Ахматовский ноктюрн

       Вам когда-нибудь хотелось окунуться в детство? Почувствовать мягкую шёрстку любимой игрушки, вновь заплести весёлые косички с бантиком, те самые, за которые так любят дёргать одноклассники, дрожать в углу полуосвещённой комнаты, когда бабушка доходила до самого страшного момента сказки?        Думаю, внутри каждого человека, который знаком с этими маленькими, но счастливыми минутами, где-то в уголке сердца пушистым котёнком свернулся ребёнок.        Тот, который смотрит на мир, широко раскрыв глаза, у кого серые будни разукрашены яркими красками, у кого карманы забиты шоколадными конфетами, камушками и прочей никчёмной, но дорогой сердцу мишурой, а губы испачканы любимым вареньем.        С уходом детства этот ребёнок уменьшается до размеров маленького котёнка и засыпает в самом противоречивом органе человеческого организма. И только от человека зависит, даст ли он этому маленькому зверьку иногда блаженно урчать и миролюбиво тереться лбом или выбросит его на помойку вместе с когда-то любимой куклой и зайкой без ушка.        Детство кончается не с восемнадцатью годами, не с получением школьного аттестата, не с первой зарплатой. Оно кончается с первым предательством, с острой душевной болью, с первой потерей, со слезами горечи, застывшими в уголках глаз.        Рейс «Катания-Флоренция», самолёт уже давно в воздухе, а Маргарита всё ещё на земле. В её сознании фальшивым аккордом звенела боль. Ей хотелось забыть этот голос, вырвать из сердца его солнечную улыбку и пьянящий коньяк его карих глаз, приказать телу не вспоминать, насколько он сильный и в то же время нежный.

***

       Три года спустя. — Иньяцио, сынок! Ты пришёл?! Я думала, что ты в клубе с друзьями отмечаешь выход нового альбома!        Возглас обрадованной матери наполнил пространство квартиры. Иньяцио улыбнулся, на его щеках проявились очаровательные ямочки. — Нет, завтра в дорогу, начнётся новый тур по Италии, хочу перед отъездом с вами побыть!        Иньяцио любил эти семейные уютные вечера, особенно теперь, когда они стали столь редкими. Каждый раз он испытывал душевно-эмоциональное возрождение. Дома ему можно было позволить большую роскошь быть самим собой, ему не нужно было строить из себя неотразимого мачо, неуёмного весельчака, прятать лёгкую, светлую грустинку в шоколадной пасте глаз.        Тепло, искренность, деланно-строгие нотки в голосе матери… Но на милое, неуёмное, необузданное очарование нельзя долго сердиться! В семье искренне любят его, он это чувствует! В обществе, где каждому предназначена своя роль, где любой создаёт свою маску, до боли серую и похожую на остальные, нет места искренности и порывам, а руководствоваться сердцем во взаимоотношениях с ближним — чистейший атавизм.        Иньяцио это очень хорошо понимал и чувствовал. Поэтому он сам надел на себя маску, но в его маску, в отличие от многих других, был вложен большой процент от того, кто её носит. В быту Иньяцио был действительно непосредственным, ярким, страстным, но, находясь в обществе, он добился того, чтобы эти яркие мазки настолько размылись, чтобы никто из посторонних не догадался, насколько насыщены по цвету эти первородные краски.        После ужина Иньяцио удалился к себе в комнату, чтобы немного поразмышлять. Непроизвольно он направился к полке с книгами. Молодой человек любил перебирать их, как скупой рыцарь из пушкинской трагедии золотые монеты. Каждая из книг была для него отдельным, дорогим воспоминанием, которое он не хотел отпускать на волю.        Внезапно в самом дальнем углу он обнаружил книгу, которая ему казалась безвозвратно потерянной. Сборник стихов Анны Ахматовой на итальянском. Иньяцио вздрогнул от нахлынувших на него воспоминаний. Это она переводила их, та женщина, имя которой он не решается произнести вслух… Какую боль они доставили друг другу… С трепетом, отчётливо читавшемся в его движениях, он раскрыл книгу на первой попавшейся странице и застыл… Её фотография… Он думал, что она забрала её, однако нет, образ этой женщины остался здесь, среди этих страниц, остался с ним…        Иньяцио бережно взял в руки фотографию, на которой была изображена светловолосая женщина, смотревшая на себя в зеркало, а на её плече пристроился уютным клубком чёрный кот. У женщины была такая загадочная, таинственная улыбка, как будто она познала всю тайну мира через свою красоту… В её образе было что-то от кисти Боттичелли: лёгкое, неуловимое, загадочное. Её лицо дышало тайной и джокондовской лукавинкой. Она была живым воплощением сфумато в человеке — всё в ней наполнено воздухом, сокровенностью, неким секретом, нездешностью, невесомостью. Женщина-фантом…        Однако воспоминания Иньяцио были вполне весомыми, они окатили его волной и впитались в кожу. Молодой человек вздохнул и отошёл к окну. Неужели его неосознанно тянуло домой, чтобы прийти в комнату, найти эту книгу и увидеть фотографию женщины, которую он боится вспоминать, чтобы не теребить незажившую рану?! Неужели он специально пришёл, чтобы на неё посмотреть?       Курение с его голосом — величайшее легкомыслие, он это понимал, но в редкие моменты так хотелось создать это пресловутое сфумато при помощи сигаретного дыма. Только вот этого чувства лёгкости и невесомости из него получить не удаётся. Молодой человек устало откинул голову: «Думает ли она о нём, хоть вспоминает иногда?»…