Здесь только я и мои стены.

      — Лёш, давай ещё постоим здесь? Пару минуточек? Я так не хочу тебя отпускать домой, — Женя сцепляет руки за спиной друга в объятии и прячет замёрзший от весеннего ветра нос в складках чужой одежды, зная, что ему дозволено это, и чувствуя детское превосходство над всем миром, что больше никто не может такого сделать. — Знаешь, тот закат на крыше был самым странным в моей жизни, — шепчет парень в полной уверенности, что его услышат, и в ответ переплетает собственные пальцы, путаясь в складках чужой рубашки. — Если бы его не случилось? Если бы солнце не уходило за горизонт так красочно, как в тот день? Ты бы молчал? — Наверное да. Я просто боялся, что ты поймёшь как-то неправильно, — Женя нехотя отодвигается, надеясь, что этого короткого мгновения, наполненного нужным запахом, смешавшим в себе и утренний аромат кофейни, и дневной — бензин, а теперь дополненный его собственным, хватит для того, чтобы пережить эту ночь в одиночестве. Помимо запаха нужен ещё один взгляд в глаза. Всё, как обычно, но ради этой рутины стоит жить и терпеть. — Люблю тебя, — шепчет Лёша, разглядывая отражение вечернего, тихо темнеющего, неба среди искренности, а ещё белые отсветы солнца между искорками счастья кажутся самым завораживающим на свете зрелищем. Несколько минут они молчат, вслушиваясь в шёпот весеннего, гуляющего в ветвях дворовых деревьев, ветра и шуршание машин по асфальту уже за пределами затишья, создаваемого несколькими многоэтажками, которые хотят сползтись как можно ближе, но им дозволено только тенями в полдень касаться друг друга: их обрекли на одиночество люди, прячущие в окнах настоящих себя и молящие стены никому не рассказывать об их слабостях, выливающихся в истерику, а не то в их улыбку и «всё в порядке» другие тоже перестанут верить. — Знаешь, мне так тяжело без тебя засыпать, — грусть тенью отпечатывается на лице, ложась особенно глубоко на острых скулах, и Лёша провожает новый закат, не такой красочный, как тот, благодаря которому он может стоять в тишине и наблюдать за угасающим небом в чужих глазах. — Давай через два часа встретимся здесь. Будем гулять всю ночь напролёт? — предлагает Женя, мечтательно прикрывая глаза. — Я не смогу незаметно взять свою одежду, но я готов идти в одной футболке, — парень кивает и зачарованно повторяет: — Только бы не спать без тебя. — Хочешь я тебе отдам свою рубашку? У меня дома есть ещё одна, — Женя, не дожидаясь ответа, сбрасывает прохладную ткань, пропитанную насквозь сегодняшним днём, с плеч. Лёша благодарно кивает. Он знает, что рукава и сама рубашка будут коротки из-за разницы в росте, но это лучше, чем самоуверенно подставлять ночной прохладе голые предплечья. — Подожди. Отдать просто так? — Женя хмурит брови в недовольстве, но в мимолётной, словно нечаянной, улыбке скользит искорка хитрости. — А за что же? — будто искренне удивляется Лёша, продолжая этот спектакль «по сценарию», делая вид, что они не понимают друг друга без слов, по одним лишь эмоциям. — Ну, хотя бы… За поцелуй? — парень приподнимается на носках потрёпанных кед и цепляется пальцами за чужие плечи в попытке удержать равновесие. А Лёша хмурится в задумчивости, нарочно бросает взгляд на тёмно-синее небо, дразнится нерешительностью, зная, что человек перед ним сгорает от нетерпения, которое переплавляется в злость, но он так же чётко изучил ту грань, за которую заступать нельзя. В сознании монотонно отсчитываются секунды, отведённые для этого обмана. Ровно в тот момент, когда в глазах напротив остаётся только немое непонимание, а пальцы на плечах уже готовы разжаться, Лёша резким движением прислоняется носом к щеке друга, шепнув что-то неопределённое, и осторожно сползает губами в сторону, прочерчивая мокрую дорожку от скулы до кончика носа.       — Что с тобой случилось? — женщина прокрутила ручку между пальцами, а Женя против воли вспомнил этот же жест в исполнении друга на особо скучных уроках. Это было так бесконечно давно, но словно вчера он сидел на подоконнике в коридоре, не обращая внимания на замечания учителей, а потом, заговорчески улыбнувшись, прыгал на пол и тянул парня за руку в сторону лестницы, чтобы спрятаться под последним пролётом в небольшом пространстве и напомнить, что любовь — это чувства, а не громкие слова. Женя помнил эти моменты, все до единого. Зачем-то помнил.       — Я… Мой друг. Понимаете? Он… Исчез. Я больше не смогу его увидеть… Пока что, — парень избегал страшного слова даже в мыслях, запирал осознанность подальше, чтобы просто верить, по-детски наивно верить во всё, что никогда не сбудется.       Женя уверял себя, что это всего лишь кошмар, может быть, слишком затянувшийся, что это какая-то шутка, что его разыгрывают, что Лёша просто потерялся, исчез по воле судьбы из его жизни, но вернётся, обязательно окажется рядом. Во всё что угодно нужно верить, но «смерть»… Нет. Слишком громко.       Женщина сделала какую-то быструю пометку на разлинеенном листе, но тут же перечеркнула её, записав с новой строки, словно не знала, как точнее выразить на бумаге суть проблемы.       — А как вы относитесь к произошедшему? — она кивнула на родителей, сидящих по обе стороны от парня.       Мать без конца сжимала руку сына, думая, что сможет его успокоить, хотя сама пребывала в вечной истерике уже несколько дней, а отец чертил взглядом линии на стене за спиной у врача, скучающе окидывал взглядом комнату, будто не зная, зачем его сюда позвали.       Женя не хотел слышать слов поддержки, нервно дёргался от любого проявления нежности или любви к себе, надеялся побыть наедине с собой, чтобы отпустить друга, но верил в обречённые сюжеты каждую ночь, так и не найдя сил, чтобы разобрать остатки чувств по кирпичикам, добиться опустошённости и забыть, как-нибудь вычеркнуть существование друга в жизни, хотя тот заклинал этого не делать.       Парень бросил взгляд на левую кисть, отчего-то сжавшуюся в кулак, будто нужные мысли могли сбежать сквозь кожу, потому их приходилось запирать. На запястье броско и неправильно выделялось бежевое пятно. Татуировка в форме небольшого рисунка молнии была заклеена пластырем: мама настояла. Словно из-за этой полосы на коже Женя сможет забыть, что находится на запястье, с кем связано это воспоминание и что для него… Нет. Что для них значил этот символ.       Парень вспомнил запястье друга в те последние секунды, которые ему были выделены для прощания, хотя скорее это можно было назвать желанием попросить прощения. У Лёши значок уже был едва виден, смазанный чем-то в попытке вывести татуировку из кожи в больнице, а поверх остались кровавые пятна, как память о злополучном дне: их тоже пытались оттереть, но этот участок на запястье приобрёл красноватый оттенок, без шансов забыть о том, что случилось в запертой на рассвете комнате.       — Он может пройти лечение в специальном… Заведении? — отец проигнорировал вопрос врача, а выразительный взгляд, посланный женщине, который успел заметить подросток, подтвердил предположения по поводу разговора, случайно услышанного в бесконечных коридорах здания.       Человек, сидящий напротив, несмотря на белый халат замышлял что-то плохое «по старой дружбе» — именно этот предлог был озвучен в диалоге отца с «врачом».       — Да, думаю да, — женщина ещё раз задумчиво прокрутила ручку между пальцами и незаметно, как ей показалось, кивнула. — Случай достаточно тяжёлый.       — Ты хочешь сдать в психушку собственного сына? — мать Жени, видимо, тоже не была посвящена в планы на будущее, которые выстроил отец, а потому в ужасе сжала ладонь подростка сильнее, но тот не пошевелился, хотя в кожу впились короткие ногти: эту боль не хотелось замечать, она была не важна.       — Так будет лучше. Верь мне.       Женя снова взвыл, услышав заветное «верь мне», которое до дрожи ассоциировалось с Лёшей, с его шёпотом. Родители вздрогнули, наверное, решив, что сейчас опять случится истерика, с которой они так и не научились бороться.       — Я напишу адрес. Вас уже будут там ждать. Надеюсь, Женя сможет поправиться. Правда? — во взгляде женщины появилась та противная доброта, нескрываемо притворная, с какой ещё ничего непонимающим детям задают вопросы из разряда «тебе уже четыре месяца, да?» или «эта машинка твоя любимая? А кто тебе её подарил?». Эта интонация создана для утешения достоинства взрослых, для возможности научить чему-нибудь незначительному с сотой попытки и радоваться за себя больше, чем за ребёнка.       Взгляд подростка исподлобья заставил женщину отвернуться и осознать, что дальнейшие вопросы будут лишними.       — Спасибо, — кивнул Павел Дмитриевич, вставая со стула и помогая подняться жене, а затем уже забрал сына, придерживая за плечи и ведя к выходу.       По пути к машине Женя слушал, но совершенно не воспринимал, какие-то слова, несущие единственную информацию, — не переживай, так нужно.       Лёша больше не вспоминался, ведь за последние несколько дней в памяти были восстановлены абсолютно все моменты, связанные с дорогим человеком, а потому в мыслях наконец стало пусто, позволяя гулять сквозняку отрывков фраз, услышанных от друга когда-либо.       А за окном спешащей машины грустные многоэтажки сменились деревьями, верхушки которых скрывались в пыли туч. Женя устало закрыл глаза: беспросветная серость осеннего мира клонила в сон, но не обещала красочных сновидений — либо кошмар, либо пустота. И парень упал в бездну, где не существовало страшных сюжетов, а все сценарии одиноко пустовали без напечатанных букв.

***

      Белая пластиковая дверь, какая бывает во многих зданиях, начиная от больниц и заканчивая церковными лавками. Впрочем, в помещениях с такого рода «защитой» явно ничего хорошего искать не стоит.       Женя не пытался сбежать или сопротивляться: бесполезно. Он это понимал, хотя поверить в собственные мысли уже не было сил.       — Здравствуйте. Вас должны были предупредить, — отец вновь послал девушке за идеально чистой стойкой выразительный взгляд.       Наверное, ради «так будет лучше» Павел Дмитриевич решил подкупить или вступить в сговор с целым миром. Только бы сын больше не истерил в пределах квартиры.       — Да, конечно. Одну секунду, — и человек в белом халате принялся перебирать стопку бумаг в поиске нужного листа.       Женя наблюдал за её действиями и видел одно из самых страшных чувств, известных ему, — холодное безразличие. Девушка подчинялась каким-то приказам, выполняла поручение, не могла позволить себе что-либо, помимо твёрдой уверенности в каждом жесте и отсутствия эмоций. С холодным безразличием подписываются смертные приговоры, когда от пары броских линий на бумаге решается судьба уже никому ненужного человека, а тот самый «главный», чьё имя часто боятся произносить вслух, не проявляет ни капли сочувствия — нельзя, не положено. Это же чувство сопровождает врачей, выводящих на больничных листах, пропахших всевозможными лекарствами, время смерти — коротко, ясно, никаких эмоций. Холодное безразличие и сейчас звенело в воздухе, словно в руках девушки были не карты пациентов, которые заперты в стенах больницы на долгий, если не пожизненный, срок, а обычные чистые листы, что ждут своей очереди, часто желтеют, поддавшись течению времени, промокают, сгорают, разлетаются от порыва ветра… Такие же безжизненные, равнодушные ко всему, в глубокой тайне рассказанному им, — молчаливые, так приказано.       — Девушка, я не знаю, где сейчас ваш сын! Перестаньте за мной ходить! Его выписали несколько недель назад. Дальнейшее его местонахождение нам неизвестно.       Женя обернулся, услышав за спиной истерический плач: из коридора к стойке регистрации шла женщина в белом халате, а за ней почти бегом спешило невозможно худое существо с растрепавшимися русыми волосами и тонкими руками, которые без конца складывались в умоляющем жесте.       — Девушка, я не знаю! Лен, поищи выписку Алексея… Как его фамилия? Ну, не так давно выписали его, недалеко лист должен быть.       Девушка за стойкой регистрации кивнула и взяла другую стопку, перекладывая новые бумаги.       — Женя? — парень услышал своё имя, произнесённое несмелым шёпотом откуда-то слева.       Голос принадлежал тому самому существу, отдалённо напоминающему девушку, но из-за болезненной, невозможной для живого человека, худобы, можно было усомниться в её существовании, а от любого прикосновения, казалось, она вовсе может рассыпаться.       Подросток кивнул в ответ, всё ещё не представляя, где он мог повстречать незнакомку ранее.       — Ты ведь Лёшин друг, так? Я мама… Мама Лёши. Помнишь меня?       Женя неуверенно кивнул: человек, который стоял сейчас перед ним, едва не падая от усталости и неимоверной тяжести собственных плеч — прочерчивающихся сквозь ткань вязаного свитера острых костей — был совершенно не похож на маму его лучшего друга, на ту милую, ухоженную девушку, которая всегда предлагала переночевать, если ночь окутывала город чересчур незаметно, извинялась за любое неудобство, доставленное её мужем, с улыбкой на лице встречала на пороге квартиры и предлагала перекусить, сопровождая малейшее действие фразой «чем богаты», а, провожая в прихожей, уверяла, что парня ждут в этом доме в любое время суток, что его присутствию всегда рады. Нет, это была не она. Время, властвующее над людьми, не могло так убить человека. Парню хотелось верить в разумность и пощаду проносящихся единым мигом лет, но действительность успешно убеждала его в обратном.       — Женечка. Солнышко, скажи. Когда ты видел Лёшу в последний раз? — девушка сложила руки в том же молитвенном жесте, находясь на самой крайней стадии отчаяния — дальше только пустота.       — Я… Несколько дней назад, — подросток шептал, искренне боялся человека рядом.       — Вот. Я нашла. Пройдите за мной, пожалуйста, — врач поднялась со стула за стойкой регистрации, выбрав наконец нужную папку, перевязанную потрёпанной нитью, и зашагала в темноту коридора.       — Сынок, идём, — мать Жени мягко подтолкнула того вслед за удаляющейся фигурой в белом халате.       — Скажи! Скажи, где он? С ним всё в порядке? — послышался за спиной отчаянный крик мольбы.       И парень обернулся, чтобы сказать то, во что сам не мог поверить:       — Его больше нет. Он. Умер.       В темноте коридора исчезло четыре силуэта, а около стойки регистрации девушка упала коленями на плитку, недоверчиво качая головой, но сознание, по-прежнему ясное, несмотря на здоровье, которое растворялось вместе с текущим временем, шумно поставило печать с единственно страшным словом «конец». Сценарий жизни болезненно худого существа с шелестом перелистнулся на последнюю страницу.

***

      Темнота коридора понемногу рассеивалась, сменяясь холодным светом ламп на потолке. Двери мелькали с обеих сторон, не планируя, по всей видимости, заканчиваться. У некоторых были собственные номера, какие-то просто ослепляли белыми отсветами ламп, застывшими в пластике, несколько из них серые, тяжёлые, железные со значками, табличками и новыми цифрами.       Девушка остановилась около одной из дверей, протягивая перед собой лист и ручку — отец рваными линиями поставил подпись, позволяя что-то.       Женя повернул голову, окинув взглядом тяжёлую железную пластинку с номером на маленькой табличке сверху, но цифру не дали рассмотреть руки врача, которая принялась снимать табличку, прикреплённую чуть ниже.       — Что там написано? — спросил парень, не в силах различить буквы, несколько раз закруглённые на концах и выведенные как-то спешно, небрежно.       — Это имя человека, который жил в комнате до тебя, — пояснила девушка и услужливо перевернула табличку надписью к подростку.       Женя чуть прищурился, но буквы уже сами стали собираться в слово. В ещё одно страшное слово этого дня.       — Этот парень поправился. Мы выписали его несколько недель назад. И ты обязательно выздоровеешь, если будешь послушным…       — Нет! — вскрикнул Женя, зажимая рот руками, прижимая пальцами губы друг к другу в попытке сдержать истерику.       — Поправишься. Верь мне, — девушка часто и испуганно закивала, поспешно принимаясь за последний ритуал — прикрутить к двери новую табличку.       Небрежный почерк оживал буквами, которые из-за отказа поверить совершенно не изменялись. Лёша. Всего несколько недель назад здесь дышал Лёша.       Чувствуя дрожь во всём теле, парень вновь повернул голову — на этот раз рассмотреть небольшой квадратик с цифрой никто не мешал. Эта дверь была под номером четыре и… — Досчитай до четырёх. Так будет легче это сделать. Когда считаешь, всегда проще, Жень.       Парень взвыл, зная, что вера в какую-никакую судьбу уже погасла. Пустота внутри, которой он уже успел обрадоваться, вновь сменилась жгучей болью. Он здесь жил, наверняка зная, что не сможет уже задышать, как прежде.       — Сыночек, всё будет в порядке, — мама так же мягко подтолкнула за порог комнаты, охраняемой железной дверью, а в следующую секунду за спиной послышался грохот. Вот он и один.

***

      — Эй! Ты скучал по мне? — парень явственно услышал голос друга, но, стерев слёзы и оглянувшись, увидел только стены вокруг.       — Лёшка? Ты где? — Женя продолжил крутиться на месте, будто мог случайно не заметить важного человека.       — Я здесь. В твоей голове.       Женя ощупал лоб и сжал виски, словно хотел убедиться, но в следующую секунду в сознании начался шум, даже скорее шипение, как в старом, сломанном временем, телевизоре:       «Ты меня убил. А говорил, что мы лучшие друзья. Но убил. Ты не смог меня спасти… Не смог».       — Я не хотел тебя убивать! — крикнул Женя, пытаясь понять, каким образом можно выключить мысли.       «Может и не хотел. Но теперь я существую только в твоей голове. Знаешь, я здесь надолго. Думаю, ты не будешь против».       Комнату заполнил крик, отражаясь эхом от белых стен. Он оглушал, вынуждал закрыть уши, но голос не исчезал, не замолкал ни на секунду, продолжая обвинять в убийстве и ничтожности, заставляя чувствовать страх, граничащий с безумием.       Где-то в глубине сознания Женя понимал, что сходит с ума, что никакого Лёши не может существовать в мыслях, а остальная часть, отвечающая за понимание происходящего, отравлялась шипящим «ты убил».       Парень всё кричал, но это было, пожалуй, одним из самых бесполезных занятий в одиночестве, среди четырёх белых стен. Звать на помощь тоже не было необходимостью: его никто не слышал, никому не было дела, персонал уже давно привык к частым истерикам среди пациентов. Его заперли, закрыли в этой идеально белой коробке, быть может, на целую жизнь, пока он не присмиреет или не задохнётся от собственной беспомощности.       Здесь был только он; стены, бывшие когда-то тюрьмой для лучшего друга, а теперь ставшие его личным адом с первых же секунд; кусочек неба, где уже загорался закат, видимый сквозь решётчатое окно и обещавший привести с собой луну, чтобы та холодным блеском поглядела на нового пленника четвёртой палаты; и голос Лёши в голове, медленно и мучительно стирающий границу, за которой начиналось безумие.       Уже никому не было дела до Жени, ведь он был искренне нужен лишь одному человеку, который сейчас скользящим призраком перекатывал мысли в попытке развлечься.       Придётся смириться со случившимся, а может, это и будет главной ошибкой в его жизни.       Подросток не знал, как и не верил, что когда-нибудь вновь увидит этот город, ставший пустым и ненужным, хотя воспоминаниями горело всё от тайных переулков до крыш многоэтажек, без единственного человека, молившего лишь о том, чтобы друг не грустил, но и не забывал его. И Женя действительно улыбнулся, бросив взгляд на розоватое небо, исполосанное решётками.       Именно так внушал себе надежду Лёша каждый вечер, пока в окне не появлялась луна. Он тоже улыбался, сидя на этой кровати, всего несколько недель назад.       Оба верили, что справятся, что можно жить дальше после тяжёлого испытания, терзающего ментальное состояние, в запертой палате, что всё время, проведённое здесь, потом кто-то вернёт, извинившись за неудачную шутку, что всё можно вернуть на круги своя, а белые стены не в силах изменить жизнь до неузнаваемости.       Надежда обоих заведомо была обречена.