То, что я слышу отчетливее всего, теперь внутри этого грома. Это его горе – долгий стон; эхом отдается плач, боль. А дождь? Достаточно хриплый, стучит, но странно мелодично, и – прекрасно – жаждет развлечься, хочет заботы. Скотт Кэрнс, «Первый шторм и после него».
Минхо измучен. Измучен до мозга костей, и он не в силах объяснить такое свое состояние. Он пробовал сделать это миллион раз, пролистывая в уме бесконечно длинный список причин, но каждый раз натыкался на одни и те же: 1. Может быть, дело в его работе – высасывающая душу административная чушь, которая не имеет никакого отношения к его университетскому диплому, пылящемуся в дальнем углу его шкафа. 2. Может быть, это из-за его квартиры – прямо в центре Каннына, хотя он и не любит море. Конечно же, здесь много солнечного света, и арендная плата в два раза дешевле, чем в Сеуле, но половицы всё ещё скрипят, квадратных метров болезненно мало, а острые крупицы соли в пропитанном морем воздухе никогда не растворяются полностью, сколько бы он ни убирался. 3. Может быть, это всё Хан Джисон— На этом попытки найти причину останавливаются, потому что Минхо предпочитает не заходить настолько далеко. Хан Джисон – друг друга другого друга, который переехал сюда только потому, что Минхо находил на своей двери уведомления о выселении на протяжении трёх месяцев и вконец отчаялся. Хан Джисон, с которым он был знаком всего лишь как четыре месяца – пять? – и который оказался его полной противоположностью только в тех вещах, которые действительно имели значение. Там, где Минхо являл собой тихое созерцание и ранние отходы ко сну, Джисон хрипло жаловался, заваривая рамен на кухне в три часа ночи. Джисон был существованием, силой, ураганом, попавшим в руки богам, которые создали из него человека. Поначалу Минхо даже удивлялся, как столько эмоций может умещаться в таком маленьком теле. «Он создаёт музыку», – сказал Хёнджин четыре или пять месяцев назад. – «Микстейпы на Soundcloud и всё в таком духе». «В этом есть смысл», – подумал тогда Минхо. Есть смысл в том, чтобы направлять бушующую силу урагана в синкопированный ритм, делать это точно так же, как сам Ли стирал подошвы своих кроссовок в университетской танцевальной студии. Впрочем, в Хан Джисоне есть что-то ещё – что-то такое, что спрятано в самом эпицентре бури, погребено чертовски глубоко, и Минхо думает, что он, вероятно, никогда не сможет этого разглядеть. Он вообще не уверен, откуда он знает о существовании этого самого «чего-то», но есть нечто особенное в том, как их взгляды встречаются поверх общей тарелки с чапагури*, или в том, как сердце Минхо застревает где-то у него в горле, когда Джисон смотрит на него вот так – из-под падающих на глаза прядей волос, одетый в огромную одежду, мешком свисающую с его плеч. И всё же, Минхо не знает Джисона – всей его подноготной, которая заставляет его помечать что-то одному ему известное, нацарапывать неровными строчками букв на полях своего потрёпанного блокнота, который он носит с собой повсюду. Но он всё ещё интересуется, интересуется до тупой боли в затылке, потому что что-то в Джисоне сумело отыскать путь к нему под кожу, сумело свить там гнездо и устроить свой собственный дом.***
Минхо вздыхает, толкая плечом дверь квартиры. Уже почти восемь вечера, и после двух часов сверхурочной работы и ещё одного часа тряски в автобусе он буквально балансирует где-то на тонкой грани между гневом и усталостью. В квартире темно, и первым делом он даже думает, что никого нет дома, но потом спотыкается о ботинки Джисона, беспорядочно разбросанные по прихожей, и тихо ругается себе под нос. «Это на него не похоже – так рано ложиться спать», – думает Минхо, чувствуя, как любопытство зудящей дрожью касается кожи на затылке. Это не твоё дело, Ли Минхо. Ты едва знаешь этого парня. Именно поэтому он сбрасывает туфли с ног и оставляет свою сумку на кухонном стуле. Он слишком устал, чтобы хотеть есть, слишком устал, чтобы думать, слишком устал, чтобы снова начать пилить Джисона за пустые контейнеры из-под еды, сваленные в кучу рядом с раковиной, поэтому просто хмурится в недовольстве и бредёт по темноте коридора в свою комнату. По пути он проходит мимо плотно закрытой двери, ведущей в спальню младшего, но всё равно видит, что из-под неё по паркету расползается жёлтая полоска света. Это останавливает его прямо посреди коридора – потому что он видит подобное впервые. Он знает, что Джисон время от времени запирается в своей комнате, ложится спать с восходом солнца, прокрадываясь на кухню в то время, когда думает, что Минхо спит, – но прямо сейчас он впервые видит сам процесс, и зудящее в районе затылка любопытство снова проходится по коже, но ощущается уже гораздо сильнее. Вот тогда-то он и слышит его – взволнованное трепетание тетрадных страниц и невнятное бормотание Джисона. Затем звучит мелодия, тонкая и приглушённая, будто бы льющаяся из наушников, и Минхо чувствует, как непроизвольно подаётся ближе к двери. «Он делает музыку», – сказал Хёнджин. Минхо никогда не слышал, как работает младший, но внезапно это становится всем, о чём он только может думать. Поэтому остаётся стоять возле чужой двери, будто бы приросший к полу, в своей мятой рубашке и разномастных носках, пока Джисон, наконец, не подаёт голос. Минхо не уверен, что именно ожидал услышать – гнев? разочарование? колеблющуюся, беспорядочную смесь битов, наложенных друг на друга, будто бы игрушечные кубики, отражающие собой абсолютную загадку, которую являет собой их создатель? – но то, что он слышит, вырывает все эти ожидания с корнем из его мыслей. Мелодия мягкая, а слова ещё мягче, и в них отчётливо ощущается боль, эхом отзывающаяся в груди Минхо. Она будто бы ободрана по краям – истирается, разваливается, – и он делает шаг назад, вдруг начав чувствовать себя незваным гостем в собственном доме – будто бы увидел что-то, что никогда не должен был видеть, но при этом всё ещё не может заставить себя пройти дальше по коридору в свою комнату. Вместо этого он возвращается в гостиную и садится на самый край дивана. Через три часа он просыпается от звука плещущейся в раковине воды. Тупая боль отзывается где-то на дне глазных яблок, а все мышцы в шее скручиваются в тугие узлы. Минхо стонет и закрывает лицо руками. – Полагаю, тяжёлый день был на работе. Минхо вздрагивает при звуке голоса Джисона и чувствует, как сердце снова предательски подступает к горлу. Он сглатывает, умудряясь при этом выдавить из своего горла какой-то весьма неопределённый звук. Вода прекращает литься, и Джисон заходит в гостиную. Его тёмные волосы растрёпаны в беспорядке, а из одежды на нём только гигантская толстовка поверх нижнего белья. – Отстой, – говорит он после долгого молчания. – Я имею в виду твою работу. – Ага. – Минхо прочищает горло. – Да. Точно. После этого они погружаются в густую, будто бы солёный летний воздух, тишину. Пальцы Джисона отбивают только ему известный ритм на его собственном бедре. Минхо видит чернильные пятна, размазанные по бокам его ладоней. Боже, как же чертовски сильно у него болит голова. – Твоя музыка… – Фраза срывается с языка прежде, чем он вообще успевает подумать, застывает шёпотом в темноте где-то между ними. – А? – Джисон поднимает голову. Минхо быстро облизывает враз пересохшие губы и делает вторую попытку. – Твоя музыка. – На этот раз получается громче, но всё ещё едва слышно. – Можно мне… как-нибудь послушать? Если ты… Если ты не против, я имею в виду— Джисон щурится и наклоняет голову, разглядывая Минхо так, будто бы видит его впервые в своей жизни. – Но зачем? – Просто… – Сожаление о сказанном мёртвым грузом оседает у него на языке, и Минхо ёрзает на диванной подушке. Он жалеет, что вообще открыл рот, жалеет, что не может протянуть руку и забрать свои слова обратно. – Я подумал, просто подумал, что, может быть, знаешь, раз уж мы друзья— – Мы соседи. Джисон прав, и Минхо вдруг удивляется, почему это его так беспокоит. Они не знают друг друга, не знают по-настоящему, и воздух между ними быстро пропитывается неудобством, становится слишком густым, чтобы им можно было нормально дышать. – И правда. Дальше снова следует молчание, но на этот раз оно ещё более удушливое, чем в первый раз. Минхо теребит выбившуюся из шва нитку на рукаве своей рубашки и борется с желанием прямо сейчас встать и выйти из комнаты. Но вовремя ловит чужие слова, обёрнутые во вздох. – Знаешь, я тебя не понимаю. – Что? – Минхо удивлённо моргает. – Я тебя не понимаю, – повторяет Джисон. – В твоих словах нет никакого смысла. – Что ты имеешь в виду? – Я вижу, как ты смотришь на меня. – Джисон вскидывает брови. – Каждый раз смотришь на меня, будто бы я какая-то загадка, которую ты не можешь разгадать. Но потом просто уходишь на работу, возвращаешься домой и ложишься спать, никогда ничего не спрашивая. А теперь, что, хочешь быть со мной друзьями? Спустя пять месяцев? Минхо не знает, что ответить на эти слова, поэтому решает, что правильнее всего будет просто промолчать. – Вот видишь, об этом я и говорю. – Голос Джисона чуть смягчается. – Почему ты никогда не говоришь о том, что чувствуешь? Минхо цепляет пальцами следующую торчащую из шва нитку, тянет за неё, пока она не выскальзывает полностью. – Я не знаю, что чувствую. Джисон выдыхает через нос, и Минхо думает, не смеётся ли тот над ним. – Это само по себе и есть чувство. – Младший с силой натягивает рукава толстовки себе на ладони, а затем возвращается к себе в комнату – дверь захлопывается за его спиной раньше, чем Минхо успевает спросить, что он имеет в виду.***
На следующий день ничего не меняется – ровно как и на тот, что следует за ним, и на тот, что идёт через два дня, и что-то в том, как движется время, напоминает Минхо прикосновения призрачных пальцев, скользящих вдоль его позвоночника. Они ужинают вместе, как и всегда, Джисон жалуется на работу и оставляет грязную посуду возле раковины, как делает это постоянно, но есть что-то другое в том, как синие чернила окрашивают чужие ладони и как тени собираются под его глазами. Так Минхо опаздывает на работу четыре дня подряд, потому что засиживается допоздна, затаив дыхание, только чтобы услышать мягкий голос Джисона, доносящийся из-за стены, разделяющей их комнаты. Так младший смотрит на него отяжелевшими от усталости глазами, и Минхо задаётся вопросом, спит ли он вообще. Так Джисон постепенно становится чуть менее похожим на ураган и чуть более – на человека. – Почему ты занимаешься музыкой? – Вопрос соскальзывает с языка Минхо однажды ночью, когда он наблюдал за тем, как Джисон гоняет пластиковой вилкой по тарелке холодную еду, взятую на вынос. – Разве это имеет значение? – после паузы отвечает он. – Нет, – тихо говорит Минхо. – Да. Может быть? Я просто… пытаюсь понять тебя. – Но мы не понимаем друг друга. Вот как это работает. – Фыркает Джисон. – Или ты просто хочешь, чтобы работало именно так? Они смотрят друг другу в глаза, и есть во взгляде напротив что-то чертовски тяжёлое, что-то, что заставляет Минхо хотеть отпрянуть. – Не совсем, – говорит Джисон, нахмурившись. – Но так проще. – Легче – значит лучше? – Минхо не знает, почему вообще говорит что-то подобное, но то, как взгляд Джисона скользит по его лицу, определённо этого стоит. – Обычно – да. – Младший встаёт со своего места, собираясь поставить тарелку в раковину – как всегда, вместе с остатками еды, – а Минхо вдруг чувствует, что вот-вот потеряет что-то важное для себя. – Раньше я танцевал, – шепчет он. Джисон застывает. Молчание, повисшее между ними, наверное, самое долгое на памяти Минхо. – Раньше? – В средней школе, в старшей, в колледже – в общем-то, большую часть своей жизни. – Старший чувствует себя глупо, рассказывая ему всё это за дешёвым ужином, но отчаяние всё ещё сжимает его горло ледяными пальцами, и он не может понять, откуда оно вообще взялось. Джисон ставит свою тарелку рядом с мойкой, но не смотрит на Минхо. – Почему перестал? Минхо не хочет отвечать – просто не может выдавить из себя ни слова без чудовищной боли в груди, – поэтому вместо ответа просто пожимает плечами. Джисон садится, откидываясь на спинку стула, и подпирает подбородок ладонью. Когда он снова смотрит на Минхо, его взгляд становится чуть мягче. – Хочешь знать, почему я пишу музыку? Минхо согласно кивает. – По той же причине, по которой ты танцевал. – Но ты не знаешь, почему я танцевал. – Старший устало прикрывает глаза. В ответ на эти слова губы Джисона изгибаются в самой грустной улыбке, которую Минхо только доводилось видеть. – Да, не знаю.***
Неделя проходит как в тумане. Минхо каждый день опаздывает на работу, и его начальник в конце концов даже вызывает его к себе на серьёзный разговор в условиях небольшого грязного кабинета, являющего собой главный страх клаустрофоба. Минхо уже не в первый раз задаётся вопросом о том, что он вообще должен чувствовать. Он устал гораздо больше, чем просто физически, и думает о том, чтобы позвонить Чану впервые за несколько месяцев. Он знает, что тот возьмёт трубку – он всегда это делает, – но потом вспоминает о жалости в чужом голосе и решает отказаться от этой идеи. Когда он в очередной раз толкает плечом дверь в квартиру, то с удивлением видит Джисона, сидящего на полу в гостиной. На коленях у него лежит потрёпанный блокнот, а в зубах зажата синяя ручка. Он поднимает голову, услышав, как хлопнула входная дверь. Есть что-то особенное в таком Джисоне – сгорбившемся над кофейным столиком, со взъерошенными волосами и футболкой с каким-то графическим принтом, сползающей с одного плеча, и это «что-то» заставляет сердце в груди Минхо сжиматься. Откашлявшись, он наконец отводит взгляд. – Ужин на кухне, – говорит Джисон, кажется, спустя целую вечность. В этот раз это чапчхэ** с дополнительным яйцом, но Минхо не помнит, чтобы когда-нибудь говорил младшему о том, что любит такое, поэтому удивлённо оглядывается через плечо. – Не знал, что ты умеешь готовить. Джисон только пожимает плечами, продолжая что-то убористо строчить в своём блокноте. Минхо накладывает немного на отдельную тарелку и направляется к дивану. На столе и в раковине пусто – ни посуды, ни грязных палочек для еды, и это заставляет его нахмуриться. – Ты не ел? – Я не люблю чапчхэ. – После паузы отвечает младший. – Но ты приготовил его. – Да. – Джисон ёрзает, одёргивая подол футболки ниже. – Но тебе ведь нравится, верно? С дополнительным яйцом и всё такое. – Я… – Минхо смотрит в свою тарелку, и чувство, которое он не смеет называть, прокатывается у него по горлу. – Да. Да, спасибо. Джисон кивает и продолжает писать. Старший долго смотрит, как чернила размазываются по бокам чужих ладоней. Края тарелки остывают до комнатной температуры. – Не помню, говорил ли я тебе, что люблю чапчхэ с двойным яйцом. Ручка Джисона замирает над листом блокнота. – Ты говорил. Когда я только переехал. – Почему ты это помнишь? – Я много чего о тебе помню, – говорит Джисон, и это звучит так буднично, что у Минхо разом переворачиваются все внутренности в животе. Они никогда особо не разговаривали – только изредка вскользь о чём-то непосредственном за ужином, – и он почти ничего не помнит из этих разговоров. Он думает, что, может быть, Джисону всё-таки удалось расколоть его первым, пока он сам всё ещё остаётся на одном месте с разрозненными кусочками головоломки в руках, которые никак не хотят совпадать. – Что ты пишешь? – Прочистив горло, спрашивает старший. – Ничего. – Уголок рта Джисона приподнимается. Именно в этот момент Минхо думает о том, что больше не может продолжать терпеть это – незнание, потому что оно зудит у него в голове каждый чёртов день, треплет нервы, и он наверняка сойдёт с ума, пока Джисон просто будет продолжать разбирать его на части, будто бы это так просто. – Знаешь, я тебя слышал. – Сказав это, Минхо снова жалеет о своём слишком шустром языке. – Через дверь. Несколько ночей назад. Ручка Джисона снова замирает, но на этот раз касаясь бумаги. Он долго молчит. – И? – Что «и»? – Что ты думаешь? Минхо сглатывает, чувствуя, как вспыхивают кончики его ушей. – Разве это имеет значение? – Иначе я бы не спросил. Старший не знает, что сказать. Тарелка в его руках давно остыла. – Это… не то, чего я ожидал от тебя. – Это правда, но она почему-то кажется чертовски запретной, когда втискивается в пространство между ними, которое Минхо так боится обозначить. – Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы чего-то от меня ожидать? Старший вздрагивает, потому что именно этого вопроса он и боялся. – Вероятно, нет. Но это не помешало мне. – И чего же ты ожидал? – Джисон хмыкает, его голос звучит громче, чем следовало бы. – Гнев? – Вместе с этим словом звучит неуверенность, и Минхо честно её ненавидит. – Что-то вроде… Не знаю, не уверен, как это объяснить. Что-то более… сильное. – Но почему? Теперь это расстраивает – этот пулемётный шквал вопросов, – потому что Минхо чувствует, что ничего не добьётся. Он делает глубокий вдох через нос, прежде чем ответить: – Потому что ты именно такой. Ты такой… громкий и, боже, я не знаю. Ты – сила. Всё в тебе. С тех пор, как ты переехал, ты был таким. Но теперь ты— Джисон поворачивается к нему, и это первый раз, когда они встречаются взглядами с тех пор, как Минхо сел на диван. Любопытство лежит на поверхности. Волосы младшего падают ему на глаза. – Тише, – наконец выдыхает старший. Джисон молчит. Его взгляд скользит по лицу Минхо – долго, медленно, затянуто. – Что? – Старший буквально сжимается под чужим взглядом. – Ты думаешь, что наконец-то смог меня раскусить? – шепчет Джисон. – Надеюсь на это. – Минхо слышит чужое прерывистое дыхание, и это наполняет его странным, каким-то извращённым удовлетворением. – А если ты пожалеешь об этом? Старший не может придумать достойный ответ на этот вопрос, поэтому снова решает просто промолчать.***
Минхо не уверен, что когда-нибудь сможет правильно описать следующий день, следующую неделю, следующий месяц. Он наблюдает, как ураган разворачивается, приобретая человеческую форму; наблюдает, как что-то очень плотно сшитое начинает рваться по краям; метафор тысячи, и все они упакованы в красивые блестящие фантики у него в голове, потому что вместе с ними приходит и осознание – очень медленно, но у него получается отгадывать Джисона. Они смотрят вместе фильмы, сидя на диване, и младший бахвалится своей любовью к ужастикам только для того, чтобы в конце концов вздрогнуть и зажмуриться, когда Минхо с непоколебимым лицом включает тот, который Джисон назвал своим «любимым». Они заказывают еду на вынос и в конечном итоге тратят сто тысяч вон только на суши, и он наблюдает за тем, как Джисон выбирает те, которые ему не нравятся, и сталкивает их на тарелку Минхо. Он говорит младшему, чтобы тот перестал оставлять грязную посуду на столе, а тот просто показывает ему язык и снова склоняется над блокнотом. Минхо находит Джисона спящим, прижавшимся щекой к кофейному столику, синие чернила снова размазаны по его пальцам, но у него не хватает духа разбудить его, поэтому он просто набрасывает ему на плечи одеяло и выключает свет. Они впервые пьют вместе, и он смеётся, когда Джисон пьянеет после двух рюмок. После четвёртой его уносит, и он цепляется за рубашку Минхо, бормоча при этом какую-то чушь, и что-то чертовски нежное укореняется в груди старшего. – Красивый, – говорит Джисон, глядя на Минхо сонными глазами. – Знаешь, ты очень красивый. – А ты пьян. – Нежность извивается в груди практически болезненно. – Нет, – бормочет младший, но потом наклоняется вперёд и его рвёт прямо на носки Минхо. После этого старший относит его в постель – натягивает одеяло до самого подбородка, выключает свет, а потом долго пытается выкорчевать из своего сердца эту непрошенную нежность.***
Близится конец лета, и Минхо не может отрицать своей радости этому. В их квартире всегда слишком жарко, солёный привкус морского воздуха всегда слишком сильный. Он тоскует по свитерам и холодному ветру, срывающему хрустящие листья с деревьев. – Лето почти закончилось, – тихо говорит однажды Джисон со своего места на полу гостиной. Минхо согласно хмыкает. – Я подумываю о том, чтобы пойти сегодня на пляж. – Младший немного сдвигается, шурша одеждой. – Постарайся не утонуть, – невозмутимо говорит Минхо. – Я, очевидно, сказал это в качестве приглашения. – Джисон закатывает глаза, закрывая блокнот и садясь на диван рядом с ним. – Я не очень люблю море. – Кривится старший. – Ну же, всего лишь один раз. – Джисон почти обижается, и Минхо вдруг чувствует желание протянуть руку и взъерошить ему волосы. Но он не делает этого. – Хорошо. Один раз. Поэтому, когда солнце садится, он запирает за ними дверь и прячет руки в карманы. – Так это что-то вроде последнего «ура», или как? Джисон идёт рядом с ним; когда улыбка трогает его губы, Минхо отводит взгляд. – Да, наверное, это символично. Разве мы не должны устроить лету настоящие проводы? – Это всего лишь сезон, ему всё равно. – Ты просто чёртов зануда. – Джисон пихает его локтем в бок достаточно сильно для того, чтобы заставить старшего оступиться. Минхо понимает, что он прав, поэтому молчит, пока они спускаются по извилистым улочкам Каннына к морю. Дорога занимает всего лишь двадцать минут ходьбы, и тишина между ними комфортна. Старший наблюдает за тем, как Джисон запрыгивает на бордюр, отделяющий тротуар от песка. Горбит плечи, защищаясь от ветра. – Знаешь ли, здесь ведь особо делать нечего. – Разве этого недостаточно? – Младший протягивает ему руку. Минхо не уверен, что именно чувствует. Нескольким звёздам удаётся пробиться сквозь световую завесу города, но их слишком мало, чтобы они были достойными внимания. Волны бурные, но не опасные. Он видит каменистые выступы скал, темнеющие на фоне серо-белых пенистых брызг. Он смотрит на Джисона, на его растрёпанные ветром волосы и слишком большую футболку с логотипом «Нирваны» на груди, на то, как его глаза щурятся от ветра, а уголки рта опускаются вниз. – Это твоё последнее «ура»? – Минхо не может не улыбнуться – слабо, совсем немного. – Да. – Пальцы Джисона сжимаются на его собственных. Дыхание старшего перехватывает где-то между лёгкими и ртом. Джисон садится на поребрик, заставляя Минхо последовать его примеру. Между ними снова воцаряется тишина, но она опять лёгкая и довольно непринуждённая; младший мыском ботинка перекладывает с места на место камешки на песке. Минхо слышит, как он переводит дыхание. – Ты когда-нибудь думал о том, что есть… нечто большее? Вопрос звучит неожиданно, но смысла особо в нём, кажется, нет. – Большее чем что? – Чем это. Понимаешь? Есть ли что-то ещё – мы ведь не можем так просто работать, спать и умирать, верно? Этого недостаточно. – Младший пожимает плечами. Минхо открывает рот, но все возможные ответы на этот вопрос застревают у него в горле. – Знаешь, именно поэтому я и пишу. И поэтому ты раньше танцевал, не так ли? Единственное, что старший может, – это просто смотреть, но взгляд Джисона всё ещё остаётся прикованным к воде. – Я… – Дело в том, что такие люди, как мы, не могут без этого жить. Та другая, безымянная вещь, которую ты так жаждешь поймать в свои руки и унести с собой. Как я могу отпустить это, если она буквально всё, что у меня есть? Именно в этот момент бессмыслица начинает обретать смысл. Почему Джисон пишет так, будто ему это жизненно необходимо; почему он постоянно смотрит на Минхо с болью в глазах, сжимая в посиневших от чернил пальцах ручку. Старший уже знал это чувство однажды, когда танцевал с голодной остервенелостью, которая пронзала каждую его конечность острыми, будто бы лезвие бритвы, прикосновениями. Он помнит, как бросил всё это ради реальности, ради стабильности, ради своей бездушной работы и крошечной квартирки. Он помнит, как это самое безымянное «нечто» просачивалось сквозь подошвы его кроссовок и впитывалось в пол танцевальной студии. – Я понимаю, – шепчет он. И больше им ничего не нужно говорить. Через некоторое время они возвращаются на улицу – лёгкая тишина, рука Джисона в его руке, – а затем квартира встречает их темнотой, когда Минхо привычно толкает входную дверь. Здесь сыро и душно, и он слышит, как младший судорожно вздыхает. – Я наконец-то тебя раскусил? Рука Минхо застывает на полпути к выключателю. Пальцы непроизвольно сжимаются. – Не знаю. Правда? – Глаза уже успели привыкнуть к темноте, и он видит, что Джисон смотрит на него с любопытством, видит, как он делает шаг вперёд. – Надеюсь на это. – Он так близко, так чертовски близко, что Минхо не составляет труда почувствовать запах ночи и соли, оседающий на его коже. Он уверен, к чему всё это их приведёт, – не уверен, куда хочет, чтобы привело, – потому что в Джисоне всё ещё слишком много всего, что не имеет совершенного никакого смысла. – Если бы я поцеловал тебя прямо сейчас, – шепчет младший и, о боги, ладно, это действительно имеет смысл. – Что бы ты сделал? – Поцеловал бы тебя в ответ, – выдыхает Минхо, потому что понимает, что это правда. Он хочет поцеловать его, хочет быть тем чем-то, что удержит ручку в чужих пальцах хотя бы на один день. Именно это он и делает, когда Джисон целует его – мягко и медленно, в кромешной темноте прихожей, целует его в ответ с неожиданным отчаянием, о существовании которого в себе даже не подозревал. От младшего пахнет бризом конца лета и морскими брызгами, и он так легко прижимает Минхо к стене, что у того перехватывает дыхание. Это невероятно нежно – то, как младший проводит пальцами сквозь его волосы, и Минхо думает, что это слишком для его и без того подгибающихся коленей. Джисон целуется так, будто бы это его последний день на этом свете, словно он ничего не хочет так сильно, как чтобы старший обзавёлся бессонницей, думая о том, какой он на вкус, о том, как он отстраняется, чтобы глотнуть немного воздуха и прикусить его нижнюю губу. И, может быть, Минхо тоже хочет, чтобы Джисон растерял всякий сон из-за него, поэтому он проскальзывает ладонями под его футболку и притягивает ближе, прижимая к себе. Младший практически хнычет, хрипло и в то же время высоко, крепче сжимая волосы Минхо в пальцах. – Если бы я снял с тебя это, – выдыхает старший, спускаясь руками вниз, цепляя край чужой футболки. – Что бы ты сделал? – Я бы позволил тебе, – отвечает Джисон, скользя губами по подбородку Минхо – медленно и немного менее уверенно, чем раньше. – Боже, я бы позволил тебе сделать гораздо больше, чем просто снять с меня футболку. Ох. Где-то между двумя вздохами футболка младшего падает на пол, а Минхо наслаждается тем, как он вздрагивает под его руками. Чужая талия невероятно тонкая – факт, который старший никогда не узнал бы при иных обстоятельствах из-за слишком большой одежды, обычно мешком висящей на плечах Джисона; поэтому он сжимает её в своих руках, впиваясь ногтями в кожу ровно настолько, чтобы услышать, как тот рвано выдыхает куда-то ему в шею. – Кажется, будто бы я могу сломать тебя. Он чувствует, как Джисон улыбается, чувствует, как он сжимает между зубов кожу на его шее так, что там наверняка останется синяк. – Хотел бы я посмотреть, как ты попробуешь сделать это. Но Минхо не хочет этого, более того, вряд ли вообще когда-нибудь сможет – вместо этого он медленно и осторожно проводит пальцами вверх по чужой спине. Чувствует, как младший расслабляется, чувствует, как он перестаёт беспорядочно целовать его шею, чувствует, как его дыхание оседает на коже. Они стоят вот так, на крошечном отрезке бесконечности, ещё какое-то время. – Неужели мы?... – наконец выдыхает Джисон, и это самый тихий его голос, который Минхо когда-либо доводилось слышать. Минхо тяжело сглатывает. – Я имею в виду… Я не— – Просто скажи, что ты чувствуешь, Минхо, хоть раз в жизни. – Джисон выпутывает пальцы из чужих волос, перемещает руки на талию. Принимается расстёгивать рубашку старшего, дюйм за дюймом открывая его кожу до тех пор, пока не появляется возможность легко просунуть под ткань ладони. – Ты либо хочешь этого, либо нет. – Я хочу. – Слова слетают с языка Минхо сами по себе, легко и просто. – Я хочу тебя. Так чертовски сильно хочу— И это всё, что нужно было младшему, чтобы дёрнуть чужую рубашку вверх, стягивая её через голову. Затем он отстраняется, оглядывая его, и Минхо замечает спутанные волосы и приоткрытые губы. – Похоже, я всё-таки тебя раскусил. – Джисон подаётся вперёд, чтобы снова поцеловать старшего, и теперь в этом поцелуе гораздо больше голодной остроты, чем в первом, и от того, как она ощущается на языке, перехватывает дыхание. Он вылизывает языком чужой рот, впивается ногтями в линию позвоночника, извлекает из Минхо звуки, о которых тот даже не подозревал. Старший же хватает Джисона за плечи и толкает назад, до тех пор, пока тот не натыкается на кухонную стойку. Младший удивлённо вздыхает. – Это было грубо, – выдыхает он. – Извини. – Отвечает Минхо, проводя пальцами по ямкам между сочленениями чужих позвонков. – Нет. – Руки Джисона цепляются за пояс джинсов старшего, какое-то время он возится с пуговицей на их ширинке. – Мне нравится. – Вот значит как? – Хмыкает Минхо, чувствуя, как воздух быстро испаряется из комнаты под их жаром. Но сейчас младший дёргает его за джинсы, сбрасывая их на пол, хватается за его бёдра так сильно, что наверняка останутся следы. – Пожалуйста. – Это всего лишь одно слово, едва слышное, но от того, как оно разбивается о тишину кухни, у Минхо по ногам пробегает дрожь удивлённого шока. Он задаётся вопросом, как же Джисон будет звучать во время своего оргазма, когда будет умолять его тем самым своим хриплым, но всё ещё довольно высоким голосом, сгорая от желания. – Скажи это снова. – Выдыхает Минхо в чужие губы, когда проскальзывает до них ртом по линии чужой челюсти. – Минхо, пожалуйста. – Джисон буквально всхлипывает, откидывая голову назад. – Ещё. – Старший покусывает его шею, цепляет зубами мочку уха, возвращается к ключицам, целует их до тех пор, пока слабый стон не срывается с чужих губ. – Чёрт, – шипит Джисон. – Пожалуйста. После этого всё становится неожиданно просто. Оказывается, нет ничего сложного в том, чтобы перебраться на диван и усадить младшего к себе на колени, просунуть пальцы в шлевки его ремня и провести языком по синякам, расцветающим на его коже. Это всё ещё легко, когда Джисон в отчаянии прижимается к нему ещё теснее и просит Минхо прикоснуться к нему, рассыпая по его коже бесчисленные просьбы ещё, ещё и ещё. Поэтому старший послушно стягивает чужие джинсы на пол, притягивает младшего к себе, обхватывает его член сухой ладонью и дрочит ему сильно и быстро, потому что Джисону нравится грубость. – Боже, – выдыхает младший, толкаясь в руку Минхо так, будто бы это последнее, что ему предстоит сделать в этой жизни. – Чёрт возьми, я знал, что ты хорош в этом— Минхо чувствует, как от этих слов спину прошибает горячим потом. – Ты?.. – слова сами слетают с его губ. – Ты думал об этом раньше? Джисон отстраняется, чтобы посмотреть на него, и, боже, желание в его глазах заставляет кости Минхо буквально растворяться в возбуждении, затапливающем тело. – Несколько раз, – выдыхает он, прикрывая глаза. Младший откидывает голову назад, размыкает губы в стоне, который отражается эхом от кожи Минхо. – Я так сильно хочу тебя, пожалуйста— Старший с силой, довольно грубо сталкивает его со своих колен и вдавливает своим весом в диванные подушки. Нависает над Джисоном, одной рукой опираясь о подлокотник, в то время как другой всё ещё продолжает надрачивать чужой член, делая это всё быстрее и резче, до тех пор, пока младший не выгибается под ним дугой, не сдерживая громких, откровенных стонов. Он всё ещё продолжает умолять, задыхаясь и теряясь в собственных вздохах, но с каждым новым движением делать это становится всё труднее и труднее, и Минхо пытается не думать о том, сколько бессонных ночей ждёт его впереди, прокручивая эту картину у себя в голове. Тем временем Джисон цепляет пальцами пояс его боксеров и стягивает их до колен. Намёк прозрачен, будто бы капля воды, и старший чувствует, как плывёт его сознание от понимания. Он чувствует, как все его нервные окончания буквально потрескивают от пляшущих на них раскалённых добела искр. – У тебя есть?.. – Где-то в комнате должны быть, боже, только не… не переставай прикасаться ко мне, пожалуйста, боже— Так они, спотыкаясь и ударяясь о дверные косяки, добираются до комнаты Джисона, представляя собой беспорядочное месиво из конечностей, губ, зубов и желания, до тех пор, пока не падают на кровать. И Минхо думает, что это всё ещё чертовски легко, так легко, безумно просто – то, как Джисон раскрывается перед ним, поддаётся его рукам; то, как его пальцы разжигают дорожки огня на его бёдрах, когда младший касается их; то, как сам Минхо толкается в него достаточно сильно для того, чтобы заметить слёзы, выступившие в уголках чужих глаз. Он быстро теряет над собой контроль и думает о том, что всё, что он когда-либо знал об этой жизни, теперь сводится только к одному – к коже Джисона под его пальцами, к его рту, голосу, дыханию. Он задаётся вопросом, что, может быть, младший и есть то самое «нечто», то чувство, которое он хочет поймать и унести с собой, куда бы ни пошёл. Потому что он наверняка уже никогда не сможет забыть сдавленные слоги своего собственного имени, слетающие с чужого языка, или то, как он разбивается на составляющие, цепляясь пальцами за его волосы. Конечно же, определённо есть что-то гораздо большее, чем просто работа, сон и смерть, потому что это… Минхо думает, что ради этого он готов прожить ещё сотню подобных однообразных жизней. И, возможно, Джисон тоже, потому что то, как он подталкивает его к краю, буквально переполнено этим самым «чем-то». Тем, как его губы скользят по ушной раковине Минхо, когда он шепчет очередное «хорошо, так хорошо, да», и тем, как он вздрагивает всем телом, когда старший кончает. Отходит от оргазма он довольно долго, дышит куда-то в шею Джисона, и ни один из них даже не думает двигаться. Пальцы младшего отстукивают какой-то одному ему известный ритм по его спине. Минхо задаётся вопросом, будет ли Джисон когда-нибудь писать музыку о нём. Тяжело сглатывает. – Джисон? Младший согласно мычит. – Ты когда-нибудь напишешь обо мне? На какое-то время между ними повисает молчание. Тишина кажется немного затянувшейся, когда младший отвечает, тихо вздохнув: – Мне это не нужно. – Почему нет? – Минхо прижимается губами к коже Джисона в месте плавного перехода плеча в шею. – Потому что этого уже достаточно. Минхо понимает. Больше слов не требуется.