Я не гребаный мальчик-который-не-мальчик-и-который-не-выжил, я теперь всадник дракона!

Джон не следовал вере в Семерых. Он не соблюдал их традиций и верование, не читал священную книгу, и вообще мало что знал об этой религии. Леди Кейтилин не жаловала его в септе, а септа Мордейн и прочие септоны, которые были до нее, всегда смотрели на него с презрением. Но когда сир Бринден, с которым вышел короткий, но напряженный разговор о судьбе юного Хостера и Речных земель, вдруг тихо признался, что он незадолго до того, как Риверран был осажден, совершил самоубийственную вылазку, и сумел выкрасть из безымянной могилы, неподалеку от Близнецов, обезображенные останки Робба, именно Джон бдел, если можно это так назвать, над телом того, кого все еще считал братом, всю ночь, как того требовали постулаты Семерых, хотя и времени много прошло, да и захоронить Робба он намеревался в крипте. Но Джон посчитал важным, чтобы на земле леди Кейтилин над ее сыном наконец были совершены хотя бы подобие ритуалов веры, последовательницей которой та была. К тому же, он вдруг понял, что это действительно последний момент, когда он может быть рядом с Роббом, и по-настоящему попрощаться с ним. Это странно, ведь Джон принял, что тот мертв, он принял, что он больше не увидит ни озорных голубых глаз, ни рыжих кудрей, принял, но… Он не плакал. Не проливал слез по брату, где-то в душе все еще наивно и не до конца веря, что больше им не свидеться, и что Робб принял столь ужасную смерть. Пока он, как идиот, сидел на этой проклятой Стене!.. Ох, как же Джон жалел, и не раз, что не остался рядом с Роббом, не пошел с ним в битву, не был рядом, когда рядом с тем строили заговоры… Вдруг бы смог спасти?.. Но когда он увидел скромный сундук, в котором уместились кости, за исключением головы, его рыжего и улыбчивого брата-кузена, на Джона вдруг разом свалилось все то горе, которое он столько сдерживал, и с трудом сумев удержать себя в руках, чтобы попросить сира Бриндена оставить его одного, он позорно расплакался. Да так, как он даже в детстве не плакал. Джон даже не заметил, как упал на колени. Только холод металла, которым был обшит сундук, в который он уперся лбом ему об этом и говорил, но он не обратил на это особого внимания. Ему было как никогда больно и одиноко. Он рвано дышал, зажмурив глаза, из-под век которых все так же текли и текли соленые капли, и горевал. О Роббе, который так несправедливо погиб, и его жене с ребенком, который так и не сделал первый вдох, об отце… То есть дяде, которого оклеветали и казнили, о Сансе, которая столько всего вынесла в своей короткой жизни, о Риконе и Бране, Арье, о Арья, о своих кровных родителях и сводном брате и сестре, которых он никогда не видел и не увидит, зато знал, как страшно они погибли, об их матери, бедной Элии Мартелл, которая не заслужила такого конца, который ее ждал, и… Да обо всех. Включая… Его самого. Того маленького мальчика, который не понимал, почему у него нет мамы, не понимал, почему леди Кейтилин так холодно на него смотрит и почему не обращается с ним, как с остальными своими детьми, о подростке, который думал, что Ночной дозор — это благородный орден, и который с воодушевлением рвался к Стене, чтобы доказать, что хоть он и бастард, но у него есть честь и он может быть достойным человеком. И, конечно же, он оплакивал того идиота-командующего, которого убили его же черные братья. В какой-то момент слезы иссякли, но Джон даже не сдвинулся с места, все так же продолжая сидеть оперевшись лбом о сундук, который здесь был не одинок. Рядом стоял еще один сундук поменьше, где лежали останки Серого Ветра, так же обезглавленного. Еще одна жертва жестокой Игры Престолов. К сожалению, остальных павших на Красной свадьбе, включая леди Кейтилин, унесла давно река, и теперь воды Вестероса были их могилой. — Мне жаль, Робб. Мне так жаль… — прохрипел Джон в какой-то момент. Он не знал, за что именно извинялся. Эти слова просто вырвались из его глотки и все. Больше не вымолвил и слова за ту ночь, которую провел рядом с костями. Он даже не заметил, как это время пролетело, и лишь его собственное закоченевшее и онемевшие тело, подсказывало, что Джон уже давно пребывал в этой позе скорби. Из этого состояния его вывело ощущение того, что его кто-то гладит по голове. Кто-то от кого пахло уже привычным ароматом корицы, цветов и чего-то такого, что у него ассоциировалось с магией. — Леди Эмма. Что случилось? Я… — тихо прохрипел он, и попытался выпрямится и придать своему лицо хоть какое-то подобие спокойствие, чтобы окончательно не опозорится перед женщиной, которая столько всего для него сделала. Джон, как можно незаметнее, потер лицо, и попытался стереть остатки слез, которые не успели высохнуть, но вдруг его руку перехватила теплая женская ладонь, в которой была, как он уже знал, не дюжая сила, а другая мягко повернула его лицо к своей владелице. — Джон, — нежно перебила блондинка, которая присела рядом с ним, совершенно не беспокоясь о том, что может испачкать свою одежду. Ее разные, но одинаково теплые, глаза, сочувствующе смотрели на него, без всякой жалости и осуждения, а губы были изогнуты в печальной улыбке. — Не беспокойся. Ничего не случилось. Просто я беспокоилась о тебе. Ты тут пробыл всю ночь. И хотя я не осуждаю, и понимаю почему, но все же никому, и твоему брату, где бы он не был, не было бы легче, если ты здесь заболеешь. Джон тяжко вздохнул, и с трудом расправил плечи. — Да, я понимаю, — сипло сказал он. — Все королевство зависит от меня, и наша миссия… Но женщина вдруг жестко фыркнула, и резко сказала: — Да причем здесь это? Нет. Миссия, конечно, важна. Но сейчас я просто беспокоюсь о тебе, а не о твоей короне и королевстве, — и слегка встряхнув его, строго сказала: — Все. Хватит слез и хандры. Вставай. Расправляй плечи, и вперед, — и мягче добавила: — Поверь. Я понимаю, как тебе плохо. Я когда-то так же была погружена в свое горе, и на целых три месяца выпала из жизни, но легче от этого не становится. — Но что же делать? — слабо спросил Джон, даже не заботясь насколько жалко это звучит. — Я долго держал в себе это все, а теперь… Плотина будто прорвалась и мне кажется, что я тону. — Привыкать, — прямо сказала Эмма, зная, что парень куда больше ценит честность, а не цветастые и бесполезные слова, вроде: «все будет хорошо» или «время лечит». — Люди по сути своей ко всему способны приспособится. И к горю тоже. Да, сначала это все остро чувствуется, и кажется, что горло перехватывает от нехватки воздуха, а небо рушится на голову, но это не так. Жизнь бежит вперед, и бежит весьма быстро. Она неумолима, и ей плевать, насколько тебе хреново. И хотя у многих есть возможность погрузится в это, и плакать, плакать и плакать, но… — У королей на это возможности нет, — со вздохом сказал Джон вновь чувствуя, как же сильно ему на плечи давит этот непосильный груз ответственности. Эмма лишь вновь сочувственно скривилась. Парень-то ведь прав. Знал бы он, как ей самое рвет душу то, что так много выпало на его долю. Чего уж говорить, привязалась она к этому молодому мужчине с глазами старика, который всю жизнь был один, и который столь сильно напоминал ей ее саму. Они видать и впрямь родственные души. У нее даже слезы навернулись на глаза, когда она нашла его в это палатке, на которую ей указал старый рыцарь, чья племянница была такой стервой при жизни, и увидела, как такой обычно стойкий парень, как Джон, буквально развалился на части около сундука с костями кузена, с которым вырос и которого считал братом всю жизнь. Она даже не решилась сразу к нему подойти, и дала время выплакаться, зная, что ему это нужно. Долго держать в себе чувства тоже ни к чему хорошему не приведет, и видят местные боги, у Джона было много поводов для горя и слез, которые она уверена, он не разу ни пролил. Но время шло, и когда Эмма, сидевшая около палатки, увидела, что уже начало вставать солнце, она решила, что достаточно уже дала ему времени, и пора Джона вытянуть на свет божий. И явно вовремя. Еще немного и тот бы уже начал впадать в депрессию, что с учетом его склонности к меланхолии, ох, как было сейчас не к месту. Да и не здорово это. Поэтому она кинула на него легкое успокаивающее заклятие, помогла ему встать, и накинув еще заклятие иллюзии, о котором Джо сам ее и попросил, чтобы никто не видел его помятого вида, они потихоньку вышли на улицу, где уже суетились солдаты Запада и Речных земель, которые еще пару дней назад были готовы порубить друг друга в салат, заканчивали последние приготовления, перед тем, как отправится в пути, на Север, и в умиротворенном молчании пошли, чтобы что-нибудь перекусить, перед тем, как продолжить спасать мир.