You Raise Me Up

У Чонгука в голове миры с орбит слетают и вселенные рушатся. У него страхи сменяются апатией быстрее, чем секундная стрелка делает полный круг. Он боится засыпать и не хочет проснуться. Порой Чонгуку кажется, что это и не он вовсе, что кто-то извне движет его телом, как марионеткой, чужеродные мысли запихивает — темные, опасные — для него и для окружающих. Чонгук от себя самого бежит, слоняясь по ночным улицам, чувствуя жизнь на кончике языка только с пролитой кровью и саднящими от ударов костяшками. На него из зеркала тьма смотрит, ехидно улыбается разбитыми губами, брови заламывает, нашептывает больное и страшное. Чонгук не узнает себя в отражении, бежит снова, кричит до хрипоты в черных подворотнях, срывая зло на прохожих. У него света в жизни почти не остается, а тот, что есть, он боится запятнать собой, своей тьмой и следующим по пятам кошмаром. Но он всё равно оказывается на знакомом пороге, стучит в потертую временем дверь, ждет, пока ему откроют и молча пропустят внутрь. Хосок вопросов почти не задает, обрабатывает раны и профессионально накладывает повязки — натренировался за тот год, что Чонгук к нему приходит. А Чонгук умирает внутри от прикосновения теплых пальцев, от морщинок в уголках глаз, от поджатых в напряжении губ. Рядом с Хосоком не страшно, с ним выть от бессилия не хочется. Рядом с ним мир расцветает, а жизнь чувствуется каждой клеточкой тела. Чонгуку хочется остаться навсегда, хочется таскать Хосоку завтраки в постель и подарить целую вселенную. Но он боится, что испортит его, такого светлого и теплого, уничтожит собственными руками, навсегда стирая тоскливо-нежную улыбку с лица. Чонгук обнимает Хосока по ночам, прижимается всем телом, впитывая жар его кожи, а утром снова уходит на холодные улицы. Обнимает себя за плечи, представляя чужие руки вместо своих собственных. И умирает внутри — от бессилия, боли и тоски. Чонгука ломает от эмоций, выворачивает чувствами наизнанку вместе со скудным обедом. Он утирает грязным рукавом лицо, бродит бессмысленно по улицам, врезаясь в прохожих. Нарывается сознательно, напрашиваясь быть избитым — чтобы опять почувствовать себя живым. А потом снова обивает знакомый порог, ухмыляется, мысленно захлебываясь криком, и боится, что однажды и эта дверь захлопнется перед его носом. Хосок не поучает, не прогоняет, молчит большую часть времени, не улыбается почти, думает о чем-то своем. Чонгук любуется им — живым и настоящим, трогательным в своем волнении за него. Чонгуку любить его хочется, оберегать от мира вокруг и от самого себя. И чтобы его самого тоже любили, как в сопливых мелодрамах, и обязательно со счастливым концом. Но Чонгук не умеет просить, а Хосок не спешит открывать ему свое сердце. Он остается однажды, не потому, что пойти больше некуда — он не хочет уходить. Чонгук ждет Хосока с работы, валяясь в чужой кровати и листая веб-комикс на телефоне. Хосок возвращается за полночь, смотрит недоверчиво, будто глазам своим не верит. — Ты поздно. — На работе задержали. — Чонгук знает, когда Хосок врет — уголки его губ чуть подрагивают, и он неосознанно начинает тереть большой и указательный пальцы друг о друга. Чонгук хмыкает на очевидную ложь, но не видит смысла комментировать. Хосок уходит на кухню, а Чонгук следует за ним, делая вид, что не замечает удивления в чужом взгляде, что не слышит неуверенность в голосе, когда тот спрашивает: — Почему ты не ушел? — Не захотел, — отвечает честно, усаживаясь напротив. Хосок всегда застилает ему на диване, хотя они оба знают, что Чонгук не будет там спать. Он забирается в кровать, поворачиваясь к Хосоку лицом, говорит: «Я уйду утром», — ждет, что, может быть, в этот раз тот его остановит, попросит остаться. Хосок молчит, смотрит только из-под ресниц — Чонгук закусывает губу, чтобы самому не начать умолять, прижимается к нему, мечтая, чтобы мир застыл в этом мгновении навсегда. Ночью он просыпается один, рассеянно водит рукой по холодной половине, пока разум пытается собрать мысли в кучу. Выбирается из кровати и, стараясь не шуметь, выглядывает в коридор, ведущий на кухню. Чонгук видит силуэт Хосока на фоне окна — тонкий, изломанный, одни углы вместо плавных линий. Чувствует, как в горле застревает ком, и возвращается в комнату, застывая напротив зеркала. Тьма из отражения улыбается понимающе, сочувствующе шепчет: «Ты сломал его». Чонгук сжимает кулак, впечатывая его в собственное, искаженное страшной гримасой, лицо. Осколки сыплются на пол, острыми углами больно впиваясь в босые ноги, но Чонгук не может остановиться, продолжая наносить удар за ударом. Голос Хосока звучит как издалека, холодные руки на плечах кажутся не тяжелее перышка. Тот зовет его надрывно, просит что-то — Чонгук видит, как открывается рот, но не может понять ни слова, будто они резко начали говорить на разных языках. Касается щеки Хосока ладонью, оставляя на нежной коже кровавые разводы, чтобы потом сбросить с себя его руки, рухнуть в стоящее чуть поодаль кресло и погрузиться в густую вязкую темноту. В себя Чонгук приходит медленно, когда из окна уже льется холодный утренний свет — моргает, оглядывается осоловело, подмечая разбитое зеркало с брызгами крови и свежие бинты на руках. Хосок дремлет рядом — сидит прямо на полу, прислонившись боком к креслу, одна рука плетью свисает вдоль тела, а другая — перекинута через его бедра. Чонгук кончиками пальцев проводит по вихрастой макушке, тянет легонько за высветленные пряди, пока воспоминания о том, что произошло ночью, не взрываются в голове, подобно фейерверкам. Чонгук аккуратно снимает с себя руку Хосока, встает на ноги и на цыпочках выходит из комнаты, прикрывая дверь. В мусорном ведре он видит окровавленные куски марли и гору осколков. Сожаление царапается внутри сердца — сильнее с каждым ударом. Чонгук ловит свое отражение в стеклянной дверце — бледное хмурое лицо, застывший взгляд, не сошедшие с последней драки синяки — и принимает решение. Из его вещей в квартире Хосока только запасная зубная щетка, выцветший от частых стирок красный пуловер и желтая кружка с забавной рожицей. Чонгук собирается быстро, не обращая внимания на боль в разбитых руках и исколотых ногах, затягивает шнуровку на кедах и в последний раз оглядывается по сторонам, впитывая образ дома, в который он больше никогда не вернется. Чонгук накидывает на голову капюшон, поправляет лямки рюкзака и спешит на остановку, игнорируя текущие по щекам слезы. Вот только глупое сердце продолжает неистово биться о ребра, требуя вернуться назад, умолять, чтобы впустили, приняли, позволили остаться. Чонгук запрыгивает в первый же автобус и забивается в самый конец салона, уткнувшись носом в окно. Ловит больной взгляд в отражении, улыбается криво и, прошептав: «Прости», — закрывает глаза. Хосоку будет лучше без него — без его тьмы, боли и следующего по пятам кошмара.