Эффект доппельгангера

— Эта шлюха так на тебя и вешается! Небось уже хочешь затянуть ее в постель, а? — сальный, отвратительный взгляд серых, беспробудно тупых глаз сочится гнилью и тиной. Их хочется вдавить вовнутрь с омерзительно хлюпающим звуком, голыми руками, причиняя безапелляционно сокрушительную, бесподобную боль. Хочется, чтобы они встретились с не менее дремучим мозгом и застряли в нем, хочется просверлить в голове огромное отверстие, чтобы мозг вытек из нее, потому что его наличие у такого человека абсурдно само по себе. Тойя плутовато улыбается своим представлениям, и собеседник с гордостью думает, что он улыбается ему. Какое невежественное заблуждение. Общество само по себе — лишь невежественное заблуждение. Сколько литров лжи и подобной тупой бессмысленной болтовни вы выливаете друг на друга в день? Они все — фальшивки, и меня оскорбляет то, что ты все еще находишься среди них. Подвал или вроде того: кромешная цикличная тьма, в которой любой звук поглощают монолитные бетонные стены. В них ни единой прорези для окон или дверей — совершенно замкнутое пространство без намека на выход и проблеск солнечного или электрического света. Идеальная цитадель для чистого, одинокого, рационального и незыблемого в своей правоте безумия. Слабоумная шлюха, раскачиваясь на тонких, едва удерживающих нитях сознания, лежит на деревянном, засаленном, чертовски грязном полу. Связанная по рукам и ногам, не имеющая возможности пошевелиться, дрожащая как скот перед убоем, жалкая, жалкая, жалкая — пародия на себя саму. И даже скот в такие моменты не настолько омерзителен, как человек, понимающий, что скоро умрет. Однако в глазах, тупых и ни черта не осознающих, проскальзывает пародия на понимание — усвоение того урока, который человеку может преподать разве что смерть в лучшем из своих убранств. Он выходит из дальнего угла подвала, чиркая зажигалкой, поставленной на максимум и освещающей пасть тьмы синим огнем, наслаждаясь завораживающей картиной предсмертной эволюции под своими ногами и приятной тяжестью только что наточенного ножа в руке. Идет медленно, тяжелыми шагами, вдалбливая в землю чье-то нелепое существование, которое лишь пачкает сапоги и цепляется за ноги, моля о пощаде. Садится на корточки, поднося острие ножа слишком близко к левому глазу, и скалится: — О ком ты, черт возьми, говоришь? Единственная шлюха, которую я перед собой вижу, это ты. Здесь только мы с тобой, и единственное, что я хочу затянуть — это свои руки на твоей шее. Но ты не волнуйся так — смерть подарит тебе исключительный, самый верный и подлинный в этом несуразном, кривом мире смысл. Можешь умереть со спокойной душой. Нож, вонзающийся в глаз, меняет свой угол, устремляясь вверх и нанизывая на себя мозг, вертясь и прокручиваясь в разные стороны, пока слабоумная шлюха захлебывается своим криком, извиваясь на полу змеей и не находя себе места под жгутами нестерпимой, превосходной боли, после чего так же внезапно и бессмысленно затихает. Он разочарованно отпинывает от себя бесполезный труп и зажигает кончик выуженной из кармана сигареты. Затягивается, расслабленно выдыхает дым и прикрывает глаза, стряхивая упавший пепел с подола своего синего, залатанного в паре мест, как и Его кожа, плаща: — Какое разочарование. Некоторым людям даже смерть не может дать и толику смысла. Так, Тойя? Тойя смаргивает, ощущая волнительную, до ужаса приятную дрожь, растекающуюся по всему телу, и сталкивается с вниманием, обращенным на него, — от него ждут реакции. Губы стягивает наглая, самоуверенная ухмылка, отчего место прокола под колечком на нижней губе начинает незамедлительно ныть, причиняя мелкую, но заботливо-нежную, аккуратную боль. Пирсинг уже въелся под кожу и стал ее частью, потому что его — пятнадцать штук картечью по всему телу и тысячами убитых нервных клеток Тодороки Энджи. Действительно, элементарная арифметика. — Возможно, в этом нет никакого смысла, но почему бы и нет? Во всяком случае, тебя третьим мы точно не позовем. Одобрительные смешки со стороны остальных двух отродий ровным счетом ничего для Тойи не значат, потому что он знает — никто не останавливается, чтобы прислушаться, как под ногами хлюпает грязь. Люди слишком часто смеются над разного рода низостью, пошлостью и наклонной тупостью, просто для того, чтобы посмеяться, а когда подобное звучит из уст их авторитета, то смех увеличивается в децибелах в геометрической прогрессии. У Тойи в университете довольно высокий статус-кво циничного и эгоистичного мудака, на который остальные студенты сбегаются как мухи на дерьмо, и его хоть криво, но поддерживать нужно — хотя бы из собственного самолюбия. Даже если ради этого приходится наступать на собственное же горло. — Один-ноль в пользу Тодороки! Обязательно скажи нам, когда сделаешь запланированное — мы заклеймим эту шлюху на весь универ. Вот умора-то будет! — второй по счету ублюдок нарочито весело, подхалимски лживо улыбается, сопрягая улыбку чавкающим смехом и обнажая кривые, желтые зубы, явно умоляющие о стоматологе. Хотя в данном случае никакие брекеты и никакое фотоотбеливание уже не помогут — зубы нужно вырывать с корнем, желательно без анестезии, чтобы затем вставить новые, белые, крепкие, пропитанные ядом, медленно распространяющимся по организму и умерщвляющим его. Нужно лечить то, что лечению еще подлежит и заслуживает его — не более того. Нет смысла тратить ресурсы на то, чтобы гальванизировать труп. Много веков назад люди избавлялись от всех больных, кривых и убогих, потому что гуманность не равна рациональности. Взвесь и оцени товар. Какую Смерть они заслуживают? Кривозубый ублюдок прикован по рукам и ногам к стоматологическому креслу, тщетно брыкаясь и пытаясь вырваться, однако немощных силенок едва ли хватает на то, чтобы шевелиться — умеренно-утешительная доза мышьяка прекрасно делает свое дело. Обезболивающие в подобном количестве не снимают боль, а приумножают ее, становясь ядом, — какое чудесное свойство из Иисуса превращаться в монстра, просто поразительно. Даже если изначально это был все тот же яд. Он сидит напротив, сцепив руки около подбородка, закинув одну ногу на другую и слегка, вполоборота крутясь в кожаном кресле. На лице — медицинская маска блекло-зеленого, болезненного цвета, на руках — черные латексные перчатки, ласково обнимающие длинные пальцы, на теле — белый больничный халат, небрежно наброшенный на плечи. Суженные бирюзовые глаза с яркой металлической искрой наблюдают флегматично, но внимательно. Его утомленный вздох предшествует невольной судороге на лице кривозубого ублюдка, жмурящегося от настырного, кричащего, чересчур яркого света лампы, направленного прямо на лицо и вызывающего чувство скребущей в горле, противной тошноты. Он встает с места и подходит к своему пациенту, склоняя голову набок и обезображивая под маской и так покрытое темно-фиолетовыми ожогами лицо широкой саркастической улыбкой. — Ну, как дела? Что-нибудь болит? Ах да, полагаю, болит все и везде, но, быть может, что-то просто... больше? Что же, не так и важно, — Он пожимает плечами, протягивая руку в сторону и беря с небольшой металлической тележки рядом со стоматологическим креслом скальпель, заманчиво поблескивающий острием в свете настырной лампы. — По правде говоря, твои зубы никуда не годятся — гадко, отвратительно, просто ужасно. С ними нужно что-то сделать, ты не думаешь? Хм... возможно, ты у меня будешь человеком, который... Кривозубый ублюдок начинает сопротивляться активнее, когда Он просовывает скальпель в рот, ведя им вдоль левой щеки, наслаждаясь хрустом разрезаемых кожи и десен, заглушаемым неистовым, переполненным болью и страданием, криком. Затем скальпель прокладывает себе дорогу уже вдоль правой щеки аккурат до уха, затрагивая мочку и едва ли не срезая и ее тоже. — ... смеется. Вечно, понимаешь? Здорово, правда? Теперь-то тебе смешно, да? Что ты мне там говорил, кого ты там собираешься заклеймить, о чем я должен буду тебе сообщить? Ну же, посмейся ради меня еще, — тихонько, но безудержно смеясь за обоих, размеренно говорит Он и расширяет глаза в абсолютном, ничем не сдерживаемом исступлении. Кровь брызжет во все стороны и пачкает Его больничный халат, маску, часть лица, не прикрытую ей, и волосы, но Он не брезглив, поэтому принимает ее как данность. Когда резать становится нечего, Он опирается обеими руками на подлокотники кресла по обе стороны от своего пациента, низко опуская голову и постепенно заглушая свой смех, роняет скальпель на пол, который со звоном ударяется неподалеку. Кривозубый ублюдок откидывается на кресло с отсутствующим, совершенно истощенным видом, пока кровь потоками хлещет из его рта, заливая собой шею и грудь. Он морщится и отвешивает хлесткий удар по щеке или тому, что от нее осталось, после чего берет своего пациента за скулы и с силой сжимает, дробя скуловые кости и упиваясь измученными, изможденными стонами: — Эй, пока не откидывайся, еще рано. Я вколол тебе в десна достаточное количество мышьяка для того, чтобы ты мучился, но недостаточное для того, чтобы откинулся прямо сейчас, иначе неинтересно. Ты в курсе, что раньше мышьяк называли «королем ядов»? Красиво, правда? Но это было еще в Средневековье... Знаешь, чем мне нравится Средневековье? Раньше в медицинском плане не были столь привередливы, как сейчас. Да, медицина была отстойной, мягко говоря, но зато боль была настоящей. Раньше человеку не вкалывали всякую бурду под пафосным названием «анестезия», только чтобы облегчить или полностью снять боль, ну или вкалывали, но оно едва ли помогало. Раньше эту боль причиняли как дополнение к лечению, круто, да? Кому вообще сдались ваши наркозы и анестезии? Чувствительность тела никогда не должна ни притупляться, ни тем более атрофироваться, даже на самое краткое время. Боль — это естественно, боль — часть нас самих. С ней нужно дружить, понимаешь? Ей нужно наслаждаться. Вот прямо как ты сейчас. Кайфово, да? А ведь будет еще лучше. Кривозубый ублюдок начинает забавно мотать головой из стороны в сторону, скуля дворнягой под дулом ружья, когда Он вновь простирает руку в сторону, цепляя с тележки бормашину и включая ее. Звук, издаваемый ей, больше похож на звук дрели или даже бензопилы, и сама она слишком большая для стоматологического инструмента. Несчастный пациент отворачивается, вжимаясь в кресло еще сильнее, когда бормашина приближается к нему, и Он облизывается от предвкушения, в захлестывающем разум безумии расширяя глаза и изрекая: — Я буду сверлить содержимое твоего рта до тех пор, пока бормашина не выйдет из твоей головы! Два:ноль в пользу Тодороки! Скажи ему, что я непременно сообщу ему, как только закончу... Тойя... Ток, выстреливающий в солнечное сплетение и рассекающий внутренности, заставляет вздрогнуть от переплетения физического и ментального наслаждения. Приходится снова отвечать, еле как ворочая языком и делая вид, что разговоры вызывают что-то большее, чем желание выблевать свое же нутро: — Не волнуйся, ты узнаешь обо всем первым. Тебе понравится. Я опишу тебе все в подробных деталях, — Тойя, более не сдерживая себя, позволяет макабру кружиться на лице, чувствуя, как зрачки затмением заполняют радужку, а рот приоткрывается, чтобы сложиться в зеркалящий Его оскал. Тойя не без удовольствия подмечает то, как напрягается вся компания кретинов, чувствуя себя явно неуютно, и, чтобы удобрить эту почву страха, хрипло, пугающе смеется. — Ты жуткий, чувак. Не зря у тебя такое имя в университете, хр-кха-х, ха-ха! Ну так что насчет этой красотки? Какие у тебя вообще предпочтения в сексе, как собираешься ее выебать? Кх-х-х-х! Поделишься с нами? — у последней мрази в этом перевозном мини-цирке уродов на колесиках часто дергается глаз и уголок губ, словно у него неизлечимый гиперкинез, создающий вкупе с прерывающими речь нечленораздельными, животными звуками и даунским выражением лица карикатуру, вдохновившую бы любого художника-кубиста. Знаешь, он мне подкинул замечательную идею... как думаешь, почему говорят, что красота — двигатель прогресса, когда уродство тоже неплохой архимедов рычаг? Только ли добродетель и созидание обещают эволюцию? Хаос — порождение всего. Когда кто-то разрушает или совершает преступление, другие совершенствуют уже созданное и пытаются предотвратить следующее разрушение. До тех пор, пока не дают слабину, но это уже превращается в цикл. Именно поэтому деструктивизм — очень тонкая наука. За՜мок из металла, различного рода мусора и грязи не пропускает ни городской электрический свет, ни людской шум, зато хорошо пропускает гром, молнию и тяжелый, непрерывный ливень. Он сидит на высокой груде металлолома, вертя в руках арматуру, подбрасывая ее и ловко ловя за спиной. В промежутках тишины между тем, как гром сотрясает небеса, вторя ударам молнии, слышно то, как Он свистит мелодию Элли Драйвер из «Убить Билла». Молнии ударяют в кучи металла совсем рядом, и Он непрерывно, почти не моргая, наблюдает за тем, как электричество бесится и бьется в конвульсиях. Завораживает. Незабываемо красиво. Гиперкинезно-даунское нечто валяется неподалеку — относительно живое, относительно дышащее, относительно в сознании — какое невероятное везение. Когда жертва просыпается, не понимая, где находится, Он спрыгивает со своего импровизированного металлического трона и медленно приближается, перекидывая арматуру из одной руки в другую и насвистывая чуть громче и агрессивнее. — Последний на сегодня этюд, я полагаю? — Он останавливается напротив резко севшей на землю жертвы и, когда та порывается встать и убежать, с силой наступает ей на лодыжку, ломая. С закатившимися от раздражения глазами выслушивая уже третий за день преисполненный боли крик, Он, постукивая арматурой по плечу, безразлично и хладнокровно продолжает. — Знаешь ли, я сегодня очень добренький. Да и погода прекрасна, скажи? Не грех и умереть, а? Если сможешь сбежать отсюда на своих двоих и не умереть от удара молнии, то я отпущу тебя. Хотя такая смерть должна показаться тебе раем, умереть от длани природы — не великолепно ли? Во всяком случае, заманчивое предложение, не правда ли? Не отвечая (ах, какая невежливая мразь), гиперкинезно-даунское нечто, превозмогая боль в ноге и явно во всем своем нелепом существовании, поднимается и, прыгая на уцелевшей левой, пытается найти выход из замкнутого металлического круга. Всякий раз, когда молния ударяет о кучи мусора где-то поблизости, нечто забавно отшатывается, запинается и падает лишь для того, чтобы затем снова встать и начать метаться из стороны в сторону по новой, по новой и по новой. Наконец, придя к довольно мудрому выводу, что выхода нет, жертва забивается в угол, накрывает голову руками и хнычет, повизгивая и издавая свои любимые нечленораздельные животные звуки. Он вновь подходит, издевательски медленно и тяжело, закидывая голову назад и смотря на небо, в котором вантаблэк поглощает кровь. Серебряные паутины молний прорезают пространство, звенят стенаниями под музыку реквиемов и псалмов. Величественная, восхитительно красивая и грациозная апология смерти. — Скажи-ка мне одну вещь, — обращается Он к своей жертве, подходя почти вплотную, но так и не отрывая взгляда от неба. — Почему люди так боятся грозы? Потому что у них есть множество связанных с ней стереотипов и примет, таких же тупых и бессмысленных, как они сами? Или потому что молния может убить их? Так странно — бояться чего-то, что прекраснее, лучше и сильнее тебя во сто крат. Я хочу с непомерными желанием, восхищением и удовольствием стучаться в крышку собственного же гроба, понимаешь? Я не боюсь, я всей своей сущностью тяготею к тому, что вызывает у меня страх. То, что вы называете «отвратительным», «ужасным», «ненормальным» и «страшным» вовсе таковым не является, потому что в этом мире все естественно, а смерть... она естественнее и прекраснее всех. Так о чем это я? Ну конечно, мой безмозглый друг, со своими страхами нужно дружить, в них нужно влюбиться, их нужно обожать. И, дьявол, как же скучно вдалбливать что-то тому, кто даже через тысячи лет этого не поймет. Он ударяет ногой по шее жертвы, заставляя ту упасть лицом в грязь, и только тогда позволяет себе посмотреть на нее с брезгливостью и презрением. — О чем мы с тобой говорили? Хочешь узнать, какие у меня предпочтения в сексе? О, ты узнаешь, тебе понравится, — Он выспренне медоточиво тянет слова вместе с рвущейся по швам улыбкой и снова начинает крутить арматуру в руках, слизывая с губ дождевые капли. — Знаешь ли, металл очень хороший проводник электричества. Золото, серебро, медь и алюминий — лучшие в этом деле. Железяка у меня в руках, конечно, проводит ток похуже, но тоже неплохо, думаю, сойдет. Ну что, будем считать удары молний вместе? Гиперкинезно-даунское нечто еле как приподнимает голову, с ужасом в глазах уставившись на Него, и Он смеется припадочно, лихорадочно и совершенно помешанно: — Ты правда думаешь, что разгадал мои дальнейшие действия? О, это был бы совершенно другой взгляд, поэтому попытайся еще. Правило тридцать на тридцать, знаешь ли. Раз... два... по моим расчетам на тридцать молния должна ударить сюда. Молись, чтобы они не были верны, — Он с привычным прищуром вкупе с омерзительной, едкой, растлевающей ухмылкой всматривается в горизонт — туда, где молния обрушается на землю зигзагами, ходит конем и появляется совсем рядом слишком внезапно и быстро. Настолько, что внутри все восхитительно замирает и обрывается, чтобы возродиться вновь. — Двадцать пять... — Он обеими руками берется за арматуру и приподнимает ее аккурат над жертвой, выжидая. — Тридцать! — Он с силой вонзает арматуру в задницу жертвы и отходит в сторону, с блаженством вслушиваясь в душераздирающий крик, который лишь усиливается, заглушая даже ливень, когда молния ударяет в арматуру, и все тело вспарывает электричество. Гиперкинезно-даунское нечто очень быстро замирает и больше не двигается, от места выхода молнии — головы — идет тонкая струйка дыма. — Оу, из задницы в голову? Забавно и очень тебе подходит. Ну как? Теперь ты узнал, как я выебываю людей. Надеюсь, тебе понравилось, как жаль, что посмертно. Что скажешь, Тойя? Он останавливается за спиной, одной рукой оплетая грудь, а другую нежно кладя на шею, словно набрасывая на нее столь желанный хомут. Тойю потряхивает от этой близости, и он медленно, с привычной готовностью поворачивает голову, сталкиваясь с жадным, заинтересованным взглядом своих же глаз. Его глаза — чертово сожженное неоном небо, и к ним не тянуть элементарно не может, потому что они принадлежат лишь одному ему. Он заключает Тойю в замкнутую электрическую цепь без предохранителя, вводится внутривенно и становится личным парентеральным питанием, без которого организм не может существовать. И Тойю это совершенно устраивает. — Тодороки, ты в порядке? Выглядишь так, будто мысленно поимел эту девку во всех возможных позах, — на него смотрят с замешательством и подозрением, но Тойе плевать, потому что ничего больше не важно, кроме Его присутствия. Ну, что ответим напоследок? Тодороки Тойя у нас ведь (не)хороший мальчик? Тойя ядовито усмехается, прикрывая глаза, и собственный ответ слышится эхом издалека, потому что один и тот же голос накладывается поверх другого: — Да, пожалуй. И вы даже не представляете, насколько это было хорошо.

***

Их гребаное фамильное поместье — склеп в японском традиционном стиле: ваби-саби-хуяби в классическом разрезе прямиком из морга. Белые, в жизни не тронутые ни одним пятнышком грязи, стены, холодный пол из черного камня под ногами, дорогая дородная мебель, минимализм и стерильная чистота, ну и члены семьи, из которых максимум двое в относительном порядке как чудное интерьерное продолжение. Тойя ненавидел бы это, если бы Он не был в восторге. Он вообще приходит в экстаз от всего мрачного, уродливого, пагубного и дохлого, отнюдь не мертвого. И Тойя эту тягу даже разделяет, в разумных количествах, чтобы окончательно не превратиться в импресарио сатаны воплоти. Потому что условный, субтильный, едва не рвущийся контроль над Ним — единственное, что их обоих еще сдерживает. Сводя с ума каждый чертов раз, Он Тойю и контролирует, пока тот думает, что контролирует обоих — ирония, заслуживающая оваций. Тойя бы переехал уже давно, да Он как раз и удерживает, почти что насильно, с каким-то особым упоением, в котором лишь смесь садизма и мазохизма наблюдая за тем, как Тойя медленно, но верно сходит с ума. Именно поэтому Тодороки Тойя, почти что прилежный студент, хороший любящий старший брат и вовсе не хороший, неблагодарный сын, которому в детстве нечаянно с ноги сломали психику, гниет изнутри, хмелея от саморазрушения в двойном размере. И вот после тяжелого скучного дня в университетской дыре мы возвращаемся на мое любимое кладбище домашних зверьков и одного буйвола, которому вовремя не сделали прививку от бешенства. Чудесно. Тойя хмыкает, уже собираясь подняться по лестнице, но весь кривится, когда сзади его окликают: — Подожди немного, Тойя. Этот тон, строгий и грозный, но деланно заботливый и пытающийся быть осторожным и мягким, мгновенно заставляет сжать перила до вздутия вен на руке и яростно-алых, рябящих перед глазами фракталов. Что. Это. Черт возьми. За тон?! Если сейчас же не вывернет тебя, то за тебя это сделаю я. Отвратительно. Непростительно. Почти физически хочется удавиться. Тойя часто дышит за них обоих, заглушая проносящиеся калейдоскопом мысли в голове, и разворачивается лицом к Энджи, отвешивая тому глубокий реверанс. Зубоскалит и вскидывает голову, чтобы прошипеть саркастическим, желчным голосом: — О, папочка с работы вернулся. Не волнуйся, твой сыночек сегодня вел себя хорошо, посетил все лекции и готовится к сессии, поэтому из универа не выгонят. Возможно, на днях немножко выпил, но мне ведь двадцать два, так? Вроде уже можно. Ах да, еще сделал за последнюю неделю три пирсинга в разных частях тела. Один, как видишь, на губе, а чтобы показать остальные два, мне придется раздеться. Ну, тебе придется хорошенько меня попросить. Он перемещается за спину Энджи, и Тойя пытается держать Его в поле своего зрения, потому что бояться стоит не отцовского гнева на свою очередную выходку, а Его и одного лишь Его. Тойя Энджи не боится еще с детства — в свое время перебоялся, перетерпелся и очень много всякого другого поганого «пере», который ощутил на собственной почти полностью истлевшей, разложившейся шкуре. А вот того, кто может убить, даже не моргнув, хотя бы опасаться стоит. Но не то что бы Тойя опасался хоть капельку. А вот за самого Энджи, пожалуй, на все полноценные минус сто семьдесят восемь. Триллионов. — Прекращай кривляться, Тойя, — как-то слишком спокойно для себя рявкает Энджи, дежурно напыщенно складывая руки на груди и кивая на своего сына, словно бы пропуская все сказанное мимо ушей. — Ты в курсе, что в твоего однокурсника на днях насмерть ударила молния? Его аура так потрясающе насыщенно темнеет, а сам Он склоняет голову набок, голодно и маниакально облизываясь на Энджи, почти маньяком, заприметившим заинтересовавшего его прохожего. Тойя не может оторвать от Него восхищенного взгляда, пока Он смотрит на Энджи, а сам «папочка» буравит уже Тойю — вот и заряжен динамит, осталось лишь одно неверное движение... Хоть бы рвануло. — В гиперкинезно-даунское нечто? — глупо переспрашивает Тойя, грудным смехом прослеживая то, как Энджи оборачивается, чтобы увидеть, на что смотрит его сын. Но вот так неожиданность. Не видит. — В какое нечто? О чем ты? — Энджи не понимает ничегошеньки, и это уже становится его пожизненной облицовкой, почти доспехами, на которых разве что надпись нужна: «Не вдупляю». — А? Да пофиг. Подожди, а в какую часть тела его ударило? Только он один умер? Какого черта? — сначала наигранно растерянно, а затем уже искренне возмущенно прикрикивает Тойя, на что Он позади Энджи лишь разводит руки в стороны: «похоже, еще не написали в газетах». Энджи тем временем подозрительно щурится — дурацкая псевдосемейная псевдопривычка — хоть он и привык к подобному поведению старшего сына, но в этот раз что-то не так. — Что ты имеешь в виду? — Нет, ну в какую, скажи. — В филейную, Тойя. — Пфф-хф-хф-фх, какая поразительная точность. Ох, постой! Я же не приготовил реакцию. Сейчас, секунду, — Тойя делает серьезное, каменное лицо на мгновение, после чего театрально округляет глаза и закрывает ладонью рот, качая головой и хныча. Видя чуть презрительный, огорченный вид Энджи, Тойя невинно хлопает глазами. — Что? Это же лицо полное ужаса, понимаешь? Я так шокирован, так расстроен, бедный, бедный мой Мезео, у него было великое будущее. Или его звали Мицуо? Мицеру? Мичико? А, нет, это уже женское имя. Во всяком случае, папочка, тебе бы научиться распознавать эмоции, а то совсем дремучим старикашкой стал. Тойя быстро оказывается рядом с отцом и панибратски хлопает того по спине, почти обнимая широкую грудь и кладя подбородок на отцовское плечо. Он почти трясется, но выглядит все еще до родного — собственного! — самодовольным и наглым, когда Тойя клацает зубами прямо у Него перед лицом: ну же, придумай для папочки прекрасную, жестокую смерть, отомсти за нас обоих. Нет? Кажется, ты сам себя и блокируешь, что-то из нашего общего подсознания, какие-то первобытные страхи из детства, так? Жаль, в который раз очень жаль. — Завтра ты должен навестить мать в... диспансере, — снова останавливает порывавшегося сбежать сына Энджи, даже не удивляясь странному, однозначно не без подоплеки физическому проявлению «любви». Тойя замечает, как Энджи неловко, почти скорбно поджимает губы и не может, даже не собирается сдерживаться от токсичных, фонтанирующих миазмами слов: — Диспансер! Ах, диспансерик! Красиво, трогательно, очаровательно! Замечательный эвфемизм для того, кто не хочет говорить грубое «психушка». Особенно для того, кто мать туда и засунул, да? — Энджи мгновенно мрачнеет, становясь непробиваемо, почти опасно суровым, вспыхивая и едва ли в переносном смысле горя. — Ладно-ладно, дэддик, не переживай так, посетим, навестим, проведаем, разузнаем, надеюсь, не свихнемся окончательно в процессе, все будет шикарно (нет). От Энджи, наконец, получается избавиться, и Тойя, разогнавшись вместе с адреналином, вспенившимся в крови, почти напарывается на вышедшего из-за угла коридора второго этажа Шото. Он издевательски близко, грузно, и слишком, чересчур хорошо дышит куда-то в шею, и Тойя ощущает лишь Его жажду убийства, лицезрения смерти и мучений в том, как Он вслушивается в подскочившее сердцебиение младшего брата и любуется его смазливым, удивленным лицом. Младших не трогать, иначе я тебе живот вспорю. Ты хотел сказать, нам вспорешь? — Привет, мелкий трутень, — радостно машет перед извечно недоумевающим младшим братом рукой Тойя и смачно целует того в нос, после чего быстро огибает и открывает дверь в свою комнату. — Пока, мелкий трутень. Не дожидаясь реакции от Шото, едва пересекая границу, отделяющую Их собственный и остальной мир, Тойя закрывает дверь в их комнату и мгновенно оказывается в своих же руках. Он ловко ведет Тойю, кружа в игривом, стремительном, забывчивом вальсе и легко, как так и надо, бросает на кровать, нависая сверху. Тойя видит перед собой почти что свое собственное отражение: черные волосы вместо собственных привычных красных, пирсинг, которого даже больше, чем у него самого и, что самое главное — фиолетовые ожоги почти по всему телу с рваными, обуглившимися краями, закрепленными скобами и крестами. Он нежно гладит Тойю по голове, очерчивает пальцами черты своего же лица и улыбается бесконечно нежно, заботливо и тепло, и Тойя знает — это самая искренняя улыбка, которую он когда-либо видел и которую ему удастся увидеть до конца Их жизни. — Ждать тебя целую вечность так утомительно, Тойя. Ну так что скажешь? Меня так взбесили те ублюдки, просто не поверишь, но они подарили нам с тобой отличное настроение на все эти дни, ведь питаться людской тупостью и чувствовать свое превосходство так дурманит, особенно когда знаешь, что их дни — последние в этих никчемных, слабых, отвратительных жизнях. Тебе понравилось, Тойя? Тойя тянется вверх, к Нему, и самозабвенно, расслабленно прикрывает глаза: — Очень понравилось... Даби.