ностальгическая терапия

Отдаленным эхом Донхеку доносятся те дни, когда и смех был звонче, и сердце билось чуточку быстрее, и солнце над горизонтом сияло ярче. В те дни он не задумывался ни о чем дурном, ни о чем непредвиденном и ни о чем таком, что могло бы абсолютно и бесповоротно переломать его привычный уклад жизни — жизни, которая казалась сказкой, тихой, спокойной, без невероятных приключений, без драконов и отважных рыцарей, но с огромным счастьем и трепещущей любовью в сердце. Донхек прекрасно помнит, как он с Минхеном впервые держался за руки. Нет, не так, как они это делали с самого детства, не так, как это стало привычкой, а как-то по-новому: переплетая пальцы, поглаживая подушечками пальцев костяшки, отдавая свое тепло и получая в ответ не меньшее. В тот вечер они шли по безлюдной улице — смущенные и до неприличия влюбленные. Донхек тогда заметил на минхеновых щеках еле заметный румянец, и сам залился краской, переводя взгляд вдаль улицы, где на углу сиял магазин, из которого по-привычному доносилась какая-то до жути популярная песня, которую включали по десять раз в день, но она все равно не надоедала. Донхек не знал ни исполнителя, ни названия, ни даже слов — на самом деле он всегда хотел спросить у владельца, но как-то никогда не находил для этого времени, откладывал на потом, мол еще целая вечность впереди, однако так и не спросил. Вечность оказалась совсем не вечной. И вновь перед ними бескрайнее море, плавящееся золотом в лучах солнца, искрящаееся под дуновением легкого, еле ощутимого ветра. Море стало их свидетелем и самым близким другом. Казалось, что оно знало все их тайны, все их секреты и вообще все-все про них самих: может быть, даже что-то такое, чего они сами не подозревали — но эти тайны оно всегда бережно хранило. Какому же огромному количеству поцелуев и искренних признаний оно стало свидетелем — наверное, именно поэтому оно и сияет драгоценными камнями лишь для Минхена и Донхека, встречая их ласковым теплым бризом и мирным шумом волн. Они шепотом делятся своими самыми заветными мечтами, сидя у самой кромки воды: так, чтобы крохотные волные еле касались пальцев ног, щекоча их прохладой. Донхек склоняет свою голову на минхеново плечо, как это делает солнце вечером, когда тянется к горизонту и озаряет их город золотом, а после ныряет в воду, превращая все вокруг в пурпурно-сиреневый нереальный сон. В этом сне — Минхен и Донхек немного неуклюже целуются под персиковым деревом в соседском дворе. Донхековы пальцы — в минхеновых волосах, в которых запутались несколько травинок и песок, на котором они лишь недавно лежали. Минхеновы руки — на донхековых плечах, потому что спуститься ниже он не смеет, потому что кругом есть глаза — даже у стен. Ну и что, что они целуются в соседском дворе? Это их не останавливает, потому что на донхековых губах — вишневая сладость, безграничная нежность и много-много слов, которые вылетают у него одним несвязным потоком в поцелуй, куда-то в шею мимо уха. Это их не останавливает, потому что сердца бьются неистово быстро в попытке вырваться из тугих клеткок ребер в груди, потому что их любви не хочется останавливаться ни на секунду, потому что у них она всепоглощающая, беспредельная и немного безрассудная. А разве она может быть иной в их возрасте? Они поступают чересчур опрометчиво и абсолютно необдуманно, даже не пытаясь скрыть свои чувства, которые у них льются через край. Однажды они вдвоем сидят по-обычному дома в комнате Минхена и громко включают музыку, о чем-то говорят, а потом совсем неожиданно друг для друга вновь целуются — для них это всегда выходит как-то по наитию, без задумки, без задней мысли. Они целуются, окруженные постерами фильмов: на одном из них — «Назад в будущее», на другом — «Бегущий по лезвию», на третьем — еще один, которого Донхек не знает. На полках тут и там валяются разноцветные пестрые комиксы: например, на прикроватной тумбочке лежит «Человек-паук» рядом с магнитолой, а прямо рядом с ними — на полу — небрежно кинуты «Железный человек» и «Люди Икс», потому что они выпали из донхековых рук, когда Минхен поцеловал его в губы. Точнее, сначала он долго-долго смотрел ему в глаза, и Донхек почувствовал, как постепенно слабеет, а потом и вовсе поддается минхеновым чарам, когда тот несмело спрашивает: — Можно? — из-за музыки слов не слышно, но Хек читает по губам: ему даже не стоит уточнять, что «можно поцеловать?», потому что Донхек понимает Минхена без слов и без раздумий кивает. — Всегда, — отвечает он, когда Минхеновы губы уже оказываются на его собственных. И Донхек потихоньку задыхается, чтобы очнуться, когда Минхен, наконец, нехотя отстраняется, и взглянуть в его темные глаза, в которых читается и любовь, и забота, и безграничное желание. — Я хотел бы целовать тебя целую вечность, — произносит Минхен, словно откровение, а сам Донхек заливается краской. Минхен же легко хихикает, замечая румянец на донхековых щеках и смущение в егр взгляде, а после переплетает их пальцы, и они вдвоем вновь листают комиксы и едят тосты с джемом, которые заботливо приготовила минхенова мать. Донхек облизывает свои липкие сладкие пальцы, самыми уголками губ улыбается и легко смеется, а Минхен не находит в себе сил, чтобы отвести взгляд — он смотрит-смотрит-смотрит, словно зачарованный и не может налюбоваться, не может поверить, что Донхек и правда настоящий, правда сидит тут рядышком с ним — реальный, а не вымысел или сон, потому что вполне осязаемый: Донхекова кожа теплая-теплая, сам он весь пропитан запахом запеченных яблок с корицей, морем и солнцем, а еще от него всегда веет бризом. — Чего так смотришь? — наконец задается вопросом Хек, как любопытное дитя. — Любуюсь, — с улыбкой на губах отвечает Минхен, а Донхек не может сдержаться и вновь хихикает. Следом его смех подхватывает Минхен, и комната заливается звонким хохотом вперемешку с музыкой — это звуки их юности. — Вот же дурак, — шепчет Донхек, укладывая голову Минхену на плечо, глядя то ли на комиксы, то ли на их переплетенные пальцы, — весь день меня сегодня смущаешь. — Прости, — произносит Минхен, чувствуя, как по телу у него разливается тепло от близости с Хеком. — Прощу только, если смогу смутить тебя, — отвечает тот шутливо. — Тогда попробуй. Донхек недолго думает, выпрямляется, смотрит в Минхеновы глаза с минуту и выдает чертовски искреннее: — Я тебя люблю, — по минхеновому телу пробегаются мурашки, — так сильно тебя люблю, что уже не представляю своей жизни без тебя, понимаешь? Минхен ощущает, как его накрывает волна нахлынувших чувств, ощущает себя так, словно бы в следующую секунду расплачется и одновременно рассмеется, словно бы эти слова — его единственная истина. «Я тебя люблю». Как часто ему говорили эти слова? Навереое, все-таки не так часто, как хотелось бы. Может, раз в полугодку или даже раз в году, и то даже скорее было чем-то положенным, как подарок на день рождения. Говорили это всегда дежурно, сухо, без эмоций и чувств. Говорили это так, словно бы Минхен этих слов на деле не заслуживал. Но Донхек произносит это «я тебя люблю» совсем по-иному — другие так не умеют. Эти слова у него вылетают синей птицей, неподдельной эмоцией, искренней нежностью, и это заставляет Минхена в этот самый мин чувствовать себя нужным, необходимым и столь любимым, что все остальные проблемы кажутся такими ничтожными — они меркнут по сравнению с той огромной непреодолимой любовью, которая витает между ними. Минхен уже в этот самый момент знает, что пронесет донхековы слова с собой через всю жизнь. \ — Ты мое солнце, — однажды произносит шепотом Минхен. Донхек смотрит на него немного удивленно и самую малую долю смущенно, а еще завороженно. — Мне кажется, без тебя мой мир никогда не был бы таким светлым, — эхом вдогонку, навстречу звездному свету, межгалактической искрящейся пыли и далеким-далеким планетам, которые кружат у них над голова в миллионах, миллиардах, мириадах световых лет. — Мне кажется, что мой мир перестанет существовать, если ты однажды исчезнешь из моей жизни. — Это предложение остаться с тобой… навсегда? — отвечает Хек, легко улыбаясь собственным словам. — Если только ты не против. — Конечно же, я не против, дурак, — смеётся Донхек, а сам внутри плавится, искрится всеми тем бесконечным количеством звезд, которые горят сейчас над их головами — прямо здесь, в их маленьком убежище на краю города, о котором знают только они, ведь это они построили его уже много-много лет назад. Правда только оно уже для них маловато, поэтому обычно они сидят на улице, закутавшись в один плед на двоих, и смотрят на ночное небо, ищут там созвездия и жизнь в далеких галактиках. Но, как ни странно, они находят среди неисчислимого количества звезд друг друга и мчатся навстречу с неописуемой скоростью, которая не сравнима даже с той, с которой несется солнечный свет, достигая Земли всего за каких-то восемь минут. Их убежище — бескрайние поля, окраина леса и море, которое пускай отсюда и не видно, но оно ощущается в воздухе привкусом соли. Еще убежище они находят друг в друге, когда несмело целуют друг друга в губы, смущенно дышат в щеку, шею, ключицы, выглядывающие из-под растянутой футболки, а после вновь целуют-целуют-целуют, словно бы ничего больше и не умеют делать: наверное, это так лишь потому, что сейчас это самое важное, что они могут сделать — подарить друг другу часть себя, отдать ее безвозмездно, оторвать от сердца и бережно вручить в родные теплые ладони этот бьющийся кусок собственной плоти. Словно бы на следующий день они расстанутся навсегда, забудут имена, сотрут воспоминания из головы, но зато где-то глубоко внутри них будет биться крохотный кусочек чужого сердца, дарящий тепло даже в самые промозглые дни. Даже если в один из таких дней они забудут, чье же это тепло, то это совсем не важно, ведь отныне и навсегда они связаны одной кровью, одним воздухом, одним небом и звездами над головой — переплетены накрепко нитями немилосердной судьбы. \ Донхек забегает в дом — покрытый испариной и бронзовым загаром, оставленным августовским солнцем. Он смеется, хватает со стола в кухне спелый персик и прямо на ходу впивается в него губами. По его рукам течёт липкий сладкий сок. Следом за Хеком в дом влетает Марк — такой же загорелый, такой же потный и такой же веселый. Он идет следом за Донхеком, взбегает по лестнице, ловит того в свои объятия и целует в висок. Под ними скрипят деревянные половицы. Ветер легко перебирает занавески на открытых окнах, сквозь которые комнату заливает теплым сиянием солнце. Здесь все дышит летом, беззаботным счастьем и вечной юностью. — Мы такие грешные, — произносит Минхен это так, словно бы он самый набожный человек на свете. — Тогда оказывается грешить так круто, — Донхек тихонько смеется, а после целует минхеновы губы своими липко-сладкими, потому что в том, что они делают нет ничего грешного: они ведь просто любят. Минхен стягивает с Донхека майку, на пол падает недоеденный персик, закатывается в угол, пока минхеновы руки безбожно нежно касаются донхековой обнаженной кожи на ребрах, лопатках и плечах — Минхен обжигает сильнее, чем солнце в самый жаркий июльский день. Донхек тычется ему вновь в губы за очередным поцелуем и забывается в нахлынувших чувствах. Минхен пахнет летом: морской водой, потом и свежескошенной травой. Он пальцами делает до невозможного приятно, когда касается то тут, то там, где не касался никто и никогда с самого донхекового рождения. Донхек перед Минхеном — нагой. Нагой даже тогда, когда одет в десяток слоев одежды, а сверху закутан в плед. Нагой настолько, что Минхен при желании может увидеть, что там у Хека творится внутри: как сумасшедше стучит у него сердце, как оно выскакивает из груди в нетерпении, как оно трепещет от той любви, которая наполняет его через край. Минхен перед Донхеком тоже — нагой. И это не кажется чем-то неправильным или грешным, потому что, когда их тела находятся столь близко, то можно ощутить, как между ними возникают искры, похожие на те, которые бывают в грозовых тучах. Когда они тянутся друг к другу — это единственная правильная вещь, которую они могут сделать в этот миг, обнаженные, безоружные, уязвимые. — Люблю, — вылетает из донхековых уст, а затем, словно эхом Минхен отвечает то же самое: «Люблю». Он произносит это слово так, будто бы до этого никого и никогда не любил больше, чем Донхека. Хотя, так ведь и есть. Хек — его отрада, его жизненная сила, его все. И если бы понадобилось, Марк без сомнений рванул за ним туда, где кончается мир, где одна лишь бесконечная тьма и ужасающая неизвестность, потому что Донхек — единственный свет. Прохладная простынь минхеновой кровати ловит их двоих нежностью. Донхек тонет, но дышится ему так легко и свободно, словно бы делает он это впервые так, как нужно: полной грудью, свежим воздухом, в размеренном темпе. Однако де сердце его бьется далеко не спокойно: оно трепещет, выдает сумасшедший ритм от каждого минхенового прикосновения. Он руками скользит по донхековому разнеженному телу немного неравномерно и немного нетерпеливо, но оттого более захватывающе. Когда ладони Минхена оказываются на бедрах Донхека, тот млеет. Когда же минхеновы ладони мимолетно пробегаются по животу и груди, то Хек окончательно забывается, потихоньку сходит то ли с ума, то ли с привычного пути. Когда Минхен целует ему ключицы, шею и медленно спускается вниз, то Донхек видит под потолком звезды, а вместе с ними и далекие планеты, и галактики, и даже прежде невиданные космические корабли — настоящие шаттлы. С донхековых уст срывается тихий, смущенный стон, когда Минхен одним лишь дыханием щекочет нежную кожу внизу живота, когда горячим дыханием обдает чувствительную плот и совсем немилосердно продолжает вот так терзать: своими губами, языком, всем своим существом. Интересно, где Минхен этому научился? — Минхен-а, — разносится звонким эхом по комнате, сливаясь со звуком ветра, пением птиц и шелестом яблочных деревьев за окном. Донхек в этот миг ловит себя на мысли, что никогда прежде не чувствовал себя подобным образом, не чувствовал себя так, словно бы он взлетает от наслаждения к самым облакам, не чувствовал себя так, словно бы он в раю, где он один на один с Минхеном. Сейчас эта спальня — их маленький рай на земле. Донхек ощущает, как по телу проходится теплая волна удовольствия. Его взгляд не фокусируется ни на чем, кроме минхенового взгляда — пронзительного, проживающего и одновременно столь родного, теплого и заботливого. Хек теряется в мыслях, чувствах и движениях, но находит себя в отражении глаз Минхена: где-то там глубоко, словно на самом дне океана, куда не попадают ни лучи солнца, ни сам человек. Донхек находит там безграничную неподдельную любовью, спрятаную подальше от посторонних глаз, а еще — среди сотни потерянных побрякушек, пластинок, комиксов и воспоминаний о лете — он видит что-то столь нежно напоминающее ему о детстве — их совместные воспоминания. Они — на старых фотографиях, на поблекших полароидах в толстых фотоальбомах. Донхек осторожно и одновременно нетерпеливо переплетает пальцы своей руки с пальцами Минхена и издает долгий протяжный стон, когда тот медленно двигается, доводя все донхеково ищнеженное тело до предела: по нему высоковольтными разрядами приходится электричество, а в крови, кажется, разгорается пламя. Между ними расстояния совсем нет, но зато есть неописуемая магия, первозданная связь, которая существует с самого Большого взрыва. В этот самый момент тут — на этой самой кровати — у них тоже взрыв: эмоций, чувств, ощущений. Они ломают, крошат, собирают вновь воедино и заставляют впечатляться жизни, как впервые. — Минхен-а, я, — у Донхека нет никаких сил, чтобы произносить внятно слова, но он старается изо всех сил, пока Минхен толкается в него, целует ему губы и вновь заставляет тонуть в глубоких, словно океаны, глазах, — я так сильно тебя люблю. И это выходит так кстати, потому что он действительно любит и доказывает это всем своим существом не только здесь и сейчас, но и всю свою жизнь: в маленьких жестах, добрых словах и безрассудных поступках. — Я тоже, — в долгий поцелуй отвечает Минхен и двигается быстрее, почти что рыкая, вдавливая Хека в мягкий матрац. Тот млеет, чувствуя, как на него одной волной непередаваемых чувств накатывает наслаждение, которое под веками у него переливается морской гладью на закате. Горячее минхеново тело обжигает чувствительную донхекову кожу во всех тех местах, которых он касается. Они пылают и после, оставляя ожоги, которые не болят, не оставляют шрамов, а лишь согревают в те дни, когда слишком холодно, когда слишком темно и промозгло — в те дни, когда Минхена нет рядом. Донхек ощущает, как слабеет его тело после судорожных движений, сладкой неги. Ощущает, как минхеново тело тоже слабеет. Ощущает на себе его вес. Следом чувствует стук сердца Минхена на собственной груди. Пускай их сердца, очевидно, не бьются в унисон, но это не мешает им безмерно сильно любить друг друга. Любить вот так просто: на смятых простынях поцелуями, касаниями, обычными словами. У них любовь совсем приземленная — такая случается у всех. И тем она и особенна, что она безо всяких невероятных приключений, преград, препятствий и подобного. Может, это и к лучшему, потому что порой привычное мирское счастье куда лучше тех самых безумных похождений, о которых мечтают столь многие. Донхек мечтает лишь о том, чтобы Минхен был всегда рядом, чтобы их пути никогда не разошлись, чтобы они так и продолжали проводить теплые летние вечера у самого моря здесь, в их городке на краю света, где всегда тихо, мирно и уютно, где каждый знает друг друга, где они нашли друг друга, хотя, кажется, всегда были рядом. — Ты ведь никогда не оставишь меня, правда? — шепчет Донхек, обнимая Минхена, чувствуя на своих ключицах его дыхание. — Никогда, — так же тихо отвечает Минхен, — никогда и ни за что. Сердце Донхека трепещет, и он улыбается, глядя в потолок, пока на его груди лежит Минхен, который постепенно проваливается в замечательный полуденный сон, в котором они вдвоем проводят очередное лето вместе.