Эффект доппельгангера

Он сидит у ее ног, преданно положив голову на колени в белых больничных штанах и почти склепно умиротворенно прикрыв глаза. Она, конечно же, ничего не видит и не чувствует, но рука у нее слегка дрожит, подергиваясь — так, будто собирается пройтись давным-давно позабытой заботой по его смольным волосам, зачерпывая лишь воздух. Он сидит у ее ног словно великий грешник у образа или сам Дьявол у паперти церкви, которая способна сжечь его дотла — религии хороши лишь в атеистической окантовке идеологии и эстетики. Тойя напротив смотрит на это не моргая, не чувствуя ни угрызений совести, ни раскаяния — Даби имеет на прикосновения к ней такое же право, как он сам. Пусть даже оба они пропитаны грязью и кровью настолько, что вся скопившаяся скверна, не вмещаясь в их переполненные сосуды, сочится и вытекает. Но что такое эти «грязь» и «кровь»? Совершенное ничто во всех плоскостях и меридианах, и они зачерпнут столько, сколько понадобится, не зная меры. Ведь они оба готовы за нее и убить, и умереть, и Тойя знает доподлинно: Даби сделает и то, и другое, если понадобится. И она, конечно же, единственная, кого он в жизни не тронет. Она — доказательство того, что бессмысленно названная «темная» сторона Тойи вообще способна на истлевшие останки «любви» или того, что ей зовется. Потому что «светлая» была давно погребена истиной треклятой жизни и их беспросветным, загнивающим мировоззрением. И возродить ее уже никто и ничто не в состоянии, даже она. Потому что она их мать. И для них обоих это одновременно узы, догма и приговор. — Ты редко приходишь, Тойя. Ты же знаешь, я всегда рада видеть... всех вас, — Тодороки Рей запинается, как-то боязливо сжимая руки в кулаки, и в этой заминке проследить вскрывшееся и истекающее гноем имя «Тодороки Энджи» не составляет труда им обоим. У Даби с шакальим голодом обнажаются зубы, и Тойя мысленно подсчитывает, сколько амперов еще понадобится, чтобы их терпение, наконец, вспороло себя электричеством и стерло Энджи со всех возможных кор — земных и мозговых. Ох-ох-ох, мертвый Энджи — настолько превосходно, что перехватывает дыхание: такого им не снилось даже в самых влажных снах. Если уж только это сможет затянуть их отцовско-сыновнюю связь как можно крепче и туже — чтобы даже пошевелиться и вдохнуть в ней не смогли, то Тойя, конечно же, согласен. Убить, опустить в формалин, ухаживать и любоваться как своей самой желанной куклой за стеклами серванта их с Даби искореженной, извращенной любви — сказочка-мечта, может ли, в самом деле, быть лучше. В конце концов, едва ли не самая большая ненависть — это следствие отверженной «любви» и безразличия, когда о твоем существовании попросту забывают. Не в состоянии получить желаемого, человек озлобляется и черствеет. Чтобы не чувствовать отчаяния, лучшим вариантом будет наполнить себя циничной, токсичной ненавистью, которая поможет выжить и двигаться вперед. Ненависть выливается в навязчивую идею, становится существом, обращается самой любовью. В итоге в ненависть влюбляешься, она превращается во внутреннюю константу. Тойя с Даби ненавидят Энджи в своей безмерной, неудержимой, маниакальной любви. И так просто убить его будет слишком скучно. Пока. — Я знаю, мам, — Тойя примеряет на себя деланную неуверенность и понимает, что она ему не к лицу: слишком мала для амуниции его цинизма. — Просто это место действует на меня слишком болезненно. А ты в нем — особенно. Ты не сумасшедшая. И никогда ей не была. Ты не для этого места, и оно не для тебя. Даби приподнимается, и его оскал рассекается вверх и по сторонам, натягивая и заставляя трещать скобы: «В отличие от нас, не так ли?». Тойя слегка закатывает глаза: риторические вопросы никогда не нуждаются в ответах, а аксиомы — в доказательствах. Стены психбольницы для них обоих родные, словно первые роды Рей принимали именно здесь, под сладостный и будоражащий аккомпанемент криков агонии отсутствия рассудка всех этих сумасшедших. Бетон этого помещения всегда им рад как любимейшим желаннейшим гостям, и они знают — он хочет заточить их в себе как в Железной деве. Да только их здесь никогда не закроют, потому что Тойя слишком хорошо умеет притворяться и их безумие скрывать, а Даби — убивать и трупов за собой прибирать. — Я... заслужила это, ведь есть за что, есть. Я вылила кипяток на лицо Шото. Я так виновата перед всеми вами... Простите, что так и не смогла стать для вас заботливой, любящей матерью, простите, простите, простите меня... — Рей прикрывает лицо руками, лихорадочно трясясь в своих матерински искренних и уязвимых, оттого и нелепых, покаяниях. Тойя морщится, кидая предупредительный взгляд на дверь, и Даби стрелой оказывается у нее. Хватает одного щелчка поворота, чтобы закрыть на ключ, украденный ими еще тогда, когда мать в психушку только увезли. А то ведь Тойя все это цикличное дерьмо слишком хорошо знает: лишь повышение тона пациента на жалкий децибел спровоцирует на всех порах мчащихся санитаров, которые непозволительно грубым касанием шприца введут «потерявшего контроль пациента» в анабиоз. Знаем, проходили и в повторении не нуждаемся. — Все в порядке, мама, дыши чаще, — Тойя в словах, а особенно в утешительных и успокаивающих, барахтается как в трясине, не в состоянии выбраться из своей ментальной могилы. Речи любит за них обоих с ноги толкать Даби — где-то там на своих личных кладбищах, где перед очередным убийством учит жертву их философии на двоих. Тойя же привык общаться прикосновениями — гематомами от ударов, если его что-то не устраивает, подзатыльниками, адресованными Шото и Нацуо за очередную провинность, мягким поглаживанием по голове Фуюми и редкими, но наиболее ценными объятьями, которые подарить он может лишь матери. К Энджи он, конечно же, тоже прикасается, выжигая на отцовской коже клейма и экземы его вечной вины, от которых тот уже в жизни не избавится. Прикосновения Тойи служат вечным напоминанием того, что Энджи с ними со всеми сделал, и Тойя обожает касаться отца, делая это с каким-то извращенным желанием, почти вожделением, едва ли не прописывая у себя на лице эдипов комплекс наоборот. В конце концов, у них в головах все искажено зазеркальем, в котором все зеркала до единого ими собственноручно перебиты. И их это чертовски устраивает. Потому что стереотипы, принципы, законы и мораль этого мира — не то, что могло бы их удерживать. Именно сейчас Рей нужно успокоить и помочь заснуть, потому что, если ее срыв хоть кто-то из персонала заметит, срок продлят, а они оба слишком хотят, чтобы мать выписали из психбольницы уже в этом году. Ведь лишь под их с Даби эгидой она сможет нормально жить, а не существовать, и пусть только Энджи к ней прикоснется — пальцы, руки, ноги, каждую из двухсот с лишним костей они ему переломают, а Нацуо с Шото еще и накинут сверху. Пусть даже Тодороки Энджи всеми силами пытается исправиться, на исходную позицию регресса человека может вернуть что угодно — любой пустяк, а они никогда не рассматривали вторые шансы. Именно поэтому Тойя помогает Рей, все еще трясущейся и поскуливающей, подняться со стула и лечь на кровать, к нейтрально выкрашенной, тщательно отштукатуренной, но все равно демонстрирующей всю свою многострадальную историю, стене. Это с концами рехнувшихся оборачивают в войлок, чтобы не разбили свои слабоумные башни об бетон, и Тойя рад, что Рей во всем этом жернове их чертовых жизней сохранила рассудок и не пытается навредить себе или покончить с собой. Потому что, стоило бы клятвой расписать на этой поганой стене: если бы с матерью что-нибудь случилось, они с Даби устроили бы всей это психушке кровавую баню. Смерть, конечно же, лучшее, что вообще с человеческой жизнью может случиться, но Тойя с Даби эгоистичны настолько, что не готовы отдать в ее распоряжение Тодороки Рей. По крайней мере, пока сами не захотят заснуть в ее вечной колыбельной. — Я здесь, мама, я здесь, — Тойя шепчет убаюкивающе и тихо, ложась рядом с Рей и накрывая их обоих одеялом. Мать цепляется за его рубашку как за гарант защиты и спасения, и Тойя не может ее в этом винить: ее сделали слабой и кроткой (но при этом она все еще остается парадоксально сильной), ей спустили жизненную энергию, ее затравили и морально уничтожили. И они никогда этого не простят. В конце концов, они редко приходят к матери просто потому, что не хотят сорваться — хватит одного лишь ненароком всплывшего в мыслях Тойи желания, чтобы его доппельгангер убил каждого, кто попадется на глаза. Психушки нужны не для того, чтобы лечить психически больных людей. Они нужны для того, чтобы калечить здоровых, — Даби подходит к кровати, не отрывая насмешливого, нетерпеливого внимания от двери. Тойя знает — он желает, чтобы сюда ворвались, пусть даже без особых намерений, ведь зачем защищаться, когда можно просто нападать. И тогда Даби с превеликим удовольствием растерзает их на фарш, который они бы скормили бездомным собакам недалеко отсюда. Только повод, самый ничтожный и незначительный, чтобы их ненависть, не зная никаких пределов, вырвалась и похоронила под собой все, до чего сможет дотянуться. Потому что их ненависть — целая пандемия во вселенских масштабах, сам ад в своем апогее, и никому лучше не вкушать ее сполна. Как и все остальное в этом мире, не так ли? Больницы в целом созданы для того, чтобы калечить и способствовать медленному, но верному самоубийству человека. Учебные заведения убивают стремление к получению знаний, но не подпитывают, а ежедневная рутинная работа — к труду. Социум и его влияние порождают мизантропию, и сама жизнь призывает к смерти. Так уcтроен этот чертов мир — то, что должно вызывать желание созидать, отторгает и побуждает лишь уничтожать. Я люблю это миллионное пришествие ада воплоти, ведь оно вызывает превосходную в своей неукротимости ненависть, — руки крепче смыкаются за спиной матери, а губы рубит, подпитываясь ядом неозвученных мыслей, тесак ухмылки. Даби небрежно наклоняется, с трепетной осторожностью касаясь лба Рей, и Тойя видит, как вымоченный в циане марганец собственных глаз напротив прожигает нежность, и челка спадает зловещей светотенью на лоб. Почти физически ощутимо и оттого превосходно. Хотя все, что делает Даби, Тойя на автомате относит к категории «превосходно» — слишком много одержимости друг другом, которую они не могут в себя уместить. Их одержимостью забиваются морги и подобные этой психушки. Их одержимостью синим вспыхивает пламя и наполняются землей могилы. И их одержимостью, конечно же, нагреваются печи крематориев. И огнем этих крематориев они греются. — Спи спокойно, мама, я с тобой, — когда Рей засыпает в его руках, Тойя в последний раз мажет сухими губами по ее щеке, немного ослабляя цепи объятий и оборачивая свой шепот в сакральное пророчество. — Тебя больше никто не посмеет тронуть. В коридоре стоит удушливый аромат разной масти болезней и даже самой смерти. У Даби грудь заходится в невозможности надышаться этим, а Тойя флегматично подмечает, насколько же им обоим это нравится. Стоило бы посещать это великолепное место почаще хотя бы для того, чтобы навещать Тогу и Джина — самых забавных сумасшедших, которых они за свои дежурные визиты «диспансерика» раз в полгода вообще встречали. Собеседников веселее и интереснее, действительно, не найти: у помешанной патологический фетиш к гуро и крови, поэтому в редкие встречи в ее палате со словами «Я скучала, Тойячка!» она набрасывается на Тойю чаще всего с ножом, а когда изымают — душит голыми руками. Тойя отбитый напропалую, и ему это нравится, да и секс с Тогой хоть и случается обычно раз в полгода-год, но получается отменным. Тога тяготеет к боли, крови, ранениям и смерти не меньше его самого, и Тойя все ее пристрастия с удовольствием разделяет, а в его сознании иногда даже миксуют идеи Даби, что с психопаткой было бы приятно не только спать, но и убивать. Сам Даби их редкие утехи с Тогой тоже разделяет, но вожделеет он одного лишь Тойю, поэтому к позиции посередине тот даже начал привыкать. В конце концов, Тойя спит с людьми редко и лишь с теми, кто его по-настоящему заинтересовал, слишком уж мешают брезгливость и мизантропия, да и либидо Даби ему обычно хватает по самые яйца во всех возможных смыслах. Ну а что насчет Джина, то он даже нормальный, по крайней мере, самый ненормально нормальный сумасшедший, которого Тойя вообще встречал. Ну и что, что у него психика расколота на две почти симметричные равнозначные части вместе с лобной — даже с раздвоением личности Джин остается тошнотворно простым, добрым и дружелюбным, что Тойю частенько бесит. Впрочем, у Тойи самого почти что диссоциативное расстройство идентичности, ну помимо того, что Даби он не выдумал, ведь тот действительно существует (он за столько лет почти в это уверовал, хотя, по факту, черт его вообще разберет, что такое есть Даби — есть и замечательно). Во всяком случае, монотонность редких посещений этой психушки Тога с Джиной отлично своим существованием разбавляют, да и Тойя даже рад, что они застряли здесь навечно — потому что таких так просто не выпускают. Тойя знает: его бы тоже ни за что не выпустили, но расшатанный, похожий на непонятную субстанцию рационализм, заточенный в хрупкую оболочку контроля, еще пока не дает сорваться — только это и спасает. И скучно и необходимо. Как думаешь, для чего оно все? — Даби неопределенно обводит коридор скупым пренебрежением, и над ними потухает люминесцентная лампа, опуская в полутень. Тойя размышляет, что было бы замечательно вырубить электричество у всей психбольницы, чтобы паника заколотилась в эпилепсии страха, чтобы пациенты начали орать и громить, разбиваться о двери своих заточений, вырываясь наружу. Маленькая вакханалия как услада для сердца — когда выпишут Рей, обязательно нужно будет организовать что-то подобное. Это такая трогательно лицемерная порука, ха? Считать, что подобные места действительно лечат,  — обгоревшая фиолетовая кожа на лице Даби натягивается неровными складками в рябящей экзальтации. Для Тойи это было бы жутко, если бы не было так обворожительно, как эстетика всего отвратительного, что есть в мире, заключенная в его личной любимой тьме. — Они все обязательно вылечатся, если пройдут терапию, да? Станут вменяемыми людьми, нормально функционирующими ячейками общества, столь выгодными государству. Пока они психически нестабильны, они не просто опасны или непредсказуемы, они бесполезны, ведь не способны работать, а значит являются дармоедами. То же самое с преступниками — кому нужны бесполезные лишние рты? Вот только истребляют их как-то медленно, не считаешь? Ведь это будет негуманно - срубить с плеча и эвтаназировать, социум не одобрит. И это считается элитной психбольницей, не так ли? Обычно сюда отправляют либо отпрысков и других родственников богатеньких и влиятельных, либо же кубарем отбитых, то есть тех, с кем неквалифицированные работники попросту не могут справиться, пусть и подобных даже здесь содержат похуже, чем элитарных. Например, Тога и Джин, будто бы они попали сюда из-за связей. А что насчет Рей... папочка Энджи ведь проследил за надлежащим уходом своей драгоценной жены, да? Я в нем и не сомневаюсь, в этом чертовом контролере и диктаторе, но вопрос в другом, — Тойя слова с остервенением процеживает где-то в собственном нутре, распуская швы шрамов лезвием ножа и ковыряясь в собственной же плоти. Даже если метафорически. — Лечение — лишь внешняя оболочка. В наше время стали модными психологи, психиатры и психотерапевты, общество привыкло возводить их в абсолют, считая, что, раз они профессионалы, то являются панацеей от всех психических проблем. Тщетно и опрометчиво. Зачастую все эти «профессионалы» бессильны, ведь никто не может справиться с мраком внутри человека, кроме него самого. Мы либо вытаскиваем себя сами, либо погружаем на еще большее дно, и никто не может быть посредником в этом, никто и ничто. Да и зачем же вытаскивать? Лично меня все устраивает! Если Энджи правда думал, что, своди меня пару раз к психологу в детстве или закрой мать в психушке, мы исправимся, то сколь же глубоко его заблуждение? И в целом заблуждение всего общества? Помнится, тот психолог захотел покопаться в моих мозгах, да? Вот только в итоге ты покопался в его. Уже в прямом смысле. В его черепной коробке ничего особенного не было — даже навскидку в ладони мозг был слишком легким, как поразительно, что он был одним из самых квалифицированных психологов этого прелого городишки на тот момент. Ох, непло-о-охо, — презрительно хмыкает Даби, но внезапно обрывается, чтобы протянуть засахаренное, как обычно наглое и гнилостное. У Тойи глазные яблоки лениво прокручиваются для того, чтобы напороться на трех человек, идущих по вылизанному побелкой и хлоркой коридору им навстречу. Двух санитаров можно сразу отбросить в сторону за бесполезностью и ущербностью, а вот тот, кого они ведут, под столь редкую, оттого и неожиданную характеристику от Даби вполне себе попадает. Ты только посмотри на него, труп трупом, да еще и безумный, мечта на ножках, — Даби от удовольствия созерцания разве что не облизывается, и Тойя слишком явно чувствует вожделение своего доппельгангера — еще немного, и сорвется с крючка их заряженных и готовых в любой момент выстрелить маний. Тойя еще раз смотрит и встречается со взглядом, вшивающимся в само естество, — раскаленной магмой преисподней, в самых ужасных закоулках которой стонут и кричат все ублюдки проклятого мира. Глаза, а на их дне запеклась потрясающе алая кровь, с лопнувшими капиллярами и распускающимся в увядании мертвым, но настолько сильным хаотичным безумием, что под ребрами гнездится дрожь. На лбу и под глазами пергамент кожи рассекают небрежные росчерки шрамов, что делает глаза еще более выразительными и даже не портит —дьявольское болезненное совершенство прямиком из самых богатых мавзолеев мира. Они словно встречают саму Смерть, и от одной лишь этой турбулентно кружащейся в разуме мысли по венам амброзией растекается блаженная эйфория. Вот только... Их Смерть почему-то вцепилась слишком явным любопытством в Даби. О, кажется, наконец-то кого-то заинтересовал я, а не ты, — пытается отшутиться Даби, когда Смерть проплывает мимо них, безразлично отворачиваясь так, словно и не заметил. Тойя наблюдает промчавшуюся в выражении черт своего доппельгангера аварийную строку «черт возьми, я хочу его как антиквариат, который сложно купить» и выдыхает едва ли отпустившее наваждение — какая захватывающая встреча. Из больницы в вечернюю тьму, взбалтываемую мерзостно привычным янтарем фонарей, они выскальзывают как подшофе. Тойя — неровной, пританцовывающей походкой, перепрыгивая через пять ступенек сразу и в опьяняющей свободе простирая руки в стороны, а Даби — вниз по перилам, так, чтобы лоб разбить вдребезги, наслаждаясь видом собственной вытекающей крови, разве что бестелесность это едва ли позволит. Тойя прогибается со спины и, выпрямляя одну руку, прицеливается указательным пальцем в мелькнувшую из-за венозных туч звезду. Задирает голову и смотрит на своего доппельгангера снизу-вверх игриво и саркастически: Есть предположение, что он видел тебя, а-а-а-а? Чисто гипотетически это вообще возможно? Даби наклоняется к лицу Тойи, заглядывая прямо в до сих пор зажженные поволокой желания глаза, и очерчивает большим шершавым контур нижней губы. Чуть усмехается: Чисто гипотетически все возможно. Меня можешь видеть только ты, но... если человек вышел за все пределы стереотипно «человеческого», если внутри он уже монстр, а не псевдо-человек и если он «безумец» в выспренней истине этого слова и даже взял планку выше... то да, он может меня видеть. Тойя выпрямляется, разминается и оглядывается дикой кошкой, вычисляя траекторию их дальнейшего пути. Резко поворачивает в переулок где-то на заднем дворе этого забавного заведения — мини-паноптикум убийств и изнасилований, когда пациенты сбегали «подышать свежим воздухом» и вылавливали случайных прохожих. Они с Даби сами как-то участвовали в подобном — то ли подсобили какому-то психу проходившим неподалеку парнишей, то ли что-то такое, но это было до жути увеселительное развлечение. Стоило бы как-нибудь повторить. Можно даже с Тогой или Джином. А лучше с тем великолепным Шинигами, у которого во взгляде запекается сам Ад. Как досадно, Даби. Я-то думал, что ты принадлежишь только мне. Уже нет? — продолжает издевательски Тойя, замечая в оседающей углем на коже тьме небольшой золотистый огонек прежде, чем рассматривает очертания знакомой фигуры. — Однако... это может вызвать проблемы, и мы должны разобраться с этим, да и... ох, ты моя чертова тьма — ты ведь тоже ощутил это, да? Слишком сильное маниакальное желание, чтобы его игнорировать. Этого парня бы выкрасть из этого места и дать прибежище в своем лице.. вернее, запереть в клетку в своем лице, как смотришь на это? Во всяком случае, я бы поигрался с ним... ему бы очень подошло кладбище, а лучше могила или гроб... думаю, он бы даже порадовался, — глумливо откликается Даби, заранее зная, куда, зачем и к кому они идут. В конце концов, сознание у них одно на двоих, как и безумие — удобно, пусть и зачастую сбоит, стробирует и даже мясорубит, но так даже лучше, ведь они оба никогда не против свихнуться и сорваться лишний раз. У нас будет время подумать над этим, а сейчас... Они подходят ближе, и темнота переулка, наконец, выплевывает мужчину в форме охранника, курящего в углу, почти у самого фасада. Тойя громко свистит, обозначая свое присутствие, но тело даже не поворачивается — что ж, ему не впервой собирать на себе различные марки чужих обид и других вкусных отрицательных эмоций, и здесь выпутается. Ну или сделает только хуже — как вариант, пусть и в данной ситуации нежелательный. — Хэ-э-эй, Гиран-Гиранчик! — Тойя оказывается рядом в два прыжка и привычно панибратски закидывает руку на плечо Гирану, пока тот даже не вздрагивает — давно выработанные, заученные и уже спаянные с телом рефлексы и инстинкты за столько лет работы охранником не дают сбоя. — Ну, как жизнь, что нового? Как сам, как Тога с Джином? Ну не дуйся так, что снова меня долго не было, ты же знаешь, что я, подобно какому-нибудь дерьмовому божку, появляюсь здесь ритуально раз в полгода, а потом снова сваливаю в задницу! Гиран на подобное заявление, кажется, немного оттаивает и подается в сторону Тойи, когда он выуживает сигарету из пачки собственных кофейных в кармане черных продырявленных на коленях джинс. Один наклон шеи чуть в сторону и вперед, чтобы кончики гильз коснулись друг друга, зажигая одна другую. Тойя курит редко и лишь при необходимости — сигареты как жизнь: бесполезная, в общем-то, штука, приносящая хоть какие-то эмоции лишь при самовнушении, но иногда можно и побаловаться. Однако сейчас эта «необходимость» подкреплена небольшой манипуляцией, ведь легче всего расположить к себе собеседника, влившись в его среду и действуя таким же образом. Особенно если это Гиран — уж Тойя умеет развязывать язык своему информатору, а бонус в виде сигарет лишь немного ускорит процесс. — Ну привет, Тойя, — Гиран чисто из обиженной гордости вываливает облако дыма Тойе прямо в лицо, на что тот лишь щекотно легко посмеивается. — Не надоело еще захаживаешь к нам раз в полгода, чтобы проведать мать? Все как обычно, будто бы здесь что-то когда-то менялось. А Тога с Джином тебя всегда очень ждут, ты бы зашел к ним, а то ведь Рей выпишут и вообще приходить не будешь. Даби знаменует свое недовольство костяшкой указательного, щелкнувшей Тойе по лбу: не трать наше время и переходи к главному. Тойя выпускает сигаретный дым вместе с ироничным вздохом — что ж, терпение его доппельгангера никогда высоким коэффициентом не отличалось, что поделаешь. Как, впрочем, и его собственное. — Конечно-конечно, вот только после того, как с тобой поболтаю... — Тойя непринужденно улыбается и умело юлит, потому что сейчас не о Тоге и не о Джине. — Знаешь, у меня есть один вопрос. Я тут в коридоре парнишу встретил — думаю, ему в пределах двадцати-двадцати двух, но выглядит как что—то такое... между туберкулезником, наркоманом, убийцей и психом... ну, знаешь, седые волосы, красные глаза, шрамы на лбу и у глаз, сухая кожа и обветренные губы... — Можешь не продолжать, я понял, о ком ты, — голос Гирана внезапно оборачивается в непривычную наждачку, и у Тойи на задворках вырисовывается галочка. — Это Шигараки Томура. И что же тебе от него понадобилось? Надеюсь, не успел за свои и так редкие визиты найти проблем на свой зад? О, я знаю, ты можешь! Даби взрывается индифферентным хохотом прямо над ухом — И Тойя отмахивается от него, делая вид, что развеивает дым рукой. — Ну как тебе сказать... — пожимает плечами Тойя, и тональность его обнаженной в своих намерениях усмешки не разгадает разве что глухой. — Чисто физиологически-духовно-ментальный интерес... — Псих нашел еще большего психа и заинтересовался в нем. Все ясно, —уничижительно резюмирует Гиран, и Даби разрывает от колотого, как приправленный желчью лед, смеха. — Ему, как ты правильно подметил, двадцать лет, а привели его к нам не так давно — как только стукнуло совершеннолетие, до этого он был во многих воспитательных колониях и детских психических лечебницах. На нем лежит несколько подозрений в убийствах, попыток самоубийства, ну и более мелкие интересные вещи, которые сотворить мог лишь Шигараки — психика раздроблена настолько, что уже не собрать. — О-о-ох, — Тойя даже не разберет, чей это был стон: его или Даби, да и какая разница, когда полученные сведения настолько будоражат. — Что еще за «ох»?! — Гиран недовольно зажимает папиросу между двумя вставными золотыми и сверлит отцовской заботой, от любого вида которой их воротит — вызывает чересчур отвратительные ассоциации. — Тойя, я бы чисто дружески не советовал тебе ввязываться в это — я знаю, что ты тот еще поехавший идиот, но даже тебе Шигараки не по зубам. В лучшем случае он тебя изобьет, изнасилует и убьет, ну или скорее всего даже в обратном порядке, в худшем даже я представить не могу, что с тобой будет. Я работаю в этом месте уже много лет и, поверь мне, не встречал подобного психа ни разу. — Ово-о-о-у, — сардонически повторно тянет Тойя, в непонятной природы исступлении расширяя глаза и медленно направляя почти докуренный окурок к Гирану, словно желая потушить об лицо мужчины, но лишь с силой вдавливает в стену позади. — Ты ведь знаешь, что подобные слова обычно разжигают во мне огонь еще больше, не так ли? Уж очень я жажду узнать и попробовать, что он со мной сделает в худшем случае, хах. Гиран неприязненно, почти ревниво цокает, так же докуривая папиросу и еще раз обдумывая, что стоит сказать, чтобы переубедить. Даби окидывает оценкой товара на рынке вместо взгляда всю его фигуру и жеманно вздергивает бровь, заключая Тойю в тиски рук со спины и пряно, паточно-соблазнительно шипя: Какая красивая у них форма, Тойя. Хочу трахнуть тебя прямо в ней. О, это неплохая идея! — мгновенно подхватывает Тойя, тоже прищуриваясь на Гирана — согласится или не согласится. Ну конечно согласится! — Во всяком случае, я тебя предупредил, а там делай как знаешь — пусть папочка Тодороки Энджи занимается своим сыночком сам, хотя даже для него ты слишком неуправляем, — Гиран целенаправленно подводит их к черте, и Тойя осознает, что для разговора выбрал все же немного не те ноты — пожалуй, нужно было сыграть более плавную мелодию. Однако это все-таки Гиран, и с ним прелюдии не нужны, хоть и «вину» бутылкой того же примитивного «Джека Дениелса» потом нужно будет загладить. Естественно, для дальнейшего плодотворного сотрудничества. — Ты же сказал, что сюда переводят только совершеннолетних, да? А на каких основаниях тогда здесь заключили Тогу? Ей же на момент прибытия было всего шестнадцать, — пытаясь сгладить образовавшиеся шероховатости, Тойя лукаво сощуривает один глаз, потому что перескок на другую тему тоже неплохой тактический вариант, когда разговор зашел в тупик. — Полагаю, на тех же, на которых ты уже третий год спишь с несовершеннолетней, — скептически отзывается Гиран, повторяя недавнее действие Тойи и тоже туша папиросу об бетонную стену психбольницы за собой. — Да и как будто тебя когда-то волновали законы и права. — Справедливо, — Тойя ломает рот в гадливом снисхождении, чувствуя лишь то, как от недостатка желаемого в крови кипятится адреналин, словно у наркомана во время абстиненции. Им нужно больше сведений, больше возможностей, им нужен Шигараки в непосредственной близости. Прямо здесь и сейчас. — Так что тебе все-таки надо? Ты вряд ли пришел только за этими жалкими объедками информации от меня — для тебя это слишком много и одновременно мало, да? Ты ведь пойдешь сам все узнавать, ведь это веселее, но для этого тебе нужно что-то еще, — Гиран чеканит все это более чем риторически, ведь за столько лет он неплохо Тойю узнал, и теперь думает, что в состоянии предугадать его шаги. Очередной трогательный отцовский жест, когда ребенку оказывают снисхождение, наивно полагая, что у него в черепе ветер свистит со скоростью бесконечность в секунду. — Как всегда проницательно, Гиранушка! — Тойя подыгрывает и аплодирует стоя просто потому, что некуда сесть. Даби вторит ему скупым притоптыванием — мог бы и чечетку исполнить, а лучше брейк-данс. — Уже готов получить за эту просьбу от тебя в морду, но все же рискну. Судя по твоему описанию, вряд ли в палату Шираки вообще кого-либо пускают, ха? Так почему сделать это, ну скажем... менее легально? — Ты... — Но не все так просто, не так ли? — губы, привыкшие к оскалам и ухмылкам, от чересчур доброжелательных кривлений под названием «улыбки» начинает покалывать — Тойе это все как обычно совершенно не к лицу, но так надо. Какое убогое слово. — Я не собираюсь ставить под угрозу тебя или твой пост, так как знаю, что тебе может знатно влететь — мы же все-таки друзья, не так ли? Но как же нам в таком случае, быть? Ммм, давай пораскинем отсутствием наших мозгов... вам не нужен, скажем, еще один охранник? Например, в моем лице? Гиран промаргивается с занимательным, слишком ощутимым подозрением, на что Тойя смотрит в упор в своей привычной развязной манере, с олимпийским спокойствием и щекотной невозмутимостью — все уже решено, и ни о каких апелляциях речи быть не может. До тех пор, пока они сами не решат рассмотреть хоть одну. — Хах... что же ты раньше не предложил? Так бы мне не пришлось каждую неделю наводить справки, хорошо ли обращаются с твоей матерью, а сейчас ее и подавно выписывают... — Гиран ощеривается как-то слишком злорадно и мстительно, и Даби, любящий упиваться чужими злостью и раздражением, заинтригованно вскидывается. — Несколько эгоистично и непрактично с твоей стороны, а? — Я просто слишком хорошо доверяю своему лучшему информатору, вот и все! — Тойя цепляет ногой пустую банку из-под пива и самоуверенным пинком отправляет ее в стоящую неподалеку мусорную корзину — иногда все же стоит быть хорошим. — В общем-то, в этом не было необходимости, так как я знал от тебя и еще нескольких источников, что с матерью все в порядке. А сейчас мне чертовски необходимо проследить, чтобы Рей выписали уже выздоровевшую, энергичную и относительно, насколько вообще возможно, довольную... — Ой, давай без этих твоих юлений! — грубо перебивает Гиран, недовольно играя желваками. — Дело ведь в основном в Шигараки? Даби скучающе прислоняется со спины, сбрасывая обе руки на плечи Тойи и упираясь лбом куда-то в шею, капризно ожидая развязки затянувшегося разговора. Тойя бесцеремонно протягивает ладонь, зазывающе играя пальцами и совершенно недвусмысленно произносит: — Ну как тебе сказать... Я же имею права получить ключи от палаты Шигараки вперед? Чисто на правах будущего охранника? Все равно ведь они у меня рано или поздно будут, а так смогу обеспечить бережное и тщательное хранение уже сейчас — могу хоть в кожу себе этот ключ вшить, а выбор части тела оставить за тобой. Гиран замирает на мгновение в оценивающем риски оцепенении, и Тойя ехидно подмечает, насколько просто человека дезориентировать парочкой метко подобранных фраз. Достаточно знать, куда надавить, и тогда он самостоятельно вскроется и с высунутым языком на блюдечке преподнесет тебе все, что ты хочешь. Потому что восемь лет назад, когда Тодороки Тойе было шестнадцать, а Гирану — тридцать, и Тойя только-только начинал посещать мать, он часто ловил на себе масляные, едва ли не сальные взгляды охранника, с которым по этой же причине и решил завести знакомство. Ах, как жаль, что дорогому Гирану так ничего и не перепало и уже не перепадет, хороший же мужик, — почти расстроенно заключает Даби, ревностно ластясь к Тойе шлюхой, которая хочет заполучить очередного клиента. — Долбанутый, — выплевывает Гиран и поспешно достает из кармана рабочих брюк связку ключей, — Не устроишься к нам сегодня-завтра — член оторву. Тойя с насыщенной удовлетворением ухмылкой ловит резко брошенные в его сторону ключи и делает глубокий реверанс, не в состоянии сдержать рвущийся наружу предвкушающий смех: — Ну что ты, Гиран... разумеется.