Театр Кихо

— Только обещай мне — не пропадать опять на несколько дней, договорились? Нана выдавила из себя улыбку, чувствуя, как Цукияма, взявший её под руку, лукаво поглядывает на неё с высоты своего роста. Конечно, чего только можно было ожидать от такой западни. Если бы она только не пошла в университет, если бы она только не пошла… Это избавило бы её от достаточной кучи проблем, начиная с избегания всяких проверок и заканчивая головной болью с документами. И Тао… Та, оглядев строгий элегантный наряд Цукиямы, скептически приподняла бровь и кинула вопросительный взгляд на Нану, словно спрашивая, не нужна ли ей помощь. Конечно, нужна. Нане очень хочется утопиться. Поможешь? — Да, конечно. Пойдем, Цукки-сан. До встречи. В спину вперились четыре внимательных глаза, а рука, держащая её за локоть, чуть расслабилась, тем не менее так же тесно прижимая её кости к Цукияме. Тот молчал, изредка кидая ожидающие взгляды на Нану, но она не поддавалась панике, которую устроил организм: лечь бы прямо тут и превратиться в жгучий комок боли, возникший в желудке, затылке и, конечно, в сердце. Спустя минуту тишины, Цукияма, видимо, не выдержал и усмехнулся: — Цукки-сан. Ну ты даёшь. Что ещё придумала? Кроме того, что ты человек, разумеется, — Нана сглотнула и пробормотала себе под нос «Зачем пришёл?». Глаза его недобро сверкнули, или Нане так показалось, но она сжалась ещё больше, против воли прижимаясь к мужчине. — Как родители? — как будто для приличия поинтересовался он. «Прекрасно! Горят в аду, наверное». «Тебе не стыдно, милая?». — Нет их. Цукияма чуть беспокойно посмотрел на неё исподлобья и, немного ослабив хватку, дал ей глубоко вдохнуть и выдохнуть. Больше Нана на него не смотрела: только по сторонам, не решаясь спросить, куда они идут. Цукияма повёл её через жилые дома, дворы и маленькие лапшичные, откуда пахло крепкими специями и только приготовленным удоном. Нана поморщила нос и опустила голову, пялясь себе под ноги. Мозги точно превратились в желе. Она еле соображала. — Когда? — только и спросил мужчина. Нана попыталась собраться с силами и проигнорировать вопрос, спрашивая только то, что нужно ей, но не получилось — живот заурчал, и она тут же огрызнулась, не собираясь показывать свой голод: — Шесть, блять, лет, Цукияма. Ты знаешь, что они считали, будто им все нипочём. Ошибались. — Цукияма хмыкнул, но ничего не ответил, поэтому Нана тут же продолжила, пока появились силы говорить. — Куда ты меня ведёшь? Мне надо на работу. — Успокойся, милая. Надо поговорить. Ты ведь не пришла на встречу. — Я училась. И чуть не сблеванула, услышав сладкое французское «милая». Почему, почему это её задевало? Почему её глупая злость вспыхивала сейчас, тут же забирая все силы, и Нана почти не контролировала себя, слыша глупый смех и бормотание: «дура, милая, какая же ты дура, глупая голодная дура». — Как мило. Нана совсем ощетинилась и попыталась вывернуться из его хватки, но Цукияма шикнул и прижал её к стене здания, около которого они проходили. Никого рядом не было, словно они ходили по городу-призраку, спина упиралась в шершавый камень, так неуместно «стильно» выглядел этот дом в странном дворе, куда они успели зайти. Теперь он злым взглядом прожигал её сморщившееся от дискомфорта лицо, и Нана, схватившись за его плечи, сделала попытку ударить его между ног, но колено её уткнулось только ему в бедро. Она шикнула и отвернулась, утыкаясь обессиленным взглядом в дерево, растущее у дома, и не отпуская плеч мужчины. Почему так? — Мой милый юный друг, хватит отпираться. Сакурай-кун, — пропел Цукияма, — я вижу, что тебе нужна помощь. Нана, не смотря на него, вяло усмехнулась. — Вот, как ты заговорил. Тебе не идёт, прекращай. — Что вы тут устроили? Дверь сбоку от них открылась, и показался раздражённый парень, нахохлившийся, словно воробей после дождя, и взор его упал сначала на Цукияму, прижимающего Нану к стенке, а потом на саму Нану, столкнувшуюся с ним взглядом из-за упершейся сбоку её головы руки мужчины. И в этом парне девушка узнала раздражительного посыльного Шуу — бунтарь-подросток с тёмно-синего цвета волосами, чудо, что без какого-нибудь пирсинга в губе, и с глазами дико уставшими, но от того не менее настороженными и даже нахальными, какие, может, бывают у людей и гулей, встающих каждый раз после падения. (Не как у неё). Нана дёрнулась, распаляясь от наглости этих мужчин. Ей сейчас ничего не хотелось больше, чем уйти отсюда и зарыться в простынях своей кровати. — Да, Цукияма-сан, достаточно. Из-за спины знакомого парня показался ещё один — теперь Нана чувствовала себя ещё более беспомощной, находясь почти под Цукиямой, который тут же вытянулся от голоса окликнувшего его парня, точно струнка, — и был этот парень ещё более запоминающимся. Волосы его были белые, глаза — большие и вдумчивые, словно болота, мутные и как будто измученные. Цукияма теперь выглядел на их фоне совсем не устрашающим (не то чтобы Такахаши считала его каким-то монстром), и ей захотелось вечность скрываться за его широкой спиной, потому что пробирающие до косточек взгляды, направленные на неё, были непроницаемыми — или такими мутными стали её глаза. Непонятно, чего они хотели от Наны, знали ли они, кто она такая, в каких отношениях они с Цукиямой, — только оценивающе посмотревший на неё беловолосый молодой человек разрушил напряженную тишину коротким тяжелым вздохом. — Давайте зайдём. Расскажешь нам о своей подруге. «Подруге»! Но под внимательным взглядом так и не представившегося ей парня Нана не смогла сказать что-то против, только тихо, медленно идя за Цукиямой, снова взявшим её под руку, пробормотала: «Я ему не подруга». Тихий двор сменился маленькой прихожей, и дверь, закрывшаяся за её спиной с тихим хлопком, холодной дрожью напомнила, что теперь она одна с незнакомыми гулями. Едва ли её и Цукияму можно было назвать близко знакомыми: он с семьёй когда-то несколько раз в год приезжал в Акиту, и дикие званые ужины, с которых Нана тайком убегала, Цукияма тоже, оказывается, не всегда жаловал — однажды они встретились за домом и баловались там на качелях, играя в слова на двух языках на язык (который надо было стащить со стола. Нана проиграла. Он пошутил, что можно дать свой). Нана прижала ладонь к животу, потёрла и оглянулась, чтобы заметить скромное убранство дома: неприметная мебель, фурнитура, диван, на котором, скомканное и помятое временем, лежало объёмное одеяло, мелькнувшая где-то в дверях на кухню голова, которую девушка так и не смогла нормально разглядеть. Деревянные стены, какие она видела давным давно в деревушках у Йокоте, Оэ и у Сайтамы, словно пропускали холод, и она съёжилась, снова складывая руки на груди и закусывая губу. Надеть бы кофту. Домой. С кухни сразу донёсся запах мяса и свежего кофе: живот незамедлительно отреагировал, пустой, скрутившийся от боли, и пришлось втянуть его ещё сильнее, чтобы урчание и позорный скулёж от боли не был никем услышан. Голова не варила, в отличие от гуля на кухне, и по ней словно кто-то ударил стеклянной бутылкой. Голова наполнилась тупыми мыслями, Нана уже не могла их заблокировать, не думать ни о чём: густой, почти цементный воздух давил на лёгкие, душил, сжимал шею и издевательски гладил по животу, проходясь по её сжатым рукам. Что она могла сделать? Надо было спасаться. Надо было уходить. Надо было поесть. Нет. Руки не слушаются, коленки дрожат, совсем как в детстве, а рот открывается, глаза ищут источник запаха. Темнота. В глазах скапливаются слёзы: живот словно рассечён, распотрошён, ей не нужно было сюда идти! «Иди, иди, солнце». Нана зажмурила глаза и пошла почти наощупь. Цукияма разговаривал с кем-то, но Нана ничего не понимала в этом нечленораздельном месиве японского и каких-то вставок французского. Живот урчал. Сжать веки, сжать веки, сжать веки… — У тебя всё в порядке, Такахаши-сан? Голос раздался рядом: Нана ещё раз зажмурилась и осторожно, медленно их открыла, сжимая мелко трясущимися пальцами свою ветровку. Она долго смотрела на беловолосого парня, прежде чем кивнуть и, сглотнув скопившуюся во рту слюну, прохрипеть: — Я должна идти. — Конечно-конечно. Просто нужно убедиться, что ты вменяема. Голову прожгло, и губы скривила тупая улыбка. «Вменяема». Она сейчас расхохочется. — Что? — левый глаз случайно моргнул, являя какуган, и Нана с испугом прижала к нему ладонь, чувствуя, как силы то убывают, то прибывают в таком количестве, что она прямо сейчас, кажется, может выломать каждую косточку всех в этом доме и в конце разрушить дом, оставаясь под бесконечным множеством сломанных досок. Бессильной, «жалкой», мёртвой, пожалуйста, она хочет, чтобы все лежали под землёй. — Я не сумасшедшая. «Я голодная». — Кофе? Нана обернулась к голосу и расплывчато увидела девушку с такими же как у посыльного Цукиямы волосами, закрывающими один глаз, в неброской кофте и коричневых штанах. Такахаши рвано, с болью от движений выдохнула, отнекиваясь и стараясь обойти девушку. Путь ей перегородил Цукияма, непонятно как очутившийся впереди, и она ощутила, как внезапно окутавший горло рвотный рефлекс перетекает в тихую истерику, словно капая по эмали старой раковины в пустой комнате, глухим, почти немым смехом выходя из её зажатого рта. — Оставь меня в покое. Нана закашлялась. Глухое, последнее здравое «Я себя не контролирую» потонуло внутри, когда Цукияма подошёл ближе, и она, зарычав, отпустила ветровку, собираясь замахнуться, но минутная растерянность от скривившегося в отвращении лица так и не представившегося посыльного, маячившего где-то сбоку, сбила её, и руки, надавившие на плечи, опустили её не только коленями на пол, но и на самое дно самоненависти, лишая всяких сил. И кагуне, ползуче вылезая из какухо, уже не казался такой поддержкой, и пол, колющий острые колени, перестал быть опорой. «Сама виновата». Сама, сама… Туман в глазах чуть прояснился, и она сжала ладони в кулаки, мечтая оказаться под землёй. Жалкая! Нос заполнился запахом мяса. Вот-вот с него, наверное, упадёт капелька свежей крови, только-только с человека, и… — Я не буду! — Выглядит отвратительно. Нана, из последних сил кинув на парня злобный взгляд, попыталась подняться, но беловолосый так и удерживал её в таком унизительном положении. Запах приблизился, и она едва не перепутала Цукияму, севшего на корточки, со своим отцом, и испуганно закрыла рот, стараясь отодвинуться, почти в агонии. На живот теперь давил крепко затянутый на брюках ремень, и тихий голос, шепчущий сзади «Поешь», заставил мелкую дрожь перейти в истеричное состояние. Такахаши уже не знала, что чувствовала, её разрывало желание заполнить пустоту мясом и чужой кровью и желание оказаться дома, далеко, далеко отсюда, от Акиты, от всего мира, не видеть, что она вся ломается к чертям, и жуткая боль в животе заставляла скулить, приоткрывая рот, потому что терпеть больше нет сил. Нельзя. Нельзя. Как же так. Для чего она так долго держалась. Жалкая, глупая, опомнись. «Ешь». И лихорадочные мысли, жуткие, грязные, липкие, клеялись к черепной коробке, мешали нормально видеть и истерично мотать головой, мешали отвести взгляд от предложенной еды. Руки, сжимающие её запястья, сжали сильнее, а сил противостоять просто не было, и ей в рот засунули кусок мяса, заставляя жевать, пока Нана почти задыхалась от запаха и давилась своей собственной слюней и едой. Когда хватка чужих рук на её теле ослабла, Нана тихо плакала. — Я не хочу, как раньше, — слова тонули во всхлипах. Тихое бормотание прервалось то ли ласково сказанным кем-то вслух, то ли произнесенным в голове набатом: — Вставай, Кихо. Нана, поднимая смазанный жгучими слезами взгляд на гулей, окруживших её, потерялась в ощущениях: кто-то взял её под мышки, помогая идти внутрь дома. — Пожалуйста, проследи, чтобы она хорошо поспала и не совала пальцы в рот.