ностальгическая терапия

Донхековы семнадцать — сплошное счастье, когда ему казалось, что его существование будет таким же простым всю оставшуюся жизнь, когда в мыслях только минхеновы прищуренные от яркого солнца глаза и бордовый закат. Тогда же у него появляются и первые несмелые идеи о том, что, быть может, Минхен оказывается в его голове даже чаще, чем закаты, звездное небо и морская вода. Они трепещут у него в груди миллионами бабочек с острыми крылышками, невольно ранящими его изнутри, и Донхек ничего не может поделать с собой, кроме как тихо любоваться со стороны, хоронить свои чувства в самые темные уголки своей души и продолжать быть счастливым. Потому что рядом с Минхеном, как бы это не было странно, Хеку всегда радостно. Он все еще помнит, как впервой, те свои беспричинные улыбки, тихие вздохи и неровное сердцебиение при одном лишь взгляде на Минхена — уже не мальчишку, которого он знает чуть ли не с пеленок, а возмужавшего статного парня: растрепанные темные волосы, острые черты лица, крепкое тело и непременно накаляющие до предела взгляды, от которых Донхеку хочется упасть замертво ровно на том месте, где он оказывается, когда Минхен смотрит на него. Пускай это лишь мимолетный взгляд или долгий и пронзительный взор, Хеку хочется, чтобы Минхен смотрел лишь на него всю свою оставшуюся жизнь: испепелял и вновь возвращал к жизни, словно Донхек — птица-феникс, снова восстающая из собственного праха. Как иронично то, что даже спустя многие годы Хек все еще помнит его глаза, в которых некогда прежде тонул, ведь тонет по сей день. Донхек признается Минхену одним из самых обычных вечеров, когда солнце уже прячется за горизонтом, погружая мир в призрачные сумерки, в которых они вдвоем остаются один на один — с чувствами и мыслями. Признается безо всяких сомнений и домыслов, потому что это то, что он чувствует. Хек в этот миг не боится взглянуть в минхеновы глаза, не боится получить оскорбления в свой адрес и даже не боится абсолютного молчания. Минхен стал частью его жизни, которая пока еще слишком короткая, чтобы делать такие выводы, но в этот самый момент ему кажется, что это самая правильная мысль, которая когда-либо ему приходила в голову — и он не ошибается. Потому без Минхена донхекова жизнь — не жизнь вовсе. Без него не было бы ни бесконечно долгих вечеров, ни звездных ночей, когда над головой можно увидеть Млечный Путь и пересчитать все звезды, а после собрать их ладонью, ни солнечных дней около моря — не было бы ничего, чем Донхек так сильно дорожит. Может быть, не было бы даже его самого. — Я тебя люблю, — вырывается на полувыдохе-полувздохе. И разом в его голове проносятся все те моменты, когда они были вместе: воровали яблоки с соседского сада, забираясь все выше и выше по хрупким веткам, а после резво убегали, пытаясь не выронить из рук сочные плоды; проводили под солнцем на пляже целый день, а после не выходили из тени неделю из-за ожогов; впервые пробовали алкоголь, стащив из родительского серванта бутылку виски, а после плевались от отвратительного вкуса; мечтали, лежа под звездами у моря, о большом будущем где-нибудь в Сеуле или в Нью-Йорке, или же в Лондоне, может быть, даже в Париже — и обязательно везде вместе. От Минхена Донхеку становится так терпко-сладостно на душе, что представить на его месте кого-то другого ему просто не удается. А разве такое вообще возможно? Глупость. Донхек чувствует, как еле ощутимо задыхается, когда не слышит ответа и лишь видит краем глаза, как Минхен слегка хмурится. Он теперь не осмеливается взглянуть ему прямо в глаза: максимум — куда-то в ключицы или на горизонт за плечами. Донхеку хочется сбежать, оставить Минхена наедине со своими чувствами, словами и невысказанными фразами, но этого не делает — не хочет потом сожалеть. Он просто желает испытать удачу: может, у него просто есть надежда, что его чувства хотя бы на самую крохотную долю взаимны; может, Донхек тоже стал неотъемлемой частью минхеновой жизни? Молчание затягивается, и Донхек нервно закусывает губы, смотрит куда-то в сторону — на мерцающий разноцветными огоньками магазин и сдается под напором собственного беспокойства, поэтому произносит: — Ладно, забудь, — бросает свои слова на ветер, который подхватывает их подобно осенней листве и уносит куда подальше. Хек чувствует, как трясутся его руки и даже ноги, когда он разворачивается, чтобы уйти и оставить Минхена. В этот момент он думает о том, как же это будет жестоко, если эти самые донхековы чувства и признание, возможно, разрушат то, что было между ними — неподдельную крепкую дружбу, которую порой найти чертовски сложно. Хотя, Хек уверен, что за долгие годы их знакомства они стали чем-то намного большим, чем просто друзьями; они — давно потерянные родственные души, затерянные между мирами в едином потоке времени и пространства. И вот они, наконец, нашли друг друга в этой жизни, будучи обычными мальчишками, живущими по соседству, а Донхек так беспечно все сломал. Отчего-то в этот момент он ждет, что Минхен схватить его за руку, развернёт к себе и скажет заветное «Я тоже тебя люблю». Но не дожидается. Он смотрит себе под ноги, когда шагает домой и думает бесконечно долго: о Минхене, о его глазах и собственном сердце, которое, похоже, впервые ему разбили. Хек не думал, что это бывает так больно, словно бы тебе разрывают грудину одним огромным ледяным осколком, и ты понимаешь, что больше не можешь дышать и трезво мыслить. Но он хотя бы попробовал. Вечерняя тишина неприятно давит на Донхека по пути домой: ему хочется от неё сбежать, потому что эта пустота заполняется навязчивыми мыслями. Пурпурное небо над его головой совсем не радует глаз: Хеку хочется поскорее скрыться в тёмном укромном уголке от всего мира и дать волю чувствам. Может быть, он перевернет всю комнату вверх дном, а может быть, прорыдает всю ночь, уткнувшись лицом в подушку, — Донхеку не важно. В любом случае ему просто хочется забыться, стереть все свои чувства и начать с чистого листа, потому что теперь ничего не может быть, как это было прежде. Закат догорает пылающими красками лета, но совсем не греет, как делал прежде — наверное, это потому, что Минхен не рядом. Но в один миг Донхека настигает порыв ветра, и он чувствует, как его руки легко касаются, а после и вовсе берут в свою ладонь. — Стой, — произносит запыхавшийся Минхен. — Черт возьми, ты так быстро ходишь, будто угорелый. Донхек оборачивается и глядит на него: вновь растрепанного, такого родного со сверкающими темными глазами и все равно непонятного, сколько бы лет Хек его не знал. Донхеку никогда не удавалось читать его по жестам, понимать по невысказанным словам, ловить скрываемые эмоции, и это самая минхенова закрытость очаровывает Донхека, потому что Минхен осмеливается открыться лишь ему, пускай это случается даже в каких-то незаметных на первый взгляд мелочах, которые другим показались бы чем-то незначительным: например, эти самые касания рук тоже особенные, ведь Минхен далеко не самый тактильный человек на свете. — Прости меня, — низко произносит он, когда наконец выравнивает дыхание. — Я не хотел тебя обидеть или создать неправильное впечатление, — Минхен запинается в порыве, — я просто не знал, как ответить, прости, пожалуйста. Минхен смотрит на Донхека так, словно бы он готов подарить целый мир и себя в придачу за прощение. Все, на что хватает Хека, — это краткий кивок и легкая улыбка. На смену ветру приходит еле ощутимый морской бриз, ласкающий смуглую кожу. Становится немного теплее, в том числе и донхековому сердцу: оно у него вновь обретает надежду, хотя головой Хек и понимает, что надеяться не на что. Донхек, как бы ни старался, не может оторвать взгляда от Минхена, будто бы он прикован к нему и ничего не может поделать с собой. Он всегда непременно очаровывает собой Хека, и тот тает, крошится, ломается и вновь становится одним целым. Донхек так чертовски сильно влюблен в Минхена, что по его чувствам можно было бы писать бесконечно длинные мемуары. И во всех из них, как бы это ни было иронично, будет лишь Минхен. Донхек несильно вздрагивает, когда Минхен приближается, сокращая сантиметры между ними двоими. Пускай до этого они и бывали куда ближе, но сейчас их близость кажется столь интимной, непостижимой в своей сути и даже отчего-то отчаянной. Хек неровно выдыхает, когда минхен оказывается в опасной близости от его губ, потому что он знает, что не сумеет себя сдержать и поцелует Минхена прямо здесь и сейчас, как воображал это тысячи раз до этого. Но первым целует Минхен, несмело касаясь своими губами донхековых — нежно, смазанно, робко. И этим поцелуем он крадёт у Донхека способность дышать, потому что отныне он способ вдыхать воздух лишь в те моменты, когда его целует Минхен. Поэтому, когда тот легко отстраняется после невинного поцелуя, Донхек тянется за еще одним, а после еще за вторым и третьим в попытках отдышаться, пока за их спинами в море тонут последние лучи солнца, а их силуэты озаряются белым золотом. — Я тоже люблю, — произносит Минхен, и этими словами крадет еще и донхеково сердце — окончательно и бесповоротно. / Но никакое счастье, к сожалению, никогда не длится вечно. Но воспоминания об этом счастье исцеляют донхековы глубокие раны и помогают помнить то, что хотя бы что-то в его жизни было действительно ценным, а точнее — кто-то. Донхеку и по сей день становится так тепло на душе, когда он думает о том самом мирном дне, когда целый мир узнал о том, как сильна его любовь к Минхену. Целый мир — потому что Минхен и есть весь донхеков мир, а любой другой ему не нужен и подавно. Тот день отпечатался у него в сердце вечным пламенным закатом, который в один миг расцвел синей звездной ночью, а после постепенно перетек в исцелованный росой рассвет. Донхек тогда тоже был исцелован и солнечными лучами, и звездами, и даже рассветными искрами, которые появляются только раз в сутки на пару мгновений, когда небо окрашивается в розовый и первый луч солнца касается морской глади, — тогда Донхек был исцелован Минхеном, и поцелуями его были и мимолетные прикосновения, и тихие слова, и влюбленные взгляды. И длились они целую вечность, которую заморозил у себя в сердце огнем Хек, чтобы пронести ее с собой через всю жизнь и даже после. Донхек в последнее время часто задается вопросом о том, что же там бывает «после». Может, сплошная пустота, а может, бесконечный пробирающий до костей холод, а может, беспамятство? Чем больше проходит дней, тем больше задается он этим вопросом и тем сильнее боится узнать ответ. Потому что если в этом непонятном «после» нет Минхена, то Хеку становится бесконечно страшно. Да, конечно, он мог бы остаться в Раю навсегда, погрузив после смерти свое сознание в вечный сон, в котором он будет с Марком вместе целую вечность. Однако у него есть столько «но», которые ему не позволяют ему этого сделать, что становится больно на душе. Эти противоречия разрывают его изнутри, ведь Донхек не может оставить тех, кто ушел в «после», не попав в заветный Рай вместе с ним. В его подрагивающих старческих руках — фотография в рамке, которая обычно безучастно стоит на его прикроватной тумбе. С неё на Донхека глядят вечно искрящиеся глаза красивой женщины — Хены, его жены; рядом с ней еща одна пара умных детских глаз — Саны, его дочери. Донхек долго-долго смотрит на потрепанную фотокарточку, запечатанную под стеклом, потирает кончиком большого пальца надпись в самом ее углу: «Самый счастливый день, 06.06.2007». Честно говоря, он и сам не помнит, что же такого счастливого было в тот день, но знает точно, что тогда и правда был радостен, потому что провел те мгновения без сожалений, и лишь одна эта мысль заставляет Донхека верить в подлинность написанных слов даже спустя многие годы. — И вы что, правда поцеловались? — неуемно вопрошает Ренджун, недавно зашедший в донхекову комнату. Тот вырывает его из мыслей и заставляет отложить фото в сторону, а вместе с ним и все нахлынувшие разом воспоминания о тех дня счастья. — Боже, не зря же говорят, что жизнь на пенсии только начинается, старина! Донхек закатывает глаза и легонько улыбается в ответ на ренджуновы мечтательные разговоры с самим собой. Если бы только тот знал, через какое количество печали Донхеку пришлось пройти до этого момента, не говорил бы так. Но он предпочитает об этом умалчивать и просто-напросто держать в себе — Донхек научился это делать, наверное, лучше всех на свете. / Мирное донхеково счастье закончилось в восемнадцать, когда жизнь оказалась вовсе не сказочной — и это было до невозможного больно. Так больно не бывает, когда в детстве разбиваешь коленки об асфальт, а после мама обрабатывает ранки жгучим йодом. Так больно не бывает, когда обжигаешься о горячий утюг, который после оставляет уродливый шрам на указательном пальце. Так больно не бывает даже когда тебя режут на крохотные кусочки самыми острыми ножами, потому что ты постепенно разлагаешься изнутри одной сплошной всепожирающей грустью, смешанной с отчаянием. Так больно было Донхеку в тот день, когда он в последний раз видел Минхена. Он в тот момент еще не знал, что это действительно последний раз, хотя на каком-то подсознательном уровне это и понимал: может, просто не хотел этого признавать. Он тогда предпочитал отрицать все эти до невозможного пугающие мысли и потому даже не сказал самого обычного, но сейчас столь отчаянно необходимого «прости» — это извинения не за все то, что происходило между ними, а за то, что с ними столь несправедливо поступила судьба, если она вообще бывает справедливой. В те дни Донхек все еще думал, что успеет сказать и это чертово «прости», и «люблю» и многие другие нужные слова, но как же сильно он ошибался. Потому что иногда жизнь идет своим чередом — чаще всего довольно непредсказуемым и неуправляемым. Донхек своей глупой юношеской головой не хотел этого признавать, а потому и не сделал того, что должен был: например, будь у него шанс исправить хоть что-нибудь, он бы оставил на губах Минхена долгий-долгий поцелуй, который он смог бы запомнить на всю свою жизнь, оставить в своей душе крохотным талисманом — на удачу. Пускай эта удача будет и без Донхека. Донхек в то время все еще верил в справедливость мира и какое-никакое светлое будущее: этот чертов юношеский максимализм все же чаще всего приводит к неверным поступкам. Интересно, Минхен все еще держит на него обиду или уже давным-давно простил, сдул эти бессмысленные огорчения пылью с книжных полок и забыл, будто плохой сон? Донхеку кажется, что он сам навряд ли бы простил, хотя понимает, что винить нельзя ни себя самого, ни Минхена, ведь они вдвоем оказались лишь жертвами обстоятельств в мире, в котором в то далекое время им еще не было места — вместе. Как это странно, что их любви не было места, ведь ей всегда уготовано отдельное укромное местечко — это просто другие люди, ослепшие от своих же собственных убеждений, предпочитают этого не видеть или просто-напросто игнорировать. Их чувства друг к другу были проигнорированы целым миром, и это было так… обидно? Наверное, это стало вполне ожидаемым разочарованием, но оно ранило прямо в сердце ледяным клинком предубеждений и безосновательной и искренней ненависти. Как жаль, что в мире осталось так мало места для обычной любви, какой бы она ни была. \ Здешние коридоры всегда наполнены каким-то эфемерным шумом юношеских голосов, радостного смеха и звонкого биения пылких сердец — Донхек заметил это в первый же день, когда оказался здесь — в этом центре, в котором «облегчают последние дни и дарят спокойствие». Когда он услышал эти слова, то сперва скептически посмеялся, но все же согласился — все равно терять нечего, даже денег. В любом случае это должно было его хоть немного развлечь, но на деле действительно подарило какое-то необъяснимое спокойствие, будто бы у него появился второй шанс — честно говоря, он даже не знал для чего ему этот второй шанс, но точно понимал, что он однозначно пригодится. Здешние комнаты всегда наполнены нереализоваными мечтами, искренними чувствами и чем-то ностальгическим, словно бы вот-вот кто-то включит магнитолу, и из нее польется музыка девяностых, а затем все разом рванут в пляс, пока вокруг зажигаются неоновые огни, пока в их душах разжигаются искры, а на губах остаются кисло-сладким привкусом слова-признания, слова-откровения. — Ты помнишь, когда впервые понял, что влюбился? — спрашивает Ренджун, сидящий рядом с Донхеком на кресле в небольшой библиотеке. Тот сначала не воспринимает вопроса, ведь он читал книгу — хотя скорее дырявил её взглядом, погрузившись в собственные мысли, а после оборачивается на Ренджуна, недолго думает и отвечает. — Да, — и в его голове зажигаются фейерверками впечатлений, как впервые, воспоминания, — это было лет в пятнадцать, в самом начале марта, когда на земле еще лежал тонким слоем снег, а на деревьях сиял ледяной коркой иней, — Донхек невольно легко улыбается, — это осознание пришло каким-то резким ударом, будто бы ты всю свою жизнь прежде знал, что влюблен, но лишь в этот самый момент, наконец, понял, что ты действительно влюблен в вот этого самого человека, который стоит перед тобой, который смотрит тебе в глаза, который дышит с тобой почти в унисон, который кажется тебе самым близким человеком на всем свете. Это было похоже на маленькое чудо, — Хек смотрит куда-то между строк книг, пока вспоминает о том, как Минхен заботливо отдал ему тогда, в самом начале марта, свой теплый-теплый шарф, когда он замерз до дрожи по пути домой, а после сам обвязал его вокруг донхековой шеи. В тот самый момент Донхеку стало так тепло, словно бы все морозы в один миг отступили, и на смену им пришла теплая весна: с дождями, цветением сакуры и высоким-высоким синим небом. На самом деле в том юном возрасте любое новое открытие казалось настоящим чудом, но любовь — главная неожиданность, которая случается с человеком. Она настигает его всегда внезапно, негаданно и нежданно, а после сбивает с ног, переворачивает всю его жизнь с ног на голову, но этим ее и украшает, насыщает свежими яркими красками, пускай порой мрачными, пускай порой до невозможного болезненными, но без них бы та самая юность никогда не была бы такой — незабываемой. — А ты, Ренджун? — спрашивает вскоре Донхек, не в силах сосредоточиться на чтении, потому что в голове вновь живописные картинки моря, заката и на его фоне — Минхена, сияющего золотом в пестрых лучах рубинового солнца. — Уже даже не помню, — отвечает тот, поджимая губы, глядя мимо Донхека, куда-то ему за спину: на пейзаж за окном. — Наверное, я так часто, мимолетно и беспечно влюблялся, что все чувства уже стерлись, не оставив ни единого следа, кроме эфемерного ощущения их присутствия: вроде бы эта любовь была, а вроде и нет. Странно, да? Донхек не отвечает, а вновь ускользает из реальности, уткнувшись взглядом в незамысловатые строки книги. \ Иногда (хотя «иногда» будет довольно неточным словом, потому что на деле «почти всегда» куда более подходящим) Донхеку думается о том, где же Минхен сейчас, чем занимается, с кем живет, как проводит свои дни, когда они не встречаются в Раю: наверное, у него есть большая любящая семья, добрая жена или муж (мало ли?), много-много веселых, беззаботных и вечно любопытных внуков, которые не дают ему ни минуты покоя, — Донхеку кажется, что у Минхена в жизни все удалось, потому что он заслуживает всего самого наилучшего. Донхек даже засыпает с надеждой в голове и молитвой на губах о том, чтобы у Минхена все было непременно хорошо. Ренджун и Донхек по центру всюду ходят вместе, минуя заученные просторные коридоры, залы с высокими стеклянными потолками, библиотеку и совсем изредка — из чистого интереса — проходят по той части здания, где лежат пациенты, которые уже находятся либо при смерти, либо просто-напросто не могут жить без постоянно подключенных десятка аппаратов жизнеобеспечения. Такая жизнь кажется Донхеку ужасной, пускай даже вскоре они отправятся в этот блаженный Рай навечно в тот самый момент, когда их сердца перестанут биться — это будет похоже на счастливый сон, говорят все вокруг. Но Донхек всегда проходит эту часть корпуса чуть быстрее, не оглядывая одинаковые белоснежные двери с небольшими окошками, которые отличить друг от друга можно лишь по именам пациентов на табличках. Наверное, это место пугает Донхека, хотя он сам прекрасно знает, что после смерти жизнь сейчас вовсе не заканчивается — по крайней мере у тех, кто успел накопить кругленькую сумму при жизни для переноса сознания в симуляцию или получил финансовую помощь от государства или других третьих лиц. Донхеку посчастливилось иметь достаточно денег, чтобы обеспечить себе счастливую жизнь после смерти. Хотя разве это можно назвать смертью, если ты всего лишь засыпаешь и вечно остаешься молодым рядом с теми людьми, которые тебе дороги? Донхек не уверен. На самом-то деле он и не особо уверен в том, что хочет себе такую «смерть» — она его пугает. Пугает этой вечностью и этим бесконечным счастьем, потому что он прекрасно знает, что ничего вечного не бывает, а тем более счастья. Все это похоже на один большой обман, хотя, быть может, за свою жизнь он уже разучился верить во что-то светлое? В один момент жизни Донхек решил, что не будет погружать себя в эту чертову симуляцию ни при каких обстоятельствах: у него есть на то свои причины. И до недавнего времени ему думалось, что никто и ничто не заставит его передумать, но вот в его жизнь вновь ворвался штормом Минхен и заставил его устоявшуюся, в чем-то печальную и в чем-то счастливую, жизнь перевернуться с ног на голову. И теперь он вновь ни в чем не уверен — к сожалению или к счастью? Он и сам не знает. Вот их вновь встречают отчего-то всегда холодные коридоры этой ужасной части корпуса. Донхек каждый раз жалеет о том, когда сюда приходит, но Ренджун сказал, что ему нужно что-то здесь забрать или кого-то навестить — в любом случае этот поход случился не по воле Донхека. Здесь все пугает — может, он просто боится увидеть того, что не хочет видеть. Может, просто страшится, что однажды подобное произойдет с ним самим, а может, ужасается от мысли, что такое случится с Минхеном? Куда же подевались те их годы, когда они даже не задумывались о подобных вещах? И на кой черт только Донхек вновь согласился на этот бессмысленный поход, в котором он сам даже не нужен, и Ренджун бы сюда сам прекрасно доковылял и без него? Но, по всей видимости, Ренджуну всегда нужен спутник, которому он смог бы вновь и вновь рассказывать про то, какой же пресной сегодня была еда в столовой, про то, как же умело готовила его жена, про то, как на следующих выходных его навестят внуки, и про то, как же он устал от всего и уже был бы рад однажды не проснуться утром в этом своем старом, дряхлом и вечно больном теле, а очнуться в Раю и быть вновь молодым — навечно, чтобы проводить каждый миг своей последующей жизни вместе в счастье и покое, которого ему так не хватало прежде. Он каждый раз обещает, что если так и случится, то непременно будет навещать Донхека, они будут болтать ни о чем и пропускать по бутылке пива на берегу моря — хотя бы это греет ему душу. — Тут всегда так холодно, будто бы попадаешь в потусторонний мир, — кряхтит Донхек, срещивая руки на груди, чтобы хоть немного согреться. — Мне кажется, тут и проходит та самая тонкая грань между мирами, — отвечает Ренджун, окидывая мимолетным взглядом рядом идущего Донхека. — Какими еще мирами? — Между мирами жизни и смерти, конечно же, — заметно тише произносит тот, будто бы это самая огромная тайна на свете. Донхек же поджимает губы в каком-то непонятном для Ренджуна жесте и идет дальше. Он секундными взглядами окидывает каждую дверь, каждую табличку на ней и небольшие окошки, сквозь которые видны одна за другой абсолютно одинаковые палаты, единственное, что их различает, — это пациенты и количество аппаратов, которыми они окружены. Раньше он боялся делать это, но сейчас ему стало просто-напросто интересно, что произойдет с ним, когда ему вдруг не станет хватать кислорода, когда его больше не будут держать ноги, когда его сердце будет биться так медленно, что он и вовсе не будет чувствовать себя живым. Донхек, наверное, слишком сильно боится смерти — до сих пор, пускай и прожил долгую жизнь. А здесь же присутствие смерти ощущается слишком явно, она ледяной хваткой впивается тебе в запястья, в лодыжки, плечи и не пускает, нашептывая своим призрачным голосом что-то непонятное и неразборчивое, но непременно пугающее. У Донхека по телу пробегают мурашки, и это заставляет его легко встрепенуться, а после мимолетно зацепиться своим уже далеко неидеальным взглядом за очередную дверь, за очередную табличку, за очередное окошко и застыть на месте — в нем все переворачивается и крошится на мелкие кусочки. — Не может быть, — тихо шепчет он сам себе, заставляя Ренджуна тоже затормозить, а следом подойти чуть ближе. Донхек же сам медленно на подкашивающихся ногах приближается к белой двери и глядит сквозь стекло внутрь — на такую же палату, как и другие, на такие же аппараты, как и другие, на такого же человека, как и другие — ослабшего, бледного-бледного и мирно спящего. Смотрит он с несколько секунд, затем надрывно выдыхает, чувствуя, как внутри него сносит штормом все то, что он так трепетно восстанавливал долгими годами, и ощущает, как его мир чуть расплывается перед глазами, а в голове мешаются всевозможные мысли, и он пятится назад от этой проклятой палаты, отворачивается, чтобы не видеть чёртовой таблички, закрывает глаза ладонями, чтобы только вновь не смотреть внутрь и вновь ощущать всепоглощающую пустоту. Ренджун, стоящий чуть поодаль, обращает внимание на табличку у двери и не может поверить своим глазам, когда видит имя. Имя, которое он слышал тысячи раз из донхековых уст, имя, которое тот всегда произносил с необычайной нежностью и любовью, имя, владельца которого Донхек пронес в своем сердце бесценным грузом через всю свою жизнь. «Пациент: Ли Минхен».