надежда рождается в сердце

      Осознание смерти — довольно важный аспект переосмысления у каждого человека, потому что это неизбежность, а цикличные думы о том, что всё — пустая бренность, порой бывают вредны. Совсем недавно для себя так решил Миша, а теперь видел праведную цель в том, чтобы донести до Анастасия: да, жизнь — та ещё сволочь, честно говоря; спиной повернётся когда не надо, даст возможности, а желания не прибавит, но иногда, знаете, простреливает у неё чувство благородства — тогда и не кажется таким унылым существование.       Состояние Кузьмина тяжело было угадать. Порой он словно восстанавливался в силах, казался бодрым и шёл на разные инициативы Миши, а порой, что случалось особенно в последнее время, как будто испытывал чувство огромной вины и стыда, что хотелось замкнуться и забыть о случае на крыше — точнее, о Бестужеве, который его спас. Путь дал два разветвления: попробовать начать жить вновь или, как было изначально задумано, спрыгнуть с крыши, удавиться, да хоть что.       И Миша прекрасно видел его метания, сочувствовал и постоянно старался быть рядом, хотя понимал прекрасно, что нужно и одному Стасу оставаться тоже. До сокращения имени, кстати, Миша так и не дошёл, потому что Кузьмин не позволял.       Времени они проводили вместе достаточно, каждый день как минимум виделись. Но ныне Анастасий простудился, потому что его порой не самая хорошая привычка спать в холоде не довела до добра. Миша понял, что это отличная возможность сейчас хотя бы поговорить с Трубецким, а по мере выздоровления Анастасия попробовать привести на приём.       К слову о психологе, то Стас их не принимал особо, о чём прямо сообщил Мише и сказал даже не думать о том, что ему может понадобиться помощь. Рюмин не лез в его личную жизнь, но, конечно, было интересно, откуда у него такое восприятие мира и что произошло в его жизни. Кузьмин молчал — Бестужев принимал это со слабой улыбкой. В ней таилась не радость, не счастье, а понимание — в этой улыбке этой было многое, что и описать толком тяжело, но оба осознавали это.       Анастасий запрещал Мишелю оставаться у него до позднего вечера, потому что, будем честны, волновался безмерно — видел, что Бестужев, каким бы не казался закрытым, был довольно доверчивым человеком. Алкоголь предлагал с осторожностью, в основном довольствуясь сам. Общение их было на грани старых друзей, разлучившихся на большой промежуток времени, а потом встретившихся с совершенно разными интересами и воспоминаниями, в которых уже мало чего общего.       Обсуждали в основном вопросы философские, выражая свои мнения по-разному: Анастасий всегда чётко проводил черту между собственными и чужими мыслями. Рюмина он слушал, но точку зрения не изменял никогда, в то время как Миша отчаянно искал плюсы и минусы у всех сторон. Часто их беседа вовсе прерывалась, не достигнув компромисса, но без ссоры, лишь с тем, что к этому надо либо вернуться позже, либо не затрагивать более.       С Кондратием отношения складывались несколько иначе: Рылеев видел, что у Миши появился новый друг и вместе с этим смысл на существование в данный момент — это его устраивало, потому что у парня поднималось настроение и вместе с этим расширялись цели на жизнь. Бестужев всё чаще говорил о том, что ищет работу, но не связанную с юридическим образованием. Рылеев больше беспокоился за Трубецкого и то, что тот вовсе не выходил на связь с ним; идти — странно, неправильно, совсем не то, что нужно. Но волнение брало верх, так как надо было что-то менять.       Дружба Кондратия и Серёжи началась давно — сначала они видели друг в друге едва не соперников по неизвестным причинам, потом сошлись в интересах насчёт политики, начали много разговаривать и со временем привязались, не представляя жизнь без совместного существования.       Позже в самом Трубецком начались перемены: он ревновал Рылеева к его многочисленным друзьям и даже бесконечной работе, за которой он постоянно гнался. Кондратий этого не замечал, не хотел это видеть и был занят совершенно другим; с Трубецким они встречались, как и прежде, но всё уже было иное. За столом некогда ярких и громких обсуждений говорил только Рылеев, Серёжа молчал и слушал, не отрывая от него взгляда, но внутри стал ясно понимать: он ему совершенно теперь не нужен.       — Серёж, если ты слышишь эти сообщения, то, пожалуйста, перезвони, — говорит на ходу Кондратий и оставляет десятое по счёту голосовое.       Порыв холодного ветра обжигает его горячие румяные щёки, пар густо охватывает весьма озадаченное лицо; в голове тысячи мыслей, а богатая фантазия лишь дорисовывает возможные произошедшие события с давним товарищем.       — Тебе в пальто не холодно? — спросил как-то Трубецкой. — Ты всегда в нём ходишь, может, пуховик присмотришь себе? Простынешь ещё.       — Друг мой, не беспокойся, я так всегда. К тому же погода нынче неплохая, я в совершенном порядке.       Только Рылеев тогда действительно спустя пару дней заболел, а Серёжа ходил к нему постоянно, думая о том, что можно принести с собой.       Но всё это уже в прошлом.       Вот и сейчас Кондратий, наступая в полурастаявшие лужи февраля, поправляет ворот пальто и приподнимает его в стойку. Лёгкий снег плавно спускается на его каштановые волосы и ресницы, придавая особый шарм образу. Он думает о том, в каком положении ныне Трубецкой, что делает и какие мысли его посещают? Секундная злость затмевает разум по причине того, что за всё это время Серёжа тоже не пытался уладить ситуацию; но эта эмоция проходит так же быстро, как и пришла.       Серёжа в своей квартире прожигает дни в поисках самого себя и принятия того, что Кондратию он всё-таки не сдался. А если и нужен, то просто как друг. Но у Трубецкого душа пылает, когда он его издали видит; когда выбившаяся кудрявая прядь падает на лицо, и видно-видно, как она мешает Кондратию, но тот упорно не замечает этого, а Серёжа в мыслях уже её поправляет нежно и смотрит в глаза карие так долго, как только может. Кондратий — необъятный поток энергии, творчества и всего того, за чем не успевает Трубецкой. Рылеев был из тех людей, за которыми невероятно хочешь следить, ведь они всегда на волне событий и сами создают поводы для чего-либо, но бежать за ними так же сложно, как и оказаться в кругу близких, несмотря на их популярность. То, с каким энтузиазмом Рылеев читает свои стихотворения и советуется насчёт идей; то, как поздно ночью пишет множество сообщений о том, что закончил очередное произведение; то, как он с утра будет говорить об усталости и купленной на последние деньги пачке кофе; то, как он делает абсолютно каждое движение, которое Трубецкой давно уже принял за искусство.       Домофон Сергей не открывал — Рылеев нервничал, всё ждал, когда хоть кто-нибудь зайдёт в подъезд. Трубецкой жил в более хороших условиях, но и их боялся потерять в связи с трудностями на работе. Ныне инициативы вовсе никакой не было, а потому и шансы на потерю крыши над головой усиливались с каждым днём.       Кондратий остановился у самой двери и нервно выдохнул, собираясь с мыслями и словами, ведь, как бы это странно не звучало, Рылеев совсем не настроился, подготавливаясь к импровизации. Он постучал — тишина, тогда понял, что нужно быть настойчивее. Кондратий начал заявлять о себе громче и, конечно, последовал незамедлительный ответ. Трубецкой открыл дверь, будучи в домашних шортах и растянутой выгоревшей серой футболке.       — Да?       — Серёжа, — выдавливает разгорячённый Рылеев и останавливается на пороге.       Кондратий произносил «Серёжа» по-особенному — в этом Трубецкой уверен полностью. С неким сладким привкусом и возвышенной ноткой на конце. Сергей устало вздохнул и, отходя в сторону, запустил друга к себе.       — Почему ты мне не отвечал на сообщения? — начинает Рылеев и, словно ему не хватает пространства в довольно уютной квартире, ходит из стороны в сторону.       — Доброе утро, — голос весьма вялый, — а что я должен был сказать? Как начать разговор?       — Я бы начал разговор и сам сказал, Серёж.       — Не удивлён.       — Я не понимаю, Серёж, чего же ты от меня хочешь? Я виноват перед тобой, прости, пожалуйста, сказал совершенно лишние слова. Но мы ведь всегда раньше решали разногласия, почему теперь всё совсем не так?       Серёжа молчит. Серёже больно признавать, что он, чёрт возьми, влюблён в него так давно. И если сейчас есть отголоски дружбы, то после признания, как считает Серёжа, их совсем не останется.       — Кондратий, — начинает Трубецкой серьёзно и накидывает поверх футболки толстовку, оставаясь в прежних шортах, — если честно, то я устал. Думаю, что наша дружба подошла к концу.       Рылеев в ступоре останавливается, прекращая своё бесконечное метание, и оборачивается полностью к Серёже. Он ожидал всего, но не этих слов, на которые и ответ тяжело было найти.       — Не понимаю, — отвечает озадаченно и хмурится, поправляя рубашку, — как она может подойти к концу?       — Всё то время, что я не отвечал, я думал. Чай будешь?       — Какой чай, Серёжа, пожалуйста, скажи, что случилось. У нас всегда были недомолвки, почему на этот раз всё изменилось?       — Я понимаю, что наши интересы расходятся. У тебя появляются новые друзья — Миша, например, я…       — Серёжа! — на лице Рылеева мелькает слабая улыбка. — Неужели ты меня к нему ревнуешь. У меня ведь много друзей было всегда.       — Я не ревную, но я устал, — Трубецкой треплет собственные волосы и открывает балкон, выискивая на подоконнике зажигалку.       — Ты так и не бросил курить?       — Я говорил об этом.       — Неужели теперь за каждую забытую мною вещь ты будешь придираться, мой друг? Это случается со всеми, что же, всем прекращать дружбу?       — Ты прав, — закуривает Трубецкой и пытается не поворачиваться в сторону стоящего на пороге балкона Кондратия, чтобы не шёл на того дым, — но я уже говорил об этом. Всё сказанное мною для тебя не представляет интереса.       — Почему ты за меня-то решаешь, Серёжа!       — Просто вижу, — затягивается под неодобрительный взгляд Рылеева, — мы теперь слишком разные. Понимаешь, Кондратий, — тушит сигарету, выходит, аккуратно отталкивая Рылеева, и закрывает дверь, — раз уже начали. То ты всегда был человеком, за которым тяжело угнаться. Ты зажигаешь энергией — это правда, но у меня сил больше нет на всё это. Тебе нужны такие же люди.       — Не решай за меня, кто мне нужен, — тон уже озлобленный несколько, — ты мне очень дорог, Серёж. Тебя ещё что-то беспокоит во мне? Я постараюсь исправиться.       Да, осталась лишь небольшая вещь — Сергей влюблён в Рылеева до безумия, до ночных слёз на балконе и понимания того, что это не будет взаимно. Ничтожная мелочь, не правда ли? Серёже невыносимо — Кондратий не знает.       — Серёж? — спрашивает Рылеев вновь после затянувшегося молчания. — Раз уже начали, то нужно проговорить, ты сам это сказал. Что тебя ещё тревожит? Не молчи, Серёжа, прошу.       — Ничего больше не беспокоит.       Трубецкой сжимает ладони в кулаки и скулы напрягает, сдерживаясь от того, чтобы не взвыть сейчас при нём. Кондратий краснеет не то от злости, не то от непонимания и небольшого смущения в сложившейся ситуации.       — И какой итог? — продолжает Рылеев, всё ещё пытаясь разобраться.       — Я уже всё сказал, — голос хриплый и низкий, глаза наполняются слезами.       — Ты не накурился случаем? — Рылеев спрашивает это без плохих намерений, просто потому что замечает красный стеклянный взгляд друга и нервные движения рук.       Но потом он видит реакцию товарища и понимает — вопрос был до крайности неуместным. И Кондратий только хочет что-то сказать, извиниться вновь, но становится поздно.       — Уходи.       — Серёж, я…       — Уходи.       Трубецкой, в знак того, что слушать не собирается, уходит опять на балкон и, чтобы снять накопившийся стресс, закуривает второй раз подряд. Будь отношения с Кондратием другие, тот наверняка бы отнял сигарету и заставил сделать хотя бы перерыв. Но прежнего общения они уже вернуть не могли.       Слышно, как Кондратий специально погромче хлопнул дверью, но не со злости, а лишь подчеркнуть то, что Серёже не нужно сидеть более на балконе. Трубецкой вытирает грубо руками потёкшие слёзы и едва не обжигает себе лицо сигаретой, но чувствует приближающееся тепло заблаговременно.       Он прокручивал в голове все воспоминания. Знакомство, весёлые моменты вместе, следом осознание влюблённости со стороны Серёжи, первые серьёзные разногласия…       Во входную дверь Сергея постучались весьма аккуратно и тихо несколько раз подряд. Трубецкой открыл с тем же видом, не пытаясь всё исправить за секунду. На пороге стоял Миша Бестужев-Рюмин.