Здесь только я и мои стены.

      Парень шёл мимо каких-то магазинчиков, постоянно вздрагивая от резких звуков, значивших жизнь, вокруг. Лёша не помнил, где находится дом, куда ему стоило бы уже вернуться, не знал, где он идёт сейчас. Прохожие: незнакомые лица, пожилые, молодые, призрачно весёлые, по-настоящему мёртвые… Их было много, но никому не было дела до Лёши, до его поступков и мыслей.       В больнице даже за малейший неуместный смешок приходилось отвечать, слушать и утверждать, что всё в порядке. Теперь же парень вполне мог разразиться истерическим хохотом на всю улицу, но никто и никогда не остановится, не спросит, не попытается влезть поглубже и задеть что-то важное в поиске «где болит?»       Наверное, поэтому должно было стать спокойнее, а чувство безопасности непременно возникало бы всякий раз, едва парень оказывался в безликой толпе, но нет… Он мог вырваться на свободу в любую секунду, обладал способностью обратить тихую улицу в кровавое месиво. Лёша не мог это контролировать. Предугадать шансы были, но вот противостоять ему — невозможно.       Он не имеет точного силуэта и предположительной внешности. Это бесформенное нечто, созданное благодаря воспоминаниям, постоянно напоминающим о жестокости и страхе, которые поджидают повсюду, и наркотикам, не сдерживающим теперь сущность железными цепями забытия.       Наконец людная улица, где даже в столь поздний час потоками текла жизнь, свернула в тихий переулок, а затем и вовсе затерялась в тёмных дворах с одиноким бледным фонарём посередине. Лёша остановился на границе тени и рассеянного круга света. Примерно тоже самое творилось внутри, но вот грань между тёмным безумием, захватывающим мысли и контроль над действиями, и светлыми отголосками радости от возможности вот так просто, без чьего-то ведома, брести по городу поздней ночью становилась всё прозрачнее, растворялась без постоянного приёма лекарств.       Парень начал узнавать город вокруг, когда впереди уже отчётливо виднелись силуэты арки, служившей въездом во двор наконец найденной многоэтажки.       Подъём по лестнице вновь казался чем-то невообразимо тяжёлым, даже невозможным, будто Лёша обречён подниматься вверх до изнеможения, когда вернуться куда-то перестанет быть необходимостью, и на пыльных ступеньках навсегда останется дрожащий силуэт. Площадки между этажами сменяли одна другую, но существование нужной квартиры по-прежнему казалось простой выдумкой. Было не страшно, скорее удивляла внезапная безысходность, где сам он ничего не мог сделать.       Но ни одно из панических опасений не оправдалось, и уже через несколько минут Лёша осторожно пробирался по коридору в сторону закрытой двери спальни.       В кромешной темноте комнаты был виден бледный свет телефонного экрана, освещающий лицо Жени, который почему-то не спал, хотя время уже хотело к рассвету подбираться.       — А ты чего… Сидишь? — Лёша на всякий случай говорил шёпотом, думая, что друг может лунатить и не отдавать отчёта своим действиям.       Точно также, как он не осознавал своих поступков до возвращения в квартиру, ведь здесь не было других забот и дел, кроме мыслей, которые вперемешку с воспоминаниями штурмовали сознание. Существовал лишь он и его стены, помогающие в завлечении Лёши в мир безумия, состоящего из крови, — желанный запах, земля из человеческого сердца, алые реки и тёмно-вишнёвые озёра — хватающего единожды, но навсегда.       Женя вздрогнул, оглянулся вокруг и, завидев друга, бросился навстречу.       — Я волновался за тебя, ты просто так неожиданно ушёл. Мне уже казалось, что я снова навсегда потерял тебя, — шёпот приглушался тканью, но сопровождался искренностью в голосе.       И Лёша не выдержал. Психика, напряжённая до предела на протяжении нескольких лет, не справилась. В глазах защипало, а по щекам поползли тёплые дорожки, мимолётно попадающие на губы и солёные на вкус.       Теперь было действительно страшно: человек, который не должен знать и даже подозревать обо всём ужасе, созданном им, находился неимоверно близко, шептал что-то успокаивающее, и скрывать, а тем более врать, казалось невозможным, будто вот-вот Лёша сорвётся, выпалит на одном дыхании о последних событиях и нож продемонстрирует в доказательство, а затем будет выставлен на улицу с криками о вызове полиции, отправится в предрассветные сумерки, вновь окажется никому ненужным и всеми забытым.       — Эй… Ты чего? — Женя сам друга не меньше опасался, но старался не подавать виду: парень догадывался, что время в психиатрической больнице не пролетело незаметно, а оставило значительный след на здоровье друга, понимал, что за его спиной Лёша точно что-то вытворяет, но вытягивать эту информацию не было смелости, ведь всё-таки, помимо дружбы, следовало помнить об осторожности, в первую очередь. Парень не был готов выслушать всё, скрытое от него, словно зашифрованная информация, осознавал, что ничего хорошего за этим внезапным приступом истерики не стоит, но боялся даже предположить, что случилось в городе этой ночью и в какой мере виноват в происшествии его лучший друг.       Женя аккуратно потянул за плечи, уводя друга в сторону кровати. Лёша же пытался сдерживать слёзы и остановить приступ, но безуспешно — слишком много боли и обид накопилось внутри за долгие годы. Сейчас отчего-то особенно ярко ощущалась несправедливость, которая преследовала постоянно. Женя, всё также придерживая за плечи, положил друга на кровать и лёг рядом, пытаясь кое-как удержаться на краю.       Парень осторожно перебирал чужие волосы, пытался успокоить и хотел помочь, но не знал как.       Всхлипы стали слышаться всё реже, а вот Женин шёпот, наоборот, звучал отчётливее в утренней тишине. Лёша медленно засыпал, пропадая в новом пустом сне.

***

      — Ты! Это ты их убил! — кричал кто-то над самым ухом, и Лёша вынужден был открыть глаза.       Над ним был потолок старой квартиры, где он жил с родителями и куда буквально несколько недель назад его не впустили. Откуда-то справа по-прежнему слышалось шипение «ты!» Парень повернул голову и увидел… Отца.       — Я знаю! Ты их убил! Всех!       Мужчина нависал сверху и вздрагивал из-за желания отомстить, которое читалось в тёмном безумии, заменившем глаза.       — Ты убил! Вот этим ножом, правда?! — отец рассёк воздух над самым лицом лезвием, где засохли капли крови.       Лёша пытался пошевелиться, хотя бы закричать, но его словно намертво к кровати приковали. Нож порхал слишком близко к лицу, вынуждая испуганно моргать, что и было единственным усилием, входящим в способности его тела сейчас.       — Помнишь, как они молили взглядом? Они не могли кричать, но просили жизни взглядом! Ты! Ты их убил!       Холод лезвия уже был неимоверно близко, ощущался на коже около носа, но Лёша всё ещё был беззащитен перед страшной вещью, заменившей когда-то друзей, семью, мечты, целый мир.       — Знаешь, пожалуй стоит показать тебе, что именно они чувствовали! Думаю, это будет справедливо, ведь ты... Убийца! Ты всех убил!       Под кожу мучительно медленно проникло лезвие, а пошевелиться или закричать было невозможно, будто Лёшу парализовало в результате тяжёлых травм. На руке, по выступающему узору вен, полилось что-то тёплое, но посмотреть, приподнять голову и убедиться, что это финал, не удавалось.       Из всех звуков, когда-либо существовавших в мире, остался лишь один — безумный смех отца, который вновь и вновь заносил остриё ножа над телом.