Стекляшка

Нужна она им и вправду оказывается для опытов. Ну разумеется. Для чего же ещё. А опыты и вправду не апофеоз гуманности — ребята, как выясняется, собрали былое оружие вчерне, и нужно теперь проверить её реакцию, чтобы настроить его более тонко. То есть — шибануть её медовым лучом пару десятков раз, да поглядеть, как она задёргается, да измерить это на своих хитроумных приборах. Если попроще изъясняться. Мощность, впрочем, любезно открутили на минимум, так что особого вреда удары не приносят; янтарная клетка — это ясно ощущалось — и на опал, и на организм влияла гораздо хуже. А этот луч — просто неприятно, колко обжигает; от места удара — вниз, до кончиков ногтей; и поражённое место немеет ненадолго, будто окаменев. Вэриан почему-то бьёт то в предплечье, то в плечо, то в локоть, видимо, сочтя, что руки среди прочих частей тела Кассандре пригодятся меньше всего. Осторожно намекнув, что это не так, она слышит в ответ: — Видишь ли, оружие и рассчитано на то, чтобы стрелять прежде всего в руки. Мы ведь… не хотим тебя ранить или убить, мы хотим тебя прежде всего обезвредить. А камни ты творишь именно руками. Так что всё продумано, — он говорит это совершенно серьёзно. Да, ей вот так, в лицо, рассказывают о том, как намерены её обезвреживать или даже убивать; признаться, это похоже на театр абсурда. Но почему-то именно сейчас, вся в датчиках от непонятных приборов, с едким жжением, не успевающим угаснуть в костях, — она ловит себя на том, что и не против, в общем-то, такого театра. Вероятно, потому, что когда руки то и дело прошивает колючими ударами, толком думать ни о чём попросту невозможно. Даже о плохом. Даже о том, что сломала жизнь своему отцу. На лице Вэриана тенью горит смущённая виноватость — хотя Кассандра всячески пытается не показывать боль, и получается вроде неплохо. Возможно, просто дурацкие таблички выдают её с потрохами. Несколько раз он извиняется перед тем, как шибануть особенно сильно; вскоре Кассандра начинает вздрагивать от этого «извини» — ясно говорящего, что сейчас, вот-вот, уж точно будет больно. — Слушай, да прекрати извиняться, — в какой-то момент не выдерживает она. — В конце концов, если бы я не взяла опал, тебе вообще не пришлось бы этим заниматься. — Ага, и заметь, парень, — добавляет Гектор вполголоса, но явно так, чтобы она слышала, — она за это перед тобой ни разу не извинилась. Вот даже не попыталась. Ещё месяц назад такая шутка могла бы её задеть; но сейчас это кажется вправду забавным. Она замечает, как Вэриан быстро прячет улыбку, не уверенный, видимо, в её уместности; но главное — перестаёт извиняться. Терпеть экзекуцию становится легче. О разговоре с Рапунцель не спрашивает никто. Только Вэриан, увлекшись, в конце какой-то фразы говорит: — …если всё пойдёт хорошо, мы сможем уменьшить его до размеров кинжала… если потребуется, конечно, — и кидает вопросительный взгляд на Кассандру; та, признаться, даже не слушала, что именно должно пойти хорошо, но от этих слов вздрагивает сразу. И беспомощно прячет глаза. Он, видимо, понимает что-то. Когда опыты завершаются, и наступает вечер, и в воздухе витает уже расслабленное чувство скорого окончания работы — Вэриан, улучив момент, подходит к ней и спрашивает негромко: — Она не согласилась, да? Квирин и Гектор увлечены каким-то обсуждением. Едва ли они их сейчас слышат. Кассандра коротко кивает: — Да, не согласилась, — и на этом, вероятно, разговор мог бы кончиться, но не сдержавшись, она сама раздражённо добавляет: — Это ведь ужасно глупо, скажи? Ну, в смысле… никто другой на её месте не стал бы сопротивляться. В такой ситуации. Ладно бы ещё не было Зан Тири, но так… — Ну, если оружие будет не больше кинжала, Зан Тири всё равно его едва ли увидит. Если только его не использовать. — Увидит, не увидит… какая разница? Дело ведь не в этом. — …Дело в том, что она ничего не теряет, и упирается совершенно напрасно. От неё в любом случае не убудет, а никто не знает, как всё может повернуться. Верно? Вэриан будто озвучивает её мысли. И при этом неловко, натянуто улыбается. — Знаешь, я понимаю тебя, — и улыбка медленно тает. — В какой-то степени. Ты ведь в курсе, как я вышел из тюрьмы? — Честно признаться, не особенно. До меня доходили только слухи. Они отходят к одному из книжных шкафов, которому не посчастливилось даже стать прикрытием для секретной двери, прислоняются спинами к стене неподалёку. — Ох, это… сложная история, если честно. Услышав в его голосе сомнение, Кассандра приводит железный аргумент: — Брось. Уж передо мной-то тебе чего стыдиться. И он рассказывает всё. О том, как повстречал в заключении группу сепаратистов Сапории, которые планировали не только побег, но и захват Короны, — а Кассандра усмехается, услышав имя некоего Эндрю; о том, как Вэриану, так и не принявшему, не осознавшему ещё всего, что натворил, поначалу было наплевать — а потом он услышал одну лишь фразу о том, что неплохо бы стереть всему королевству память… Он говорит растерянно, сбивчиво, путано — до смешного похоже на то, как Кассандра сама рассказывала о прошлом. Он тогда колебался долго, но в итоге решил: после всего, что сделано, обратного пути уже нет, а это — пускай и скользкий, но всё же способ что-то исправить. И встал на сторону сепаратистов, и участвовал в захвате, и самолично стёр память королевской чете; но после в Корону вернулась Рапунцель, и один случайный разговор… — Ты только не думай, что мы вот так с ней поболтали полчасика, и я сразу раскаялся, — быстро добавляет он; вероятно, лицо Кассандры чуть красноречивее, чем ей кажется. — Это… так бы не сработало, конечно. Но она дала мне понять, что у меня будет шанс, если я не поддержу сапорианцев. Хотя едва ли я мог представить, о чём именно идёт речь. — И ты предал их? — немножко жестоко, быть может, настолько звать вещи своими именами; но Вэриана, кажется, не задевает. — Да. Корону мы в итоге отстояли. И память, конечно, я так никому и не стёр… ну, кроме короля и королевы, — он чуть запинается. — Какое-то время Рапунцель правила Короной, пока они на это были не способны, но сейчас нам уже удалось всё исправить. Какое-то время — не так давно, видимо — Рапунцель правила Короной. Нам уже удалось всё исправить. Кассандре чертовски не нравятся обе фразы; но особенно — то, что они идут одна за другой. Она растерянно обводит глазами лабораторию. Просторное подземное помещение, которое оборудовать не так-то просто; дверь, ведущую в тайный ход к королевскому убежищу; прорву реактивов и материалов, стоивших явно немало; да и чёртово «Жало Янтаря», создание которого доверили именно ему. На мгновение колет не обидой даже — а чем-то вроде зависти. Она ведь, если просуммировать, натворила, кажется, гораздо меньше, чем он. Ну да, у принцессы из-под носа он артефактов не вырывал; зато она и в заложники брала не монаршую особу, а всего-то подмастерье, да и похищением не занималась, да и намеренным устрашением народа — тоже. Исключительно случайным. Хотя сравнение, конечно, дерьмовое по сути своей, но если уж его продолжать… Интересно, с ней бы что было, скажи она Рапунцель, что готова исправиться? Взяли бы обратно в гвардию?.. — Потом она освободила моего отца из янтаря. Оказалось, в путешествии вы нашли новое заклинание, которое способно это сделать. Заклинание Луны, ты вроде как должна знать. Правда, безопасным я бы его не назвал, но, по счастью, всё обошлось. Еле ощутимая, призрачная боль змейкой вползает в запястье правой руки. — Да. Помню. Было такое, — сдержанно кивает Кассандра. — А потом… — Вэриан отводит глаза, принимаясь машинально теребить раструб одной из перчаток. — Потом она объявила всей Короне, что я давно уже был двойным агентом. Ещё там, в тюрьме, согласился тайно работать на гвардию, намеренно втёрся в доверие к сапорианацам, изначально планируя их предать… И за блестяще проведённую операцию меня досрочно выпускают из тюрьмы, ведь только благодаря моей аккуратной работе от таких врагов удалось отделаться малой кровью. Он тяжело молчит пару секунд, а затем прибавляет мрачно: — Ну. С учётом того, во что превратилось королевство, малой я бы эту кровь не назвал. Принять эту информацию удаётся не сразу, и Кассандра спрашивает даже: — А ты что, и правда был двойным агентом? — и тут же понимает, как непроходимо глупо это звучит. Его губы расплываются в широченной злой усмешке, какой она у того смущённого мальчика, что суетился когда-то перед ней и Рапунцель, пылая предательским румянцем на щеках, никогда не могла бы себе представить. — Ну конечно, я был двойным агентом, — ядовито цедит он. — Разумеется, это правда. Не могла же правящая принцесса просто взять и солгать своим поданным, чтобы спасти какого-то заблудшего пацана, верно?.. — Извини, — по коже невольно пробегает озноб. Да, определённо, её бы взяли обратно в гвардию. — Всё нормально. И… знаешь, интересно, что сначала я вообще об этом не думал. Он стремительно возвращается к тому знакомому, привычному, дружелюбно-смущённому тону мальчишки, который будто бы постоянно чуть-чуть удивлён тому, что его вообще слушают, — но душу готов продать за то, чтобы не прекращали. — О том, что она солгала? — Да. О том, что её поступок вообще мог быть каким-то неправильным или вроде того. Я был очарован, знаешь, именно очарован, это самое подходящее слово. После всего, что я наслушался и натерпелся в тюрьме, после того, как мне в лицо кричали, что я не должен сидеть здесь и проедать казну, что моё место на плахе… Я был уверен, что это всё, пути назад для меня нет. Никто меня больше не простит и не примет. И уж когда меня вдруг простила она, когда поверила после всего, что было… мне показалось, это что-то волшебное, не иначе. Правда, поначалу остальные мне всё равно постоянно кричали, что моё место на плахе, — он улыбается беззлобно, даже тепло. — И много чего ещё кричали, и сторонились, и шарахались, ведь того, за что я попал в тюрьму, никто не отменял. Хотя ходили, говорят, слухи, что я несколько дней был под воздействием одного из своих зелий, вот и натворил дел. Но кто же им верит, этим слухам, правда? Кассандра опускает глаза. Да конечно, никто не верит. Это ведь просто слухи. Их вообще распускать может кто угодно. Совершенно кто угодно. — Я сейчас не понимаю уже, как это выдержал, да и зачем. Помню только, думал постоянно, что раз уж она меня простила — то и другие, наверное, когда-нибудь смогут. — Почему ты не уехал отсюда? Вэриан молча указывает взглядом на Квирина. — Отец очень любит Корону, и он бы… не понял такого решения. По многим причинам. Да и потом, не знаю, мне казалось, что если я уеду — то, что она сделала, будет напрасно. Что мне надо остаться здесь, наладить отношения с другими, служить королевству, чтобы не подвести её, оправдать доверие. Как-то так. Поначалу, конечно, шансов было немного, но потом очень вовремя появились красные камни… Знаешь, не обижайся, это звучит странно, но ты тогда, считай, мне здорово помогла. — Да обращайся, — горько усмехается Кассандра. — Зеркальца, правда, больше нет. Но я ещё что-нибудь придумаю. Он еле заметно улыбается. — И всё после этого как-то пошло на лад. Не сразу, конечно, но… отношение стало теплее, я это чувствовал. Кто-то рискнул обратиться ко мне как к алхимику, раз, другой, третий… Выяснилось, что в некоторых вещах у меня конкурентов так и не появилось. А ещё… — он осекается. — Ещё что? — Обещаешь не злиться? — Я попробую. — Ну… в общем… тогда пошли все эти поверья, насчёт тебя. Все эти легенды, песенки, спектакли… Честно, многие к этому сразу относились с усмешкой. Говорили, что всё ерунда и сказки, что твой портрет в камнях кому-то привиделся, что ты просто сбежала от принцессы с какой-то драгоценной цацкой, а всякие бездельники напридумали — камни, сверхсилы… Но были и те, кто вправду боялся. Опасался, как минимум. Кто-то из них дотянулся, видимо, до довольно редких книг, прочёл о защитных свойствах янтаря, поделился с другими… — И клетка в убежище была не первой? — Первой, но не единственной. Про неё конкретно никто и не знал, но идея не новая, прямо скажем. Кое-кто из богачей хотел защитить себя, оплести янтарными прутьями дом, чтобы в случае чего — опаловый монстр не сумел творить камни внутри. Те, кто победнее, просили янтарные амулеты, подвески. Причём я им сразу говорил, что такая вещь ни от чего не защитит, что нужен замкнутый контур, но знаешь, многие кивали и покупали всё равно… Слушай, если что, я сам никогда не верил, что ты пойдёшь на нас войной, — добавляет он, опасливо поглядывая на Кассандру. — Но им так было спокойнее. Ты ведь не злишься? — Я? Нет. Совершенно, — она качает головой. Тянет почему-то беззвучно рассмеяться. Всё то болезненное, мучительное, страшное, что давней обидой гнило внутри, — сейчас, в таком изложении, отчего-то не задевает. И кажется откровенно нелепым, и… да, действительно, почти смешным. Странно. — Словом, теперь я, кажется, реабилитирован. Всё случилось вот так стремительно, я подобного никак не ожидал. Но оказалось, люди умеют иногда ужасно быстро забывать чужие ошибки. Гораздо… гораздо быстрее, чем ты сам сможешь их забыть. Он тяжело вздыхает. — И ты теперь чувствуешь себя виноватым? — Да. Именно. Когда я сидел в тюрьме, и даже когда не сидел, но меня ненавидели и проклинали на чём свет стоит… мне, конечно, было погано, и я мечтал, чтобы всё изменилось, но при этом — всё было как-то справедливо, что ли. Я получал, что заслужил, я понимал, что так правильно. Теперь всё иначе, и… я уже не уверен, что так правильно. Особенно не уверен, что правильно было, когда принцесса публично солгала, чтобы меня оправдать. И чем благополучнее всё становится, тем чаще я об этом думаю. Может быть, лучше было бы, чтобы… она не так мне доверяла. Нет, я бы предал ради неё сапорианцев, хотя бы просто потому, что она сама была готова меня простить, но потом… Может, лучше было бы мне тихонько покинуть королевство, и дело с концом. Отец был бы, конечно, разочарован. Но в конце концов, я ведь и это тоже заслужил. Кассандра не знает, что сказать. Он кается так искренне, что ей чертовски хотелось бы его утешить; но она не представляет, чем, — потому что он говорит правду. Здесь нечего возразить, не покривив душой. — Она мой друг, я очень её люблю, — его голос сбивается слегка, — и я благодарен ей бесконечно, и меня восхищает её способность доверять и прощать. Восхищает по-прежнему. Но теперь уже и пугает всё чаще. Она не понимает, что не всегда это уместно — тем более, для правителя государства, и ещё… не понимает, что иногда гораздо лучше получить по заслугам. Иногда необходимо, чтобы тебя не прощали. Кассандра разглядывает зачем-то его руки. Раструб одной из перчаток, даром что плотный, уже ощутимо смялся. — Ну… ты действительно меня понимаешь, — это лучшее, что она находит сказать сейчас. — Спасибо. Вэриан улыбается так широко, будто ему сделали какой-то сногсшибательный комплимент. — У тебя всё хорошо будет, правда. Мы разберёмся с Зан Тири, и ты уедешь отсюда, начнёшь новую жизнь, и всем так будет лучше. А я… мне слишком легко всё сошло с рук, — его улыбка стремительно слабеет, но всё-таки не гаснет до конца, оставаясь едва различимым намёком. — Кстати, твой парень мне вчера сказал именно это, причём таким тоном, будто хотел открыть глаза на великую истину. Надо было видеть его лицо, когда я просто со всем согласился. Кассандра не может не улыбнуться в ответ. Да. Пожалуй, вчера ей стоило чуть больше участвовать в разговорах. — Не злись на него. Он… хочет как лучше, — это чертовски не то, что бы вправду описывало ситуацию, но она не представляет, как это правильно сформулировать. — Да я и не думал злиться. Он забавный. И звери у него потрясающие, — Вэриан откидывает волосы со лба; на чёрной перчатке отчётливо мелькает седо-голубая прядь. — Где ты отыскала всю эту компанию? — Да так, ничего особенного. Они просто хотели меня убить. Об остальном не хочется рассказывать. Но Вэриану хватает и этого. — Вот как. Знаешь, я что-то подобное и подозревал. Какое-то время они молчат, и молчится на удивление легко и спокойно, будто это вполне логичная часть разговора; будто даже во время этого молчания — какая-то информация продолжает невидимо циркулировать между ними. Кассандре ужасно хочется сказать, что он, быть может, пока что действительно не заслужил — но это не страшно; у него впереди целая жизнь, в которой он заслужит ещё много-много хороших, важных, драгоценных вещей. И да, не исправит своих ошибок, потому что не всё, далеко не всё можно исправить; но сделает ещё множество не-ошибок, от которых ему и другим будет лучше, и… возможно, всё это в конечном счёте как-то уравновесится. Или нет. Откровенно нелогичной кажется такая математика; будто в этом месте вся цепочка рушится в прах, а прежние доводы — грозят превратиться в россыпь дешёвых изъезженных фраз, которыми едва ли возможно кого-то по-настоящему поддержать. И она молчит. И молчится на удивление легко и спокойно. И не так уж долго — потому что Гектор, словно почувствовав, что на него смотрели, вскоре приближается к ним. На его предплечье, точно сокол-сапсан, держась лапками за плечо, сидит Рудигер. Бинтуронгов сегодня не привели — Гектор сам объявил, что им не следует ежедневно по полсуток проводить в тесном пространстве, рядом с химикатами и прочей дрянью; но Рудигера подобное едва ли когда-то смущало. — Эй, парень, вы тут не заболтались? Тут по тебе кое-кто скучает, кажется. — О, вы всё-таки подружились, — Вэриан улыбается уголком губ. — Мои поздравления. Знаешь, а я даже не могу пообещать, что он тебе что-нибудь отгрызёт. Хотя… обещать, что не отгрызёт, тоже не могу. Он просто не делал этого раньше. Вэриан вытягивает руку, и Рудигер тут же проворно перебирается к нему. Кассандра, глядя на подобную идиллию, честно пытается удержать язык за зубами, но искушение слишком велико: — Кстати, мы тут как раз о тебе говорили. Вэриан сказал, что ты забавный. — Я?.. — циановые глаза на миг становятся шире от удивления, и даже чуточку вспыхивают, кажется; наверное, для того, кто не привык ещё наблюдать этот чёртов свет, выглядеть должно до жути эффектно. — Не волнуйся, — Кассандра склоняется к Вэриану, шепча нарочито громко, — на самом деле он не умеет убивать взглядом. Он притворяется. — Я просто не делал этого раньше, — Гектор обнимает её за плечо, притягивает к себе. И тихо-тихо добавляет: — Возможно, напрасно. Кассандра смеётся и утыкается лбом ему в грудь. Ей на секунду становится чертовски легко. Будто нет и не было ничего, что собрало их в этой лаборатории.

***

А условия здесь и впрямь шикарные. Сегодня, когда янтарь по отношению к ним уже не настолько хищен, — они наконец используют возможность убедиться. Ванную комнату тускло освещает лишь одна зажжённая лампа, но в полумраке, быть может, даже и лучше. В конце концов, достаточно света — цианового, мягкого, вкрадчиво-приглушённого — дают его глаза и её волосы; быть может, без лампы и вовсе можно было бы обойтись. Они лежат в просторной, наполненной тёплой водой ванной; и преимущественно — просто молчат, тесно прижавшись друг к другу. Кассандра прикрывает глаза — и всячески пытается этот момент прочувствовать, тщательно сберечь в памяти. Ей на удивление спокойно, почти хорошо; и пускай они оба возбуждены, их тела всё же выматывает янтарь — так что ничего запальчивого, страстного, требующего изрядных усилий, между ними не происходит. Иногда они лениво ласкают друг друга, скользя руками по горячей, размягчённой от воды коже. Рано или поздно это дойдёт, несомненно, до момента, когда один из них не сможет остановиться; но ещё не сейчас — сейчас это вальяжное, тёплое возбуждение затапливает осторожно и мягко, заполняя собой янтарную пустоту. И Лунный Опал тоже светится ярче обычного — хотя, быть может, просто потому, что отражает гранями чужой свет. Когда Гектор накрывает её левую грудь рукой, чуточку сминая, опал оказывается в ямке меж его большим и указательным пальцем. Кассандра думает, что это чертовски красиво — то, как его смуглая кисть очерчивает циановый камень, отчётливо выделяясь на светлой коже. И особенно хорошо, пугающе чётко видно края этой кожи — там, где они вплотную обтягивают опал; ни следов крови, ни ссадин, ни шрамов, никаких повреждений. Так, будто он и был тут всегда. Хотя сейчас Кассандра отчётливо ощущает, как под тёплой рукой в груди её бьётся что-то, что опалом, вероятно, не является — потому что опал, вот он, никак не касается этой руки, он наполовину снаружи, бледно-холодный, пугающе красивый. Но не уверена, что это что-то уже изменит. Она поворачивается к Гектору в пол-оборота, легко находит глазами его горящие светом глаза; и, по-прежнему не говоря ни слова, мягко ныряет в тот мир — будто ждала, будто уже соскучилась по этому. Циан похож на такую же приятную, ласково тёплую воду. То, что раньше было лишь осторожным нейтралитетом между их волями, — теперь становится чем-то вроде танца или короткого поединка, а вскоре и вовсе превращается в объятие. Они настороженно сближаются, прижимаясь друг к другу; и Кассандра снова отдаёт свою энергию, и сейчас — в отличие от того раза, в лаборатории — всё происходит легко и просто. Он благодарно, немножко жадно принимает такой подарок. Они замирают, соединившись; Кассандра не помнит ни себя, ни мира, не помнит, вероятно, даже как дышать, — но не уверена, что сейчас это хоть сколь-либо важно. — Прикажи мне, — в восприятие вторгается хриплый шёпот, и она не сразу понимает, что он исходит из реальности; а когда понимает, возвращается стремительно, неумолимо, из тепло баюкающего циана — обратно в разгорячённое тело. — Что?.. — Прикажи, — Гектор продолжает смотреть в глаза. — Что именно приказать? Распалённая усмешка, вспыхнувшая даже не на его губах, а на лице целиком, не отвечает на вопрос — что, но совершенно ясно даёт понять — о чём. — Ну а чего ты от меня сейчас хочешь?.. — Так, нет, — Кассандра опускает глаза, утыкаясь взглядом в водную гладь, даже отстраняется чуть-чуть — и дурман понемногу спадает, словно морок. — Ничего такого я точно приказывать не буду. — Почему же? — его рука скользит по её волосам, заправляя за ухо несколько прядей, и предательски крадётся ниже. — Это неправильно. Теперь настаёт её очередь ловко уходить от ласки; вполне успешно — и он её движениям даже усмехается, и кладёт руку обратно на грудь, мягко склоняя вернуться к исходной позе. — Что неправильного, если я сам этого хочу?.. Кассандра тяжело выдыхает. Это чертовски трудно объяснить; а главное — она не уверена, что стоит объяснять сейчас, окончательно руша атмосферу. — Слушай. Пока что мы всё ещё выпиты, так или иначе, спасибо янтарной клеточке. Не знаю, на что нас вообще хватит, — она усмехается нескладно. — Так что уж точно не сегодня. Так неинтересно. — А после? Будет интересно? — его большой палец принимается медленно кружить по краю границы между опалом и кожей. — Да, и кстати, не делай вид, что тебе эта идея не нравится. — После — будет видно, — путано выпаливает Кассандра, немного теряясь от последней фразы, и прячет лицо, утыкаясь лбом Гектору в плечо. Секунды сливаются воедино, сплетаются хрупкой тягучей нитью. Не поймёшь никак, сколько проходит времени, прежде чем он опять нарушает тишину: — Но нам с тобой обоим уже явно лучше. Думаю, ещё пару дней, и привыкнем к этой дряни. — Да, — отстранённо соглашается Кассандра. — Наверное, должны. А затем, ощутив внезапный, но чертовски сильный порыв, резко поднимает голову, снова смотрит Гектору в лицо, чуть ли не хлестнув по нему взглядом; и спрашивает отчётливо, громче, чем говорила раньше: — Как считаешь, мы намерены поступить правильно?.. Он понимает, конечно, о чём она. Понимает прекрасно. Его кисть прерывает своё движение; и вместо этого — накрывает ладонью сам опал, будто пытаясь его согреть или защитить. — Мы ещё ничего не решили. Точнее… решать тебе, начнём с этого. Кассандра тихо, раздражённо выдыхает. Тоже — вполне себе ответ. — Но я одно могу сказать. Тут нет правильно и неправильно. Это риск. Так или иначе. Осторожно, будто боясь обжечься, его подушечки пальцев начинают поглаживать уже сам опал; и странное дело — этот процесс вызывает в ней не меньше трепета, чем прикосновения к… куда более чувствительным местам. Вот только трепет этот — не возбуждённый, скорее, напротив, похож на прохладный приятный озноб. Ох, да они оба всё понимают прекрасно. И оба сейчас — очарованы, именно очарованы, как говаривал Вэриан, свалившейся на них грозной силой; насмерть заворожены возможностями, которые она даёт, и особенно — возможностью её себе подчинить. Два совершенно одинаковых, фатально похожих идиота, не способных жить, не принимая вызова, не вырывая у кого-то из рук победу; Кассандра не сомневается, что сейчас они сильны как никогда раньше, — но это не мешает им именно сейчас встретить тот вызов, с которым оба не сумеют справиться. Она вздрагивает всякий раз, как его палец рисует щекотную дорожку на грани опала. И давно уже не верит, что когда-то эта чёртова стекляшка не была частью её самой. — Что будет, если я его извлеку?.. — Н-ну, — Гектор чуть покачивает головой, мазнув ей мокрыми волосами по щеке, — тогда нам придётся снова заняться его охраной. И да, нам — это значит, нам. Ты так просто не отделаешься, как бывший носитель. Придётся включить тебя в Братство… а ещё придётся переименовать Братство, потому как звать тебя сестрой я решительно против, — он склоняется ближе, обдавая жарким шёпотом ей ухо, и тут же отстраняется снова. — Ладно, если серьёзно… нам придётся многое научиться делать иначе. Надеюсь, что чёрные камни не вернутся, но и без них будет, чем заняться. Квирин прав, не те слухи об Опале ушли в массы. Охотников за ним станет больше, и стражей нужно будет больше тоже. К тому же, теперь мы без Адиры. Кое-какой магии очень будет не хватать. Кассандре колет сердце ещё не чувство вины, но предчувствие его. Она прекрасно знает, что если избавится от Опала — потом всякий раз, видя, как кто-нибудь тратит свою жизнь, а то и жертвует ею ради защиты людей от этой разрушительной мощи, будет думать, что это она, только она виновата. Не справилась. Впрочем, она без понятия, что будет думать, если не справится с Опалом в своём сердце. Если источником разрушительной мощи станет сама. — В частности, трёх десятков лишних лет нам больше никто уже не подарит. А заставлять людей тратить свою настоящую жизнь на какую-то стекляшку — весьма некрасиво, не находишь? — пальцы Гектора замирают на секунду, прекращая рисовать ритуальные круги на циановой тверди. — Так что методы работы придётся пересмотреть. Хотя знаешь… быть может, оно и к лучшему. По его лицу на мгновение пробегает тень, но тут же сменяется привычной ухмылкой: — Впрочем, кое-какие плюсы есть. К примеру, когда сидишь в изоляции — у тебя достаточно времени, чтобы прочитать тонну заумных книг. И быть потом не хуже всяких малолетних ботанов, которые лезут к твоей девчонке. Кассандра вздрагивает. Она вдруг понимает — это ведь так просто, и как не догадалась раньше? — откуда он всё это знал и знает. Как смог так легко устроить аварию в лаборатории Вэриана, откуда так хорошо разбирался в свойствах кислотных кристаллов, почему сейчас оказался настолько полезен в работе. В мозаику ложится ещё один фрагмент. Ещё один укол вины, болезненный и горький. И не слишком логичный, признаться. — Но… что будет, если я его не извлеку?.. Гектор отвечает не сразу. Его рука плавно продолжает движение по опалу. — О. Тут может быть множество вариантов. Ничего толком не известно. — Да нет, кое-что известно. К примеру, то, что ты будешь привязан ко мне постоянно, обречён на то, чтобы день за днём проводить мне терапию. Ну, или… это может быть, конечно, и кто-то другой из Братства, но… Он бы на её месте нашёл, конечно, как превратить эту фразу в очаровательный, чуточку дразнящий комплимент; а она — только опускает глаза, выдохнув, проглотив окончание, но тут же и продолжает упрямо: — И потом, если мы не извлечём Опал сейчас — следующий шанс только через двадцать пять лет, верно? То есть с Эдмундом повезло, что Затмение было именно тогда, и его удалось остановить, но… что будет со мной? Кассандра ловит себя на том, что во время этой тирады невольно прижимается к нему крепче — хотя казалось бы, куда уже. А он, кто бы вот мог представить, опять усмехается, даже сейчас — и на мгновение ей, как в старые добрые, хочется от всей души ему врезать. — Кассандра. Скажи, ты держишь меня за идиота? — Что? — Ну, ты считаешь, что если бы дело правда обстояло так, как ты говоришь, я стал бы вообще тебе подобное предлагать? Вот чёрт. В сердце просыпается предательская надежда. Робкая такая, неощутимая почти; прекрасно знающая, что быть здесь ещё не имеет никакого права. — О чём ты? — Да обо всём. О терапии, об извлечении Опала. С чего ты подобное взяла? Другие способы извлечь Опал есть, правда… надо признать, что Затмение, со всем своим выбросом энергии, Похитителем и прочей дрянью, среди них один из самых безобидных. Но двадцать пять лет ждать не обязательно. Что же касается терапии… — он медленно вздыхает. — Я не знаю. Никто не знает. Бывали случаи, когда люди перебарывали сильнейшие артефакты. Находили общий язык. Вступали в симбиоз. Полностью гасили побочки, от которых прежние носители умирали в муках. А ещё бывало… много других случаев. Ну, ты понимаешь. Кассандра понимает прекрасно. Хотя, признаться, мысленно реагирует на это понимание совсем не так, как можно было бы ожидать. Возможно, это именно тот момент, после которого пути назад уже нет. Но пока что ей страшно о подобном думать. — Впрочем, знаешь, я совершенно не против продолжать это ежедневно, — совсем тихо добавляет он, походя прикусив мочку её уха. — Сколько ты пожелаешь… госпожа. Удивительно, как одно это слово он ухитряется произнести так, что почти вырывает — а быть может, и вырывает — у неё тихий стон. Но и при этом в голове предательски мелькает даже не мысль, а ощущение: если она извлечёт Опал — вполне вероятно, что он и вправду никуда её не отпустит, и затащит, как обещал, в своё новое Братство, — но уже никогда, никогда не назовёт её больше госпожой. Она в этом уверена совершенно. Хотя не передать, конечно, насколько мелочен и постыден этот аргумент по сравнению с теми, что сидят занозами в разуме ещё с середины дня. Тогда, в каморке, она опять поддалась эмоциям. Спасибо ещё, Вэриан отнёсся с пониманием, даже не напялил кандалы обратно; но сам факт… Она думала, что отошла уже от такого — творить камни непроизвольно, от злости; и уж тем более здесь, где каждый такой случайный демарш — как бы ей ни казалось, что Вэриан лукавил, — в теории всё же может грозить обвалом. Хотя, с другой стороны, памятуя об этом, она специально сотворила их именно из табурета; и успела даже вовремя вскочить, видя, что других подходящих поверхностей нет. Да и если сравнить это с тем, что творилось с ней раньше, — прогресс налицо. Да и если вспомнить, что она тогда узнала про собственного отца… А с ним всё стало бы гораздо легче, если бы она извлекла опал. Просто приехать на те чёртовы острова, в хороших доспехах, с добротным мечом по росту, с привычными чёрными волосами — просто выйти к нему навстречу и сказать, мол, папа, я больше не монстр… С глухим, уже не имеющим отношения к похоти стоном она зажмуривает глаза, не в силах совладать с этим кричащим на разные лады, тесно сплетённым клубком мыслей. И прижимается к Гектору ещё сильней, пряча лицо где-то в районе его ключиц, поначалу неосознанно, просто ища тепла; но секунду спустя — уже вполне намеренно поднимает голову и тянется к его губам, на которых в тусклом свете видны тёмно-багровые метки. — Знаешь, мне так нравится, как ты решаешь мной свои эмоциональные проблемы, — тихо шепчет он, ненадолго отрываясь от поцелуя; и эта фраза резко, обжигающе смущает — Кассандра слышит то, чего сама не могла столь ёмко сформулировать, но чертовски стыдилась. Она порывисто вдыхает, намереваясь хоть что-то ответить, но Гектор тут же прикрывает ей губы ладонью: — Эй, эй. Всё в порядке. Я же сказал — мне нравится. Никогда себе в таком не отказывай. И больше они ещё долго ничего не говорят; впрочем, и не делают ничего, что могло бы в таком состоянии навредить. Просто долго, медленно, с удовольствием скользят руками по телам друг друга, гладя, изучая и щекоча, оставляя кое-где свежие царапины или короткие красные следы от щипков. И тех же рук — оказывается более чем достаточно, чтобы вскоре заставить друг друга лежать, тяжело дыша, сплетясь расслабленными уже телами; ощущая, как пустоту внутри вместо возбуждения — заполняет приятная сладкая усталость. Кассандра лежит на нём сверху, на животе, лицом к лицу. Ныряет кистью в его мокрые волосы, расплетённые, без единой косы; пропускает меж пальцев — и сама удивляется и смеётся тому, что они вдруг встречают сопротивление, а Гектор заметно морщится от боли. — Прости. Она забыла, что мокрые волосы могут путаться. Потрясающе. Ну да, её-то, циановым, склизким, желейным, — такое давно уже не грозит. — Всё нормально, — он неуловимо заставляет её руку выскользнуть, только чуть-чуть потянув на себя, и тут же — перехватив, мягко подносит тыльной стороной к губам. И больше в тот вечер об опале они не говорят совсем. Хотя Кассандре всё равно кажется, что именно сейчас, именно сегодня — что-то неумолимо, необратимо поменялось. Она ещё не понимает до конца, что. Или, быть может, просто боится себе признаться.