся полезными, то их будут продавать в магазине «Нужные вещи»*3, и, посмотрим, Ричард, может быть только именно тогда я соизволю купить что-что, что будет стоить не дороже пенни», - шутка показалась ему настолько смешной, что он засмеялся. Внутри Ричи всё закипело, он хотел выкрикнуть слова в лицо отца, но, как делал всегда, лишь произнёс их в голове чужим голосом:       «Ты сам шутишь! Так почему же нельзя делать этого мне?!»       Но годы научили его держать язык за зубами, иногда даже прикусывая его до крови. Балаболов никто не любит.       В коробки отправлялось всё, что когда-то было важно, заклеивалось липкой лентой, подписывалось дрожащим детским почерком и отправлялось в багажник громоздкого универсала. Любимый сенбернар оставался в Касл-Роке. Его отправили то ли на ферму, то ли ещё куда, пообещав, что ему там будет хорошо. Ричи искренне на это надеялся, понимая, что таких больших собак в таком маленьком городке никак не жалуют – они выделяются на фоне крошечных дворняжек с перебитыми лапами громадным мохнатым валуном. Ферма… Обычно ферма в отношении животных была так же лжива, как и «обычные разговоры» отца. Он старался не думать. Вообще не думать ни о чём, аккуратно складывая поводок – кусок замшелой бечёвки –в коробку. Потом, задумавшись, подошёл к окну и выкинул верёвку в кусты, спрятав ошейник с колтунами шерсти за резинку штанов. Она торчала нелепым пончиком, поэтому Ричи, наспех переодевшись в свитер, поспешил вниз, придерживая последнюю коробку.       В Дерри они приехали уже к вечеру, остановившись изначально в маленьком пансионате, с которого открывался вид на реку Кендускиг. Сидя на крыльце и слыша шелест холодных, тёмных, поблёскивающих в темноте вод, он закрыл глаза и глубоко вздохнул воздух. Ему не нравилось это место. Такой же маленький город, почти такая же топография, всё такое же, но люди тут были крайне недоброжелательны. На лицах каждого читалось отстранение и некое пренебрежение всеми и всем, что происходит вокруг. Ричи нравился лишь слабый запах жимолости, да музыка Глена Миллера. Он закрыл глаза и представил, как танцует линди-хоп, вращая и перебрасывая весело кричащую незнакомку – либо белую, как снег, со светлыми волосами и развевающимся платьем с пуделем, либо тёмную, как крепкое кофе, с повязанным поверх кудрей красным платком. Его мысленные руки ловко хватали девушку за руки, помогая ей проскальзывать между его ног, потом так же резко вытягивали её обратно и подбрасывали вверх. Отец бы сказал, что это всё – собачья чушь, нужно быть серьёзным, но… Пока что Уоэртрейт не научился читать мысли, и это просто прекрасно. Крошечное личное убежище, похожее на погреб под землёй, в которое он может запрятаться, как в бункер.       А ещё ему нравился краткий период безнаказанности. Его отец не был военным или морским котиком, чтобы так быстро привыкнуть к окружающей обстановке и коллегам, а это значило лишь одно – он будет слишком занят собой и благоустройством дома, чтобы ещё и приглядывать за сыном. Теперь не будет ничего плохого, если он придёт позже положенного срока, или сотворит какую-нибудь глупую штуку, пошутит например, яростно жестикулируя и пародируя «шутки нигеров».       И в этот вечер, наполненный плеском Кендускига, запахом жимолости и музыкой из радио, квашеная капуста на хот-догах, щипавшая язык, показалась Ричи самой вкусной едой во всём мире.       - О да, мэм, ложите дядюшке Римусу ещё добавки,*4 - изображая акцент чернокожих, он протянул бумажную тарелку в сторону матери.       Уэортрейт отложил пластмассовую вилку в сторону, вглядываясь в Ричи через каёмку кружки. На минуту всё внутри Ричи сжалось, и он затих. Но отец ничего так и не сказал. Конечно, нигеры и лесбиянки – зло. Про них можно шутить.       Это, воистину, был самый лучший день в жизни Ричарда Тозиера. Но, как и слабый проблеск луча солнца, он не мог продолжаться вечно. Особенно в таком городе, как Дерри, где испарения от полноводного Кендускига, образовав толстый слой туч, низвергаются нескончаемым потоком, заводняя улочки и ломая не выдерживающие нагрузки дренажные системы.