Стекляшка

Наутро ей опять становится лучше — впрочем, наученная вчерашним, Кассандра уже знает, что радоваться рано. Но день и правда начинается неплохо: за ними снова заходит Вэриан, отводит в лабораторию, и там — сам предлагает избавить её от клетки, хотя, кажется, никаких экспериментов на ней сегодня ставить не планирует. По пальцам бежит опаловая мощь, и мир становится необъяснимо цветней; и уже не боясь привлечь внимания к отсутствию кандалов, она рискует даже присесть за стол, где Квирин, Вэриан и Гектор обсуждают дальнейшие перспективы. Говорит в основном Вэриан. Увлечённо излагает, что уже сделано, что сделать только предстоит и каковы их дальнейшие планы; а Кассандра невольно представляет, как будет всё это пересказывать ей, да так, чтоб она поверила — никто ничего не подозревает, правда-правда, всё нужно лишь для того, чтобы извлечь Опал. Она живо вспоминает полупрозрачные рыбьи глаза, ехидную улыбку, ясно говорящую, что кое-кто здесь знает больше, чем намерен показать; ей кажется, что шансов у них немного. Янтарные оковы сделают такими, чтобы они одновременно и лишали Кассандру магии, и держали — по-настоящему крепко; и они как раз смотрятся вполне уместно — пожалуй, не придерёшься. Сверхпрочный защитный купол, для которого Вэриан как раз нашёл доступный способ магического создания, уже вызывает вопросы; да, извлечение Опала вызовет всплеск энергии, но… принимать такие меры предосторожности? Впрочем, ладно; они ничего не теряют, впоследствии купол испарится бесследно, так что и такое ещё можно допустить. Но что-то должно удержать Рапунцель. С этим сложнее всего. — Я полагаю, конструктивно это должно быть нечто вроде таких же оков, что у Кассандры. Что-то похожее на… клетку, например. Мы сделаем вид, что так защищаем принцессу, ведь в глазах Зан — Кассандре мы не доверяем совершенно, а Солнечная Капля во время Затмения будет ослаблена. — Защищаем — при помощи клетки? Ты серьёзно? — Кассандра впервые берёт слово, и чувствует себя чертовски неуютно; но она здесь представляет лучше всех, во что она способна поверить. — Со стороны такая защита будет смотреться… ну… — По-идиотски, — хмыкает Гектор. — Самоубийственно, я бы сказал. Но да, наша демоническая подруга, вероятно, воспримет это иначе. — Я постараюсь сделать крепления максимально незаметными. — И если она всё-таки заметит, сразу поймёт, что мы пытались их скрыть. — Не говоря уже о том, что у Рапунцель есть гораздо более безопасные и простые способы от меня защититься. Про оружие она прекрасно в курсе. — Кто, Рапунцель?.. — Зан Тири, — Кассандре становится неловко; хотя Вэриан на упоминание оружия реагирует спокойно, никак не меняясь в лице — будто давно уже знал, что она знает. Но чёрт возьми, она никак не может привыкнуть звать её настоящим именем; то ли оттого, что его грозное звучание неуловимо давит, — то ли оттого, что в ней, надоедливой маленькой девочке, к которой успела уже привыкнуть, древнего демона всё ещё толком не может разглядеть. — Вы его, кстати, восстановили? — странно, но и этот вопрос, на фоне всего остального, сейчас задать… несложно. — Пока нет, но скоро этим займёмся. Чтобы эффективно сконструировать оковы, кое-что из проекта понадобится точно. — Ну вот. Если так, не проще было бы Рапунцель взять с собой подобное оружие под купол?.. Ослаблена Солнечная Капля, нет — ей всё равно хватит одного выстрела, чтобы меня обезвредить. На фоне этого защитная клетка выглядит… странно, — помедлив, она добавляет всё-таки то, чего нельзя сейчас не сказать: — И ей его стоит взять в любом случае. Независимо от того, что мы решим с остальным. — Для того, чтобы у Зан Тири было меньше подозрений? — И для этого в том числе. И… просто потому, что так будет правильно. — Она не согласится, — быстро говорит Вэриан, качая головой, и тут же добавляет, вспомнив, видимо, недавний их диалог: — Рапунцель. Никак не согласится на такое. — Серьёзно? — фыркает Кассандра. — На клетку согласится, а на это — нет? — На клетку она согласится не поэтому. А оружия не возьмёт, — Вэриан смотрит ей в глаза, и ничего хорошего там, видимо, не находит, потому как выдыхает, будто сдавшись: — Увидишь. Возможность увидеть выдаётся быстрей, чем хотелось бы. Проходит от силы минут пятнадцать; разговор успевает уйти от неприятных тем доверия куда-то в технические дебри, и Кассандра, не понимая и половины, начинает уже размышлять, не пойти ли навестить свой знакомый кубик. Но тут — открывается, хотя скорее даже нет, распахивается дверь; и от того, с какой радостной силой это происходит, сердце Кассандры ёкает ещё до того, как золотистые волосы вспыхивают в ламповом свете. Вэриан бросается навстречу, и пока она с Рапунцель обнимаются, успевает обронить что-то вроде — мы как раз о тебе говорили. По счастью, внимания она этой фразе не уделяет. Жмёт руки Квирину и Гектору, и Кассандре определённо кажется, что второе рукопожатие длится дольше, чем стоило бы; горячая злость опять мучительно полосует по сердцу. Легче не стало. И хуже ещё то, что перед ней — Рапунцель предательски замирает на миг и как-то нехорошо подаётся телом вперёд; Кассандра тут же, едва ли не силой хватает её узкую кисть, стискивая так, будто намерена раздавить. И с трудом успевает успокоиться, пока Вэриан вводит Рапунцель в курс дела; а когда отходит к янтарной конструкции, чтобы рассмотреть получше, он, уже завершивший разговор, приближается и тихо произносит: — Поговори с ней. Насчёт отца. Ты ведь собиралась. Кассандра раздражённо выдыхает. Этого ещё не хватало. — Я помню. Я поговорю. — И спроси про оружие. Я почти уверен, что сразу она не согласится, но… если кто-то и может её убедить, так это ты. В последнем она откровенно сомневается, но тем не менее, он прав. Спросить нужно. Дождавшись, пока общая беседа опять уходит куда-то в ту область, где изрядная часть слов не знакома ни ей, ни, вероятно, Рапунцель, Кассандра негромко зовёт её поговорить; и та уверенно открывает третью секретную дверь — так, будто имеет полное право, и точно знает, что за ней находится. А находится такая же узкая комнатушка, как и та, в которой ставил опыты Квирин. Стола здесь нет, только пара табуретов, но и на них, и везде, куда может дотянуться глаз, кипами располагаются книги: толстенные, потрёпанные, старые и… кажется, не самой позитивной тематики. Мрачные обложки тускло бликуют вычурными буквами; скользнув по одной из стопок, взгляд Кассандры не меньше десятка раз встречает слова «демон» и «тёмный» на корешках. Рапунцель решительно освобождает оба табурета, сгружая на пол лежащие на них книги. Расположенная на самом верху стопки, толстенная книжища грустно мерцает заглавием «Грозный Гримуар», будто недовольная столь фамильярным обращением. — Садись. Плотно закрыв дверь, Кассандра опускается на один из табуретов. И едва видит напротив себя настороженные, с нехорошим отблеском надежды зелёные глаза — проблемы позабытых черномагических книг тут же вылетают из головы. — Вэриан сказал, тебе писал мой отец? — она сразу переходит к делу, опасаясь, что Рапунцель опять начнёт свои беседы про дружбу, доверие и тому подобную неуместную чушь. Глаза Рапунцель гаснут мигом; и голову она опускает так, будто чувствует себя виноватой. У Кассандры противно леденеет сердце. — Рапунцель? Вэриан говорил, что всё хорошо? — она будто цепляется за этот факт, пытаясь оспорить им то, что произнесено ещё не было. — Ну, наверное, можно и так сказать, — тихо, как-то нараспев отвечает Рапунцель. — Он написал, что не вернётся. Кассандра замирает на миг; а после — начинает отчаянно, почти жалобно сыпать вопросами, будто из последних сил надеется, что что-то всё-таки не так поняла: — Куда? Откуда? Почему? Он так и написал? Где он сейчас вообще? Рапунцель честно отвечает на всё, по порядку, с какой-то внезапной для себя дотошностью. В Корону. Оттуда, где… он решил остаться — тут она запинается слегка. Потому что ему там лучше, и потому что он не видит смысла возвращаться. Так и написал. На письме стоял обратный адрес порта Дизо; но вокруг него расположен огромный архипелаг островов, для которых порт — единственный способ связи с остальным миром. Так что понять, где именно остановился Матиас, возможным не представляется. Кассандра должна помнить. Они ведь… и сами, ещё все вместе, были там когда-то. На последней фразе в её голосе звенит явная, настолько неуместная сейчас ностальгия, что у Кассандры зубы сводит. — А, это то дрянное место, где тотем аборигенов дарил нам первосортные глюки, так? — Верно. В том числе, там было и это. Но это всего лишь один из островов… — Уверена, что на других сильно лучше? Да кто знает, может, его и там одурманили или опоили чем-то? Может, он сам не понимает, что происходит, или это вообще писал не он?.. — Кассандра, — медленно и очень мягко, будто говоря с маленьким ребёнком, отвечает Рапунцель. — Манеру письма человека, который двадцать лет служил капитаном королевской гвардии, моя семья способна отличить. Почерк — тоже. Насчёт того, не был ли он одурманен, не знаю, но… его аргументы выглядят довольно здраво. Никто в моей семье не усомнился, что это писал он, и что с ним всё в порядке. — Аргументы?.. И постой, он что, писал всей твоей семье?.. — Да. Прислал официальное письмо, в котором сообщал, что более не вернётся, что его вещи велит раздать друзьям, а жильё оставляет королевству. Дал небольшое напутствие Юджину, — её голос теплеет на миг. — И… объяснял, почему так решил. Довольно подробно. — И почему? — взвивается Кассандра, но тут же понимает, что вот так, пересказанным, пропущенным сквозь призму чужого восприятия, не желает этого слышать. — Так, нет, не надо. Постой. Покажи мне это письмо. Пожалуйста. Рапунцель поднимает глаза. Она смотрит странно. То ли с сомнением, то ли… с жалостью. — Ну что ты молчишь, покажи! — Кассандра повышает голос, почти срывается на крик, до постыдного резко прошивающий пыльную тишину. — Где ж твоя чёртова дружба сейчас, уж скажи на милость?.. Последнее было лишним. Очень. Рапунцель качает головой с недоуменной, едва уловимой усмешкой: — Да… нет его у меня. Хранится у отца где-то, оно ведь было адресовано королевской семье. К оплетшей сердце боли примешивается стыд. В самом деле, лишним это было — совершенно; хотя внутри по-прежнему бьётся злость, не позволяя до конца это признать. — Почему ты не сказала мне сразу? Сразу, в тот день, когда вы нас забрали… или — вообще, когда меня увидела? Сразу? А позавчера вечером мы вообще трепались об опале, о моей репутации, о какой-то херне, но ты всё равно ничего не сказала? — За первым нашим разговором следила Зан Тири, а я не знала, как ты можешь отреагировать, — эта фраза колет обидой, и заслуженно. — А после… Прости. Хотелось дать тебе время ко всему привыкнуть. Возможно, не стоило так делать. Прости. Это звучит искренне; не раздражающе-наивно-непосредственно, а — по-настоящему искренне. У Кассандры не выходит злиться и кричать дальше. Она замирает, чувствуя, как в груди образовалась будто огромная дыра, которую тут же заткнули пробкой, такой рыхлой, неприятной, каким бывает ком в горле, и пускай она не позволяет от этой сквозной дыры тут же и сдохнуть к чертям — но и дышать не позволяет тоже. — Если хочешь, я могу попросить это письмо у отца, — тихо продолжает Рапунцель. — И принести, как буду тут в следующий раз, завтра или послезавтра. Думаю, Матиас был бы не против, чтобы ты прочла. Только… боюсь, тебе вряд ли понравится. Кассандра понимает, что это было ещё не всё. Что ту самую пробку — из груди может и вышибить ненароком. — Почему? — О тебе там нет ни слова.

***

Кассандра прячет лицо в ладони. И долго-долго сидит в неровной, прочерченной тонкими полосками света темноте, слыша свои же глухие вдохи. Вопросов ещё много можно задавать. Как так? Почему? Ты не врёшь? Может, ты просто хочешь взбесить меня, или разжалобить, или чёрт знает что ещё, что там принято в мире таких, как ты, кто способен лгать, чтобы вернуть былую дружбу, а? Но что толку, когда всё понятно и так. Кассандра достаточно знает Рапунцель; и так же, как тогда, в доме Готель, отчётливо почувствовала фальшь — так же отчётливо и понимает: сейчас она не врёт. Точно. И Кассандра достаточно знает своего отца. Он поступил бы именно так. И она даже понимает, почему. И даже содержание этого чёртова письма тоже примерно может себе представить. Наверное, поэтому так больно. — Ты… всё равно принеси, хорошо? — тихо говорит она, не отнимая рук от лица. — Пожалуйста. — Хорошо. Конечно. Кассандра не знает, сколько они ещё сидят в абсолютном молчании. Она тщетно пытается собрать мысли если уж не воедино — то хотя бы во что-то цельное. Нужно продолжить разговор. Нужно сказать про оружие. Нужно спешно зашпаклевать чем-то эту чёртову дыру в груди, привыкнуть к этой чёртовой пробке и убедить себя в том, что так всегда оно и было. И поверить в это. Хотя бы немножко. Когда она наконец опускает руки — даже тусклый, неровный свет единственной лампы кажется слишком ярким с непривычки. Рапунцель сидит, полуотвернувшись, тактично не глядя на неё, рассматривая корешки черномагических книжек. — Мне нужно ещё сказать тебе кое-что, — пару раз кашлянув, наконец говорит Кассандра. — Да? — Вэриан сказал, они восстановят оружие. Ну… то, которое работает против меня. «Жало Янтаря», если не ошибаюсь, — конечно, она не ошибается; это чёртово помпезное название намертво впечаталось в память. — Тебе бы стоило взять его с собой. Ну… туда, к порталу. На время затмения. Конечно, хорошо бы, чтобы оно при этом было не исполинских размеров. Но здесь, думаю, Вэриан лучше скажет, на что можно рассчитывать. Какое-то время Рапунцель продолжает молча разглядывать книжки. И лишь сейчас Кассандра думает запоздало — ха, да была ли она в курсе, что они с Гектором знают об этом оружии в принципе?.. Но если и не была — никак не выказывает этого, когда наконец, не поднимая взгляда, бросает одно короткое слово: — Зачем? — Затем, что с твоей стороны было бы… странно этого не сделать. Странно и… можно сказать, даже глупо. — С точки зрения Зан Тири? — С любой точки зрения. Рапунцель медленно-медленно, точно чудовища в детских страшилках, поворачивает голову; и Кассандра заранее понимает, что ей очень не понравится этот взгляд. Обиженный. И пронизанный болью, для которой нет сейчас, объективно, совсем никаких причин — особенно если речь идёт о будущей королеве. Слушай, я не верю, что была тебе так уж дорога. Не верю, что наша дружба была какой-то сверхъестественной магией, которой ты не найдёшь никогда замены. Просто… просто ты до сих пор не можешь привыкнуть жить в мире, где не все — честные, добрые, искренние и всей душой любящие друг друга; и это… знаешь, это гораздо страшнее. — Давай не будем. Пожалуйста, я знаю всё, что ты скажешь, — она выставляет перед собой руки ладонями вперёд, будто пытаясь оттолкнуть клубок сомнительных доводов. — Во-первых, так нужно для дела. Во-вторых, для меня это вопрос чести. В-третьих… — Для тебя вопрос чести — показать мне, что ты в любой момент готова на меня напасть?.. Вот досада. А ведь в-третьих было самое важное. — Для меня вопрос чести — сделать всё, чтобы ты, понимая это и так, имела возможность от меня защититься. — Но я не хочу защищаться, — Рапунцель говорит упрямо, с блеском в глазах и разозлённой усмешкой, и коротко мотает головой, откидывая прядь волос со лба. Примерно так же бодаются бараны, нет?.. — Очень жаль, — звучно произносит Кассандра, ощущая, как сердце наливается уже не силой, не болью — злостью. — Жаль народ Короны, чья будущая королева не способна даже себя защитить. Рапунцель шумно выдыхает. Кажется, она чуть теряется от столь внезапно резкого ответа. — Рапунцель. Давай посмотрим на вещи объективно. Я похитила артефакт, на путь к которому мы все, и главное — ты, принцесса крови, потратили год, и для того, чтобы именно ты могла его заполучить. Я рисковала нашими жизнями, забрав его, ведь никто не знал, что будет, если я сольюсь с Опалом. Впрочем, что будет, если с ним сольёшься ты, белоголовая сука тоже толком не потрудилась нам сообщить, но к делу это не относится. Кассандра говорит пугающе спокойно, отчётливо и громко, каждым словом будто заколачивая длинный нож глубоко в невидимую доску; и в то же время — бесконечно зло. Будто бы под этой доской лежит человек, и она об этом, в общем-то, в курсе. — Я сражалась со всеми вами, быть может, осторожно, стараясь не ранить, но тем не менее. Я заполонила твоё королевство красными камнями, никто не пострадал только чудом, и о том, что это было ненамеренно, я должна бы, по-хорошему, рассказывать судье. Я похитила из Спирали артефакт. И главное. Я брала заложника. Что-то в груди разливается от этих слов внезапной, оглушительной болью; она прерывается, не ожидав от себя такой реакции. Впрочем, это всё неудивительно. Особенно сейчас. После новости об отце. — Кэсс, — Рапунцель не могла найти момента хуже, чтобы резануть этой формой имени, до дикости неуместной сейчас, — я всегда говорила и буду говорить, что каждый имеет право на ошибку… — Да. А ещё каждый, — голос немного дрожит, но даже дрожит он, кажется, металлом, — имеет право на то, что заслужил. После своих ошибок. И я знаю, какое отношение заслужила. Мне не надо лукавства. Мне не надо другого. Это просто унизительно, в конце-то концов. — Кэсс… — Да прекрати ты! — ещё секунду назад чеканившая слова, Кассандра срывается на визгливый крик. — Я не Кэсс! Я больше для тебя не Кэсс! Я решила уехать отсюда навсегда, до того, как узнала о Зан Тири, и уж меньше всего хотела когда-либо с тобой встречаться снова! Но засунула в жопу всё, что я хочу, и что я чувствую, и что для меня больно, потому что в наш ёбаный мир просочилось ёбаное древнее зло, и было бы очень неплохо с этим что-нибудь сделать! Будет здорово, если ты поступишь так же! И уж совсем идеально — если отнесёшься ко мне наконец заслуженно, как к своему врагу, без этих слащавых выкрутасов! Вот блядь. Она вскакивает с табурета, в последний момент крючковато растопырив пальцы. И тут же — распарывая дерево, из сиденья вырастает каменная звезда. Лучей в ней штук двадцать, не меньше; удивительно, как табурет не падает с тонких ножек. Кассандра прерывисто выдыхает. Уходят и злоба, и сила, и всё остальное; она опять ощущает себя пустой — но не такой мёртво-выпитой, как в янтаре, а измотанно пустой, с мелкой дрожью в конечностях, как бывает после серьёзного потрясения. Или после истерики. Это ближе. — Извини. Я лишнего сказала, — зачем-то произносит она. — Ты… сказала правду, — абсолютно блеклым, надтреснутым голосом отвечает Рапунцель. — Что не отменяет того, что говорить её сейчас не стоило. Извини. Они обе растерянно молчат, шаря взглядами по грозной каменной звезде. — Я уберу это всё. Правда, и следа не останется. Надо только взять у Вэриана меч. — Было бы неплохо. Из её интонаций ушло что-то важное; впрочем, не сказать чтобы Кассандра этому расстроена. Недолго она ещё ждёт, подозревая — и опасаясь, — что разговор продолжится. Но молчание между ними только густеет, затвердевая, и в какой-то момент кажется: ещё чуть-чуть — и в нём, точно в янтаре, они обе останутся замурованы. — Этим и займусь, — сглотнув, говорит она, продолжая давно начатую фразу. И направляется к двери, боясь, что её остановят; но этого не происходит — напротив, слышно, как Рапунцель поднимается с места и выходит из комнаты следом. И там, в лаборатории, Кассандра ещё долго не решается на неё посмотреть, будто боясь, что именно тогда все мигом догадаются, что случилось. Но когда решается — видит, что на тонких губах опять уже играет улыбка. Озорная и тёплая. Почти не фальшивая.

***

Кажется, она способна бесконечно этим заниматься. Раз — и очередной камень, глянцево отражая гранями свет, вырастает из злосчастного куба. Два — она берёт меч и режет его, режет аккуратно, болезненно тщательно, на почти что равные кусочки-бруски. Три — каждый из них, по очереди, укрывает в ладони, заставляя растаять в воздухе. И почти ничего не чувствует. Забавно. Все истинные эмоции — что гнев, что спокойствие — с обилием практики будто блекли, деревенели, делаясь всё менее настоящими, и вот — пришёл, видимо, момент, когда и вовсе превратились в жалкую фикцию. Или, быть может, попросту уже не нужны. Кассандра прячется в той же комнатушке, где вчера над ней проводили опыты, и раз за разом, до исступления, создаёт и уничтожает камни, захлёбываясь в мыслях. Хотя о том, что сказала сгоряча Рапунцель, забывает быстро; в конце-то концов, это действительно было правдой, хоть и несвоевременной, и — кто из них, спрашивается, всегда ратовал за искренность?.. Она думает об отце. Она предполагала, что так будет; она, признаться, порядочно этого боялась; и теперь не вполне уже уверена, что Рапунцель покажет чёртово письмо, — но и так способна представить, о чём её отец там написал. И о чём не написал. Написал он, конечно, о том, что всегда мечтал повидать мир; что будучи ещё сильным и боеспособным, не сможет жить в Короне, не вмешиваясь постоянно в работу гвардии, и хочет дать дорогу молодым; о том, что ему здесь — не уточняя, что это за здесь, — хорошо, и он чертовски благодарен Короне за всё, но считает, что так будет лучше. Не написал, конечно, о том, что когда твою единственную дочь всё королевство считает монстром, когда ты из-за этого ушёл с поста, которому отдал полжизни, когда ты повсеместно слышишь грязь и шепотки за спиной о том, как можно было воспитать такую тварь, оставаться там, где ты есть, — и впрямь не самый умный поступок. Опал, утомлённый непрерывным созданием камней, чуточку ломит — но сейчас это вызывает только злость. Кассандра, почти уже смирившаяся с тем, что опал — её сердце, почти принявшая его, снова чувствует к себе отвращение, ещё сильней, чем тогда, в Тёмном Королевстве, когда прочла дневник Зельды. Она практически внушила себе, что всё не так страшно, и что бы там ни болтала молва — она не чудовище, не монстр; что её импульсивный поступок был не такой уж ошибкой, а силу опала возможно обратить во благо. В конце концов, никто не погиб, и чёрные камни из Короны исчезли, и Рапунцель вроде как не в обиде, и даже Вэриан позволяет ей находиться здесь без кандалов — а это что-то да значит, верно?.. А ещё есть человек, говорящий о том, как она распоряжается опалом, таким голосом, что от одних интонаций бросает в дрожь; а ещё есть восхитительное, пьянящее чувство силы в собственном теле, без которого она, кажется, уже и не чувствует себя собой… Но — вот, пожалуйста. Вот, пожалуйста — сломанная жизнь человека, причём человека, который треть так точно этой самой жизни отдал на то, чтоб её воспитать; вот, пожалуйста — то, что необратимо, то, что никак уже не исправить; и пускай действительно никто не погиб — но смерть далеко, далеко не единственное страшное, что может случиться. Под рукой Кассандры прорастает ещё один камень. Она закрывает глаза и слушает своё сердце. Да, сейчас смешно уже вспоминать о том, как когда-то, впервые услышав от неё подобное предложение, Кассандра сочла это неуместным пафосом. Теперь она прикрывает глаза — и слышит его прекрасно; вот оно — холодное, опаловое, бьётся и болит, разливает по телу силу, а ещё… обижено, кажется, такой постановкой вопроса. Так просто, так соблазнительно винить во всём меня, правда, Кассандра? Но ты не думала о том, что я не само прыгнуло к тебе в руку? Не думала, что всё то дерьмо, вся ненависть, гнев и жажда уничтожать — просто жили в тебе изначально, да только ты не понимала даже, сколько их, пока не начала творить камни?.. — Эй… Она вздрагивает. Распахивает глаза, и кажется, будто реальность падает на неё резко, пёстрым грузом напрыгивая на грудь; впрочем, сейчас она этому не расстроена. Гектор стоит совсем рядом, и он, конечно, всегда умел двигаться почти бесшумно — но подпустить на такое расстояние, в здешней-то тишине, всё же надо было умудриться. — Я не помешал? — Нет, — она трясёт головой, прогоняя остатки наваждения. — Возможно, даже помог не скатиться в сумасшествие окончательно. — Звучит интригующе, — он садится на соседний табурет. — Принцесса, кстати, давно ушла. Ну, на случай, если именно её присутствие заставляет тебя сидеть тут в одиночестве и строить каменную крепость. Мало ли. — Спасибо, — Кассандра изучает пол под ногами. — Не только. По счастью, он молчит, не задавая вопросов; достаточно долго, чтобы она сама произнесла: — Мой отец решил не возвращаться в Корону, — и тут же горло душит невидимой ватой, и глаза начинает щипать; сказанный вслух, этот факт кажется… куда более настоящим. И неисправимым. — И где он сейчас? — Письмо пришло из порта Дизо, — ей хватает пары глубоких вдохов, чтобы взять себя в руки. — Вероятно, он на каком-то из островов архипелага. Конкретнее не уточнял, как я поняла. — О, я там бывал когда-то, любопытное место. Можем отправиться сразу, как разберёмся со всем этим дерьмом, и нам вернут амулеты. Он говорит совершенно буднично и легко — будто Кассандра просто предложила маршрут для путешествия, а он согласился. Хотя от мысли о том, чтобы наконец встретиться с отцом, у неё по коже бежит нехороший озноб. Она понимает, что сделать это нужно, и вероятно — нужно было сделать ещё давно, ещё до того, как он покинул Корону; но — ни тогда, ни сейчас она всё же не уверена была до конца, что это будет правильно. И ещё — совершенно не представляет, что ему скажет. Совершенно. — А если мы не разберёмся со всем этим дерьмом? — Н-ну… Тогда, может статься, у всего мира будут слегка другие проблемы. Но мне такой вариант не слишком нравится, — Гектор берёт её руку в свою и тянет за собой, поднимаясь с места. — Пошли? Ты нам нужна. Не то чтобы от этого касания становится легче. Но Кассандра будто просыпается. Резко вспоминая, что сейчас — самое время засунуть поглубже всё, что тебе больно. Иначе скоро у всего мира могут быть слегка другие проблемы. Она покорно поднимается следом, и только спрашивает коротко: — Для опытов? — О, ну разумеется. — Не сомневалась. Подожди секунду? Она привлекает его к себе, намереваясь только коротко поцеловать — в знак благодарности или что-то вроде, — но тело, не опустошённое сейчас янтарём, будто само ведёт её дальше. Пальцы ныряют в волосы Гектора, тянут за одну из кос, а после соскальзывают за ухо, оставляя там пару свежих царапин. Она целует всё более напористо, жёстко, даже зло, как целовала когда-то впервые; делает несколько шагов в сторону, намереваясь прижать его спиной к стене… — Эй, ну ты чего, — сбивчиво выдыхает он, с филигранной ловкостью ускользая из её рук. — Не здесь же. Нас не поймут. — Ты отвечал, — Кассандра снова тянется к его губам — уже скорее поддразнить, чем с какой-либо иной целью. — Ещё бы я не… Так, нет. Не смей. Пошли. Она и не собиралась ничего особенного посметь, прекрасно понимая, что сейчас для этого и впрямь не время и не место; но то, как поспешно он отступает, решительно утягивая её к двери, с силой стискивая её руку, — ей определённо льстит. Пожалуй, за вчерашнее она может считать себя отмщённой.