«Свет мой, Люси… совершенно отчаявшееся отцовское создание такого обыкновенного людского порока и вшитого под кожу эгоизма… очередная подлая грешница со смольной кровью в червивом яблоке уродливого сердца… милая светлая головушка с извергнутыми взглядом и губами потоками бессовестной грязнокрылой похоти… испытавшая своим бренным телом всю сладость случайного человеческого соития… задумано отвергнутая потерянным миром таких же позабытых и угольно-пепельных… преданно обжёгшая ребристое нёбо освещённым отцовским вином… откуда ты, зачем ты, для кого ты… создана?.. Свет мой, Люси».
— Тебя не может быть здесь… не может совсем и никак, ни за что на всём этом чёртовом белом свете не может быть… потому что ты у-м-е-р… В ответ её раздаётся только смех, надрывисто клокочущий настоящим адовым пламенем растопленных масляных вулканов, который слышится ей отныне везде вокруг — в запрятанных волосами-наушниками-шарфом ушах и собственной голове, которая, как чувствовалась, и не своя больше, потому что его, вся его и только ему подвластная, им же скоро захваченная, одержимая, подчинившаяся, выветренная до гниющих потрохов угнетающей серости бессердечного города. Он довольно скалит лисьи зубы, горящие морским жемчугом, является хаотично здесь и там, дурно пляшет спрятавшись в чужих тенях, он с головы до ног насмехающийся, сводящий с ума и медленно доводящий до безумия беспрекословным подземельным выблядком, который вкрадчиво зовёт-зовёт-зовёт за собой в пустые улицы утренней темноты робенькими детскими шажками по чвакающему стылой кровью снегу и ворожит вывернутыми затёртым ядовитым цветом глазами. Люси не шевелится даже — отчаянно избитое снаружи чужими и не его руками и исполосованное гримовыми когтями изнутри живое тело оставалось бесчувственным и тугим; к плотно облепленной кукольными тенями останове призрачно-медленно подплывает, из последних сил скрипя и дребезжа подкапотным механических сердцем, шаткий автобус беспросветных и мыльных окон, останавливает и ждёт, пока те же кукольные тени, вырисовывая правильно-неправильные изгибы в прямых палках коленей и локтей, начинают осмысленно двигаться, заполняя складом угольных тел насквозь промороженный колёсный вагончик. Люси очень-очень хочет выйти из забитой древесными щитами коробки неприкаянного рёберного страха, оставшейся без механически шелестящей двери, и войти следом за этими безголовыми и бездушными тенями в темноту гуталиновых окон, но в голове уже чужая поокрепшая власть строит зловещую крепость, ставит арбалетных солдатиков на всю протяжённость высоких стен, цепляет не подожжённые брёвна и под кровавыми дождями палит масляные факела у своих флагов — она не подвластна себе более.«Свет мой, Люси… давно лишённое своей душонки создание с надорванной прометеевой печенью… слепая при целых глазах тень, сквозящая несправедливой обездоленностью и притянутой безнадёжностью… фальшивая святая вера и наспех выдуманные обрывки молитв, отвергнутые да так сладостно обсмеянные не святым отцом и его детьми… вдоволь испятнанное чужими руками тело, где можно и где нельзя — тоже, конечно же, можно… пропахшие рассыпавшейся изъеденной мертвечиной руки… фантомная ранимая кожа, так легко запрятавшая под собой жестокую церберскую шкуру… Свет мой, Люси».
Отдавшееся и покорившееся тело, напрочь лишённой выпитой чужими губами силы и воли, взяло и пошло бы бездумно в развёрнутую паучью сеть сумерек, в зимнее колкое безличие и грязь картонных продувных стен, но подругу — по правде просто знакомую девочку, вроде бы с того же курса, замеченную то ли на дополнительных занятиях, то ли в списках старосты — видит низенькая девчушка в натянутой по вспоротые глаза рыжей шапке с дурацким помпоном на макушке и укутанная неживой куклой, но именно живыми маленькими руками, которые цепляются раскрасневшимися пальцами за пуховый воротник и капюшон, втянувшая в страшливо колыхнувшийся туда-сюда автобус. Одарённый ходящими по кругу колёсами притеснённый к бордюру вагончик, нагадив душным дымом сэкономленного топлива, плавно покатился по прочищенной уборочными ковшами улице, неумело вывернул кожаный руль влево, став ровно в выезженную колею чужих призрачных следов, и, потерянный на улице без романтики раздробленных в пыль фонарей, удивительно оказался отпущенным с миром.***
Во второй раз он объявляется тем же поганым наглецом неполной неделей позже, когда по-звериному живо и душещипательно завывает потерянная северная вьюга за завешанными провалами дребезжащих стекольным сервизом окон, когда стыло дрожит и промёрзшее тело в такой же промёрзшей коробке унаследованной по лживым договорам квартиры, пытается зажечь трижды проклятые освещённые свечи бесчувственными синими пальцами, когда из приоткрытого сухого рта вырывается совсем не сигаретный дым, а худые щёки свежих пыльных румян сами по себе горят хворающими алыми цветками. Он нерасторопно и вязко обстукивает белыми костяшками расслабленных пальцев каждое выплывшее свежей могилой окно, вызывая лишь тупое недопонимание и громоздко расползшееся желание вывернуть вбок рукой, обвитой напухшими чёрными венами, пластмассовую ручку да выброситься обезумевшим и лишённым зачатков мозгов отбросом на ломаный козырёк продуктового магазина, потому что мы с тобой, чумная ты тварь, не вовремя выползшая невесть откуда искушающей полозовой змеёй, на седьмом — ты чёрт возьми слышишь? — на седьмом этаже с тобой сидим-стоим-летаем. Люси больно впаивается костлявой спиной в скрипучие дверные косяки и заиневшие голые стены, перебегает дурной преследуемой овечкой из комнаты в комнату, разрубая вшиво-лишайную темноту наскоро схваченным кухонным ножом, когда блядский электрический свет и вспоротая коробочка интернетного модема бликовали злорадно выставленным средним пальцем, следила, заикалась собственным именем, выжидала и слушала сквозь умирающий китовый шум моря, не виданного ни разу в жизни.«Свет мой, Люси… пустоголовый жёлтоклювый птенчик дурной брошенки-кукушки с её позаимствованными блядскими генами… холерное сердечко, полное и чёрной крови, и могильной земли, и перегнивающего тряпья когда-то вылечивших тебя латок… наглотавшаяся сладких вишнёвых лепестков в детстве дурочка, желающая переболеть всю эту неправильно-правильную жизнь… не замеченные отцом глубокие линии меток на ломаных запястьях… гнойное душное лето пустословных обещаний и растопленная в гневном прощальном пламени желчь под обрубком печени… так и не выкуренные сигареты, застрявшие в тугих лёгких… непозволительно рано снятая с головы лента навечно обещанной скорби… Свет мой, Люси».
Он долго топчется по кричащим-вопящим-визжащим затронутыми жестяными листами подоконникам, скребёт да бесстрастно выстукивает по кирпично-блочным стенам асфальтового цвета напряжённые предсмертные мотивы, а перед уходом — так кажется, видится, слышится и вроде бы вот-вот-вот и по-простому хочется — царапает пальцами мягко прогнувшееся вовнутрь стекло; разом весь ломаный скрежет стихает, становится не слышно больше ни его, чёртового нежеланного пасынка, которому беспрестанно желается только и всего — сдохнуть, ни заблудившейся в чёрном городе вьюги, ни встреченного никогда внутреннего моря надуманных жалостливых нот. Люси боязно ощупывает вынесенным перед собой ножом последние больные отголоски его недавнего присутствия там и здесь, а ещё — в своей собственной вывернутой наизнанку да неправильно сшитой после операции чумного доктора голове, где он до сих пор есть… ходит, говорит, зовёт и глядит всё так же из провала того надломанного и сквозящего горным холодом окна рысьими глазами, внутри которых неутолённый утробный голод, ведь ты всё-таки неизменно блядское создание, которое в грешной крови в своё время следовало просто у-т-о-п-и-т-ь.«Свет мой, Люси… вынужденная хранительница выцветшей голубой крови, сменившая отцовскую гордость на баловство… идеальное кукольное тело с надрезанными золотыми ниточками обезумевшего кукловода-суицидника, съеденного бродячими псами… верно оставленное без никаких крыльев отцовское создание, выплетенное висельными петлями гнусных отроческих рук… страстная колдовская танцовщица безликих гримовых ночей… смехотворная заячья трусость всего подрёберного и кроваво-мягкого, сладкого, манящего, съестного… бессильно живущая и выживающая столько бренных лет под занесённым дамокловым мечом… давно гнилая и разложившаяся вся по выкраденным болотистыми чертями душе… Свет мой, Люси».
Он вовсе не пытается сбить тучные комья ершистого снега с подошвы и округлых носов ботинок, перетянутых крепким крестом-шнуровкой — тот сам вытравленной мёртвой водой стекает по вязко-мокрым ребристым следам на голых деревянных полах и невысоких порогах; тёмная коробка промёрзшей насквозь квартиры в ответ застрелено молчит уснувшим и выдернутым из розетки компьютером, молчит призрачно замершими у половины второго настольными часами, молчит таким же промёрзшим — от нервозных синих пальцев до хрустально поблёскивающих под выпиленными надрезами кожи костей — телом, которое ни туда, ни сюда не шевелится, не дышит. Он продвигается вглубь мягким волевым шагом, знающим и давным-давно бывавшим здесь — не задевает левым локтём всегда стоящий не тут лохматый торшер, не спотыкается о завёрнутый край жесткошёрстного ковра, который никак этому слабому и промёрзшему телу не заправить под шкаф, не задевает вихрасто головой о перебитые провода зверски оборванного ночника у холодной постели на двоих; он здесь не чужой, а идеально свой, потому что этот необжитый да криво-ломано-избито уютный дом его собственный отчасти. — Я был прекрасным?.. Он ловко подцепляет жилистыми пальцами со смольными волчьими когтями расставленные на полочках фоторамки с перевязанным уголком чёрной ленты, где он же — такой человечный, такой живой, такой неприкаянный и бессмысленно скитающийся до перерождения по чужим рукам; Люси молчит, с безумными глазами бьёт и вбивает переломанной синей рукой покорно перекатывающийся вверх-вниз переключатель, который не даёт, никак и ни за что не даёт пролитого смутно-дневного цвета, чёртово отродье этого блядского демона, безнаказанно натянувшего его лицо на свою волчью морду и ходящее здесь с его живёхоньким сердцем под изломами рёбер. Идеально безумной Люси хочется сказать, уверить и доказать по-разному, что да, ты, сучья тварь, вторгнувшаяся родным мертвецом с перешитой другими командами мозговой коркой, был прекрасным от собственного дурного безумия до горячих губ, которые целовали это же промёрзшее насквозь тело, обещая скоро заказать билет на двоих в лучшую жизнь… до цепких рук, которые первыми хватались за то самое, которое можно и которое нельзя, но тоже, конечно же, можно, лично тебе можно… до глаз, которые теперь звериные, подлые, выклеванные голодными коршунами до костей и наспех заменённые чужими.«Свет мой, Люси… плотно обколотые замысловатым узором витаминных пустышек холодные руки… упившаяся саднящей горечи липового цвета в тухлом сентябре… юная дурость, с успехом наглотавшаяся задымлённых осколочков битого стекла чужих приземлённых слов, пообещавших исцеление… навсегда утратившая прошлую веру в этот бесполезный мир… принцесса цирка бессмысленных гуталиновых ночей… сочный лживый язык, уже давно не знающий, что есть эта утерянная в темницах правда… отборная винная дрянь кисло-горького сорта, сжёгшая пламенем всю глотку… отныне беспородная дворовая сука с заращёнными ножевыми дырами в брюхе… новая жизнь, которую ты, напрочь отбившаяся от рук распущенная дочь извращённого священника, стала так напористо ткать — как же так вообще можно? — без меня… Свет мой. Люси».
— Я тебя тоже…***
В свой третий раз он заявляется в ветреный и звёздный переулок прохудившихся картонных коробок, мусорных жестяных баков, недавно выкрашенных в ядовитый синий цвет, и заметённых вымокших газет расплывшегося пятном чернильного года, когда угрожающе скоро близится еловый праздник бессмысленных обещаний начать следующее утро как-то иначе, когда тупо до боли во вздутых висках, выметенных слезливых глаза и сердце мерцают рождественские огни в плытких окнах, когда переломанная рука напухших чёрных вен отчаянно ищет чего-то правильно-влюблённого — то спускает тупой бритвой кровавую шелуху кожи в треснувшую раковину, то расстреливает пустыми пулями голую стену под беспорядочно сменяющее волны радио, то учится заново потрошить жёсткие диванные подушки. Зияет мягким да не по-доброму раскрытым провалом умело вскрытая грудная клетка, где так сладко кровит, дышит горячим свежим паром и… просто выбирай, блядский ты демон, всё выбирай, что только твоей издохшей душонке угодно — хочешь лёгкие, печень, почки, львиный кусок забракованного сердца или расслабленную от тяжей глотку, подлый змеиный язык, цветные стёклышки безобразно-прекрасных глаз — просто выбирай, пока кухонный нож сидит идеально влитым в жестокой девичьей руке, выбирай, пока перевязанное тугими корсетными бинтами запястье не переломалось окончательно выбитым из расхоженного сустава, выбирай, пока ты сам ещё жив. Люси надламывает трещащие рёбра в стороны, вырезает обрывки чего-то когда-то непременного важно-нужного в собранном подкапотном механизме недолговечной человеческой машины, режет о торчащие обломки собственные руки и ими же, мёрзлыми и бесстыжими, лапает вымоченные в кровяной слизи хрустальные косточки, перебирает их ногтями, беззаботно ласкает, греет; витиевато устроено всё там внутри, непонятно, сложно — Люси гулко случит безклыковыми зубами, мажет колючим снегом красные ладони и улыбается непонятным себе устоявшимся спокойствием.«Свет мой, Люси… истинно дьявольские просветы откровенного бессердечия на ровно прочерченном рёберном кресте, запрятанном под высокий вырез одежды… когда-нибудь я скажу, что я тебя тоже… сильно… крепко… долго… неизменно… навсегда… так же, как и ты меня, да… когда-нибудь я объясню тебе, что ты и без того давно уже мертва, низвергнутая отцом на мучения дурнушка… скажу, что хватит продолжать бессмысленно играться в человеческие жизни, такое же блядское, как и я, создание с напрочь отшибленной памятью… когда-нибудь я расскажу тебе о вредности сотканных висельных петель, расчехлённых новеньких бритв и раскрытых настежь — прямо над ломаным козырьком продуктового магазина внизу — окон… Свет мой, Люси».