***
Морин, кажется, искренне рада видеть сестру. И у Ширли сразу теплеет на душе от ее улыбки и объятий. Она прижимается к Морин, утыкается носом в ее волосы и мысленно клянется никогда ее не оставить, не предпочесть свои интересы ее. Клянется себе же самой быть хорошей сестрой, любящей и понимающий. Она думает, что Морин ощущает поток ее светлой энергии, потому что чувствует такую же энергию в ответ. С легким сердцем Ширли обнимает детей. Встречается взглядом с Робертом и какая-то неопределенная смесь злых чувств мешает вдохнуть полной грудью, она опускает глаза, и шепчет: «Привет». Она хочет избежать объятий, увернуться, но Роберт сжимает ее руку и притягивает к себе. Она хочет высвободиться, но это бесполезно, он намного сильнее, он не дает ей улизнуть. Ширли не только досадно, ей страшно, как никогда она ощущает его превосходство. Она лишь щепка в открытом море, где все подчинено ему.***
Ширли знакомится с Джимми и его женой — Шарлотт. Они весело болтают о всякой ерунде. Ширли не смотрит в сторону Роберта и заливается нервным смехом. Ширли берет на руки Карака и кружится с ним в танце. Она бегает за Кармен по гостиной, бросаясь подушками с дивана и налетая на стол и стулья. Ширли почти счастлива. Почти. Она заходит в столовую однажды утром, чтобы попить воды, видит Роберта и хочет кинуться прочь, но он заговаривает с ней. — Спасибо, что приехала, дети и Морин счастливы. — Я тоже. — Вымученно улыбается Ширли и опускает глаза. Она хочет налить воды и боится подойти, вдруг это ловушка. Она знает, что ничего он ей не сделает, но боится. Ей ведь ничего делать и не надо, она боится даже случайного прикосновения, а он очень щедр на такие прикосновения, от него надо держаться подальше. Ширли мнется в дверях. — Ты чего-то хотела? — Спрашивает Роберт. И Ширли кивает: «Воды». Она подходит к столу наливает воду из графина и слышит его шаги. Ширли резко все бросает, отшатывается и налетает на стул. Смотрит на него испуганно, словно он — охотник, а она — лань. И вдруг опрокидывает стул, чтобы преградить ему дорогу и исчезает в дверях. Босые ноги шлёпают по паркету. И ей почти весело от этого звука. Это напоминает детскую игру.***
Он пускается за ней вдогонку, отбрасывает стул. Она едва не врезается в стену на повороте, хватается за дверной косяк, выскальзывает на улицу, горячие ступеньки обжигают босые ноги. Она торопится, он очень близко, ей не убежать… Ей нужно его обмануть, но как? Эта гонка не дает подумать, отбирает все силы. Она бросается в сад. К деревьям, к траве. Внезапно ногу пронзает острая боль, она невольно вскрикивает и останавливается. Осколок какой-то старой бутылки торчит у нее из ступни, она достает его двумя пальцами. Кровь капает на траву. Время упущено, да и бежать более нет смысла и сил. Роберт оказывается рядом в два счета. Она ничего не говорит. Просто с вызовом смотрит ему в глаза: «Все из-за тебя!» Показывает раненую ногу и наступает на пальцы, чтобы не касаться кровоточащий ступни. Хочет идти к дому, обходит его, гордо откидывает волосы с лица, почти повторяя его движение. Он подхватывает ее на руки, и она охает. Обнимает его за шею, инстинктивно, словно боится, что сейчас он опустит руки, и она упадет. Она хочет сказать, чтобы он поставил ее на землю, но даже дышать получается с трудом. Она зарывается пальцами в его волосы. Вспоминает старые ощущения… Когда они со смехом падали на траву, когда ее голова лежала на его плече. Когда она доверяла ему в полной мере… Когда… Ах, когда это было! Тысячу лет назад. И он тоже запускал ей пальцы в волосы, а она прижималась к нему и прятала свое лицо у него на груди. И гладила его по волосам, накручивала кудряшки на палец. Закрывала глаза, вдыхала аромат его кожи. Тысяча лет прошла. «Отпусти меня, Роберт, отпусти». — Шепчет она ему в шею. А они уже дома, и он кружит ее перед тем, как опустить на диван. Ширли утыкается лицом в подушку. Ей хочется плакать, но не из-за боли в ноге, нога не болит. Роберт, кажется, осматривает рану. И мурашки пробегают от кончиков пальцев к затылку. — Ерунда… Пустяки. — Ширли прячет ступню. Скоро она снова сможет бегать, а прижаться к нему больше — никогда. Она уедет, уедет, уедет отсюда. Сегодня. Нет, завтра. Или когда заживет нога… Хочется быть глупой и слабой. Хочется выдохнуть: «Роберт, я умираю!» Чтобы он побыл с ней последние часы ее жизни. Она так это себе и представляет, как бы они сидели рядом , а потом она упала бы на подставленную им руку, и голову запрокинула. И испустила бы последний вздох. Потому что поделом ей, поделом. За мысли такие, за слезы, подкатывающие к горлу.