Пятно мазутное

Игорю почти физически плохо, когда он замечает это впервые. Кеша на цыпочки встаёт, вытягивается и ищет что-то на верхней полке шкафа. Игорь сидит за столом, на спинку лениво откинувшись, и глаз с него не сводит, с такого уютного и родного, сонного ещё. Во взъерошенных кудрях солнце путается, золотом окрашивая. Кеша красивый. Он красивый в своей угловатости и трогательной хрупкости. Красивый в выпирающих косточках, в длинных узловатых пальцах и, особенно, в молочно-белой коже, которая видна из-под задравшейся рубашки. Кожа тонкая настолько, что сквозь неё просвечиваются переплетения капилляров, на ней синяки цветут сразу же, подолгу не заживая. Игорь пальцами по ней проводит едва касаясь, боясь навредить случайно. Обводит вены, молниями летними рассекающие чужие запястья. Отслеживает созвездия родинок, россыпь веснушек, белесый шрам на острой коленке, оставшийся с первого класса. Кеша тогда носом шмыгал, губы дрожащие поджимал и глаза жмурил, боясь смотреть то ли на кожу содранную, то ли на Игоря, склонившийся над ним с зажатым в руке пучком подорожников. Шрам этот зажил в форме странной, и Кеше не нравится очень. А Игорю наоборот — он губами его касается быстро и улыбается только, когда Кеша смущенно лепечет что-то и в плечо толкает. Кожа у него — это целая, ослепительно-белая вселенная, и Игорь щурится до морщинок в уголках глаз, когда смотрит на неё. А потом замирает вдруг и подбирается, дыхание останавливая. На чужой спине, чуть ниже рёбер выступающих, расползается кляксой некрасивой, обнимая будто, мазутно-чёрный след. Он печатью стоит яркой на коже, контрастируя. Игоря мутит, но он не может отвести глаз. Это отпечаток его ладони. Это его пальцы, это он вчера обнял Кешу руку туда положив, это его грязь сейчас дырой чёрной галактику белую пожирает. Катамаранова вдруг волной ледяной накрывает, выбивая весь воздух из грудной клетки. Он с кристальной ясностью осознаёт, что Кеше, этому наивному до невозможности, недалекому и очень доброму человеку, пока он, Игорь, будет рядом, ни за что не светит таким остаться. Он его испортит. Он уже это делает. Кеша, наконец, находит, что искал и оборачивается с победным: — Нашлась-таки пропажа! Сейчас кашу пшен… пшеночную… ну, кашу сварим в общем сейчас. Ты весь вон кости и… Кожа, да. Улыбка его светлая гаснет и пропадает с лица. Кеше неуютно в миг становится, плохо от чужого взгляда. В нем ему мерещится столько печали, будто случилось что-то очень плохое. Непоправимое случилось. Он подрывается было вперёд, руку свою к чужой руке протягивает, но тут же отстраняется, когда ладонь чужая в кулак превращается. И только тихо-тихо по имени зовёт. Через долгое мгновение Катамаранов отмирает и поднимает глаза. Все что в них было, так Кешу напугавшее, рассыпается и тонет в чёрных колодцах зрачков. Только уголки губ дрожат. — Какая каша говоришь, Кеш? Кеша давит в себе облегчённый выдох и неуверенно улыбается снова, протягивая вперёд помятую им же картонную коробку. — Пшенная-я-я, — довольно тянет Игорь. — Моя любимая. Только сахарку побольше. Все привычным вновь становится, будто и не было ничего. Будто непоправимое это никогда на происходило. Будто не блестит лихорадочно нечто на дне чужих глаз. Кеша кивает и поспешно отворачивается, начиная у плиты копошится. Все хорошо, думает он. Показалось, почудилось. Напридумывал себе ерунды, балда. Только вот спину снова жжет взглядом недобрым, больным и тревожным. Жжёт, Кеша чувствует, чуть ниже рёбер.